Самайн

Когда-то их звали по-другому. Когда-то их было больше. Нет, мысленно поправлял себя Севериан, не больше времен года, но больше их самих, будто сила, данная им от начала времен, не могла удержаться в одной оболочке и разделилась еще на несколько. И звали их самих иначе. Мудрые старики в балахонах дали им правильные имена, и у каждого было по два воплощения, которые кружились в своем отрезке времени в бесконечном танце. Севериан часто задумывался, что потянуло его, ледяного, молчаливого, бесстрастного, к осенним кострам. Была ли это магия Мабона, по-летнему жаркого, пылкого, огненного? Он помнил, как в рыжих длинных волосах плясали лучи солнца, а в глазах золотыми искрами сыпались огни падающих звезд. Мабон всегда был добр и относился равно ко всем — что поделать, рожденный осенним равноденствием дух не мог поступать и думать иначе. Природа не позволила бы. И пусть Мабон был ближе к Дарию в те времена, рыжего юношу куда больше влекло к холоду, неизменно окружающему Зиму. Он был мягким, даже отчасти кротким, добродушным и светлым. Солнечным. Севериану нравилось греться рядом с ним — даже несмотря на то, что он в принципе не жаловал тепло и уже тогда постоянно конфликтовал с Шимуном и самым близким его воплощением, Остарой. Севериан даже невольно поежился: Остара был суровым воином и защищал границы своего времени так рьяно, что порой даже те, кто их назвали и почитали, в страхе шептали о приходе конца света и великой зимы, за которой последует Рагнарек. Куда больше Севериан любил воплощение по имени Самайн. Ночь с тридцать первого октября на первое ноября, Ночь Всех Святых. Самый близкий из всех воплощенных образов. Севериан до сих пор окутывался холодом, когда вспоминал те самые ночи, когда огненно-рыжий юноша танцевал вокруг высокого, до самого неба, костра, вскидывая худые, тонкие, хрупкие руки к черному, как бархат, небу, усыпанному алмазной и серебряной крошкой звезд. Коричневые и рыжие перья в волосах, усыпанные бусинами, блестели от вспышек огня. Алый плащ развевался за спиной, и серая лента-шарф, грозящая задушить своего владельца при неудачном движении, но покорно следующая за ним шелковым туманом. Самайн танцевал — и на смуглой коже сверкали отблески, очерчивая мышцы, а вокруг кружили золотые болотные огни, будто светлячки. Кельты не замечали, как вокруг них танцует дух самой осени — в ту самую ночь, в которую, по их поверьям, грань между материальным миром и миром духов истончалась донельзя, и сами бог могли сойти на землю. Севериан — Йоль в этой своей грани жизни — сидел неподалеку, укутавшись в свой синий плащ с пушистым мехом, и высокий воротник скрывал его улыбку, как и бело-синяя маска — лицо. Самайн танцевал, близкий, как ускользающий мираж, и порой Сев ловил его взгляд из-за его бело-оранжевой маски. Серые глаза, похоже на первый лед и затянутое облаками небо, от которых по коже бежали мурашки, а по кончикам пальцев рассыпались серебристые искорки инея. В воздухе становилось ощутимо холодно, и кельтские девушки кутались в меха своих накидок, хотя в метре от них в одних штанах и плаще танцевал босой бог осени, едва не прыгая в огонь, едва не сливаясь с ним всем своим телом. И сам воплощение огня. Йоль смотрел на приближающегося к нему духа, с виду спокойный, как айсберг, льдисто-холодный, с замершим серебром в глазах, и только искрящийся в воздухе снег, появившийся вокруг его фигуры, говорил о нетерпении, просочившемся в природу легкими изменениями. Он знал — Самайн улыбался там, за маской. Праздник единения духов мира, ритуал, когда осень и зима переходили друг в друга и соединялись на несколько недель, чтобы танцевать друг с другом. Кельты были правы: в эту ночь настолько тонкими были стены между мирами и реальностями, что острые грани стерлись, и возможным стало все. Даже то, что Йоль сейчас держал в руках Самайна, сидящего на его бедрах, и ладони рыжего юноши зарылись в черные волосы, расчесывая их. Йоль осторожно поддел кончиками пальцев оранжево-белую маску, в нетерпении кусая губы почти в кровь. Кожа Валеса обжигала своим теплом, а собственная была ледяной — но рыжий юноша все равно ластился, как кот, обволакивая своим теплом и прижимаясь всем телом к укутанному в свой меховой закрытый плащ брюнету. Пока еще укутанному. Маски лежат на пожухлой траве возле корня дерева, соприкасаясь краями, а тонкие ногти Самайна впились в острые лопатки, пока Севериан касался губами тонкой кожи на шее и ключицах. Рыжий юноша был покрыт мурашками от прохладного воздуха, циркулирующего вокруг Зимы. Пожалуй, за все столетия этого праздника часть с единением Зимы и Осени была само любимой для Севериана. Он упивался смехом Валессия, скользя по выступающим косточкам бедер пальцами, наслаждаясь теплом гибкого сильного тела, которое совершенно не портила бронзовая кожа и руки, до локтя будто бы цвета дубовой коры и поспевших лесных орехов. Ему нравилось сцеловывать яблочный аромат с кожи, вдыхать запах последних фруктов, осенней листвы, гладить мягкие волосы, напоминающие о шорохе листьев на ветру, задыхаться от запаха корицы, орехов и крепкого чая, окутывавшего бронзовое тело. Нравилось чувствовать тяжесть чужого тела, пусть и такого же, казалось бы, эфемерного, как и его собственное. Или секрет был в том, что они были сотканы из одной реальности, потому чувствовали друг друга так правильно, так… по-человечески? Самайн смеялся, пел звенящим голосом дождей и шептал напевами ветра в траве, прижавшись так близко, что нельзя было понять, где было голубоватое тело Зимы, а где начиналось багряное — Осени. Кельты танцевали у костра в магическом круге и пели во славу темного времени, пили вино, просили благословения у богов природы и тех, кому они поклонялись. Йоль и Самайн же танцевали свои священные танцы, и огонь огромного костра отбрасывал яркие блики на обнаженную кожу. Йоль ловил себя на мысли, что ему нравится сочетание бронзы со своими бледными голубоватыми пальцами, похожими на снег ночью. Что ему нравится, как Самайн запрокидывает голову и щурит серые глаза, потемневшие до цвета грозового неба, как гнется гибкое, сильное тело. Нравится ощущать себя слишком живым, переполненным эмоциями хотя бы одну ночь в год, когда можно все. Его не смущало протяжное, тягучее пение людей — они все равно не смогут их увидеть, даже если присмотрятся к темному участку между корнями древнего священного древа, больше похожему на ложе. Его не волновали и сами песни людей — он слушал голос Самайна и почти жалел, что сам не мог призвать свой голос: праздник тогда превратился бы в снегопад, а вместо мелкой мороси дождя и порывистого ветра, разбуженного неконтролируемой силой Валеса, началась бы вьюга, и глупые кельты испугались бы такой смены погоды, скорее всего. Потому его партия в танце была молчаливой, и приходилось кусать губы до боли, лишь бы смолчать. У них еще будет время поговорить — целый месяц неясного шепота и разговоров в священной роще, лежа на плащах и переплетая пальцы друг друга, пока природа будет готовиться к смене времен года. А потом Валессий уснет — до момента, пока летний Лугнасад не придет будить Мабона. А Йоль никогда не покинет своего Самайна. Со светлеющего, предрассветного неба сыпется снег, мелкий, тающий еще в воздухе слабой водяной моросью. Тело казалось ватным, тяжелым и согревшимся, а спящий на груди Самайн не жег своим теплом. Они пока еще не одели свои маски, и Йоль украдкой любовался тонкими чертами лица, припухшими губами и длинными ресницами, отбрасывавшими на бронзовую кожу тень. На собственной шее покоился шарф-лента Самайна, серебристо-серая, как утренние туманы над опустевшими после сбора урожая полями, только теперь на краях ткани появились узоры инея, словно шарф впитал в себя часть силы Севериана. Жаль, что тогда он не знал, что это был последний раз, когда им, духам природы, призванным кельтскими песнопениями, суждено было встретиться такими. Что разлука будет слишком долгой, чтобы они сохранили себя такими, как сейчас… Сколько прошло лет с того момента, когда он последний раз видел Валеса? Многие сотни лет Давно умерли те кельты, что призвали когда-то их и дали им своей верой физическое воплощение. Они вернулись в стихии, а после очнулись вновь людьми — похожими и непохожими на себя прежних. Валес потерял бронзовый оттенок кожи, стал гораздо ниже, одевался в свитера и грел пальцы о чашки с чаем, часто простужался и стал гораздо более тихим. Шимун больше не носил венок из молодых веток, а хищного лесного кота заменила серебристая длинношерстая домашняя кошка, и в его характере появилась непривычная сонливость и ленность. Дарий больше не надевал шаманских амулетов — впрочем, открытость одежды в нем осталась, даже приличнее выглядеть стал. Да и сам Севериан изменился. Изменились имена. Изменились воплощения. Теперь их было четверо неизменных. Но Зима все еще приходил каждый год в пустынный парк, напоминавший ему о временах Самайна и будто бы все еще слышал тягучие песнопения, и на мгновение вокруг начинали кружиться искристые снежинки от прошибавших жаром воспоминаний. — Здесь и правда очень красиво, — чуть слышный голос Осени заставил вздрогнуть, и рыжеволосый юноша едва успел заслониться раскрытым зонтом от колких иголочек, брошенных Северианом от неожиданности. Зима виновато дернул плечом и снова отвернулся, не желая снова рвать душу воспоминаниями о давно ушедших временах. Кельты прекратили молитвенную песню, остался только шум большого города и гул несмолкающей толпы на улицах за стенами парка. — Идем, — в волосы знакомо зарылись тонкие пальцы, и Севериан прикрыл глаза, боясь спугнуть почти забытое чувство тепла, окутавшее его. Но это было не во сне межсезонья, и когда Зима открыл глаза, то столкнулся с внимательным взглядом серебристых глаз, слишком похожим на взгляд растворившегося в единой сущности Осени Самайна. Валес улыбнулся уголками губ. — Идем. Нам есть что вспомнить, верно? — тихо произнес юноша и внезапно чихнул, невольно жмурясь. Вечно болеющий Валессий… На шею рыжего парня лег до боли знакомый шарф, расписанный у своих краев в узоры инея, и Сев не удержался от легкой улыбки: ему все-таки удалось сохранить хоть что-то от тех времен, дорогих его сердцу. И благодарность в серебристых глазах была куда более красноречивой, чем все слова мира, которые они могли друг другу сказать. А затем Зима сжал обжигающе теплую ладонь Осени в своей.