вместе

      Ксения не спит, хотя время давно перевалило за полночь; часовая стрелка застряла где-то между двойкой и тройкой, как будто выжидая чего-то известного ей одной. На душе у Ксении паршиво, под ребрами, точно копошатся черви, выедая сердце. Сны от Ксении разбегаются кто куда, и она смотрит в потолок пустым взглядом.       За окном стучит по раме и по фасаду дождь, крупные капли бьются, разбиваются на мельчайшие брызги. Луна каким-то чудом находит лазейку между тучами и заливает спальню холодным светом. Милас страшно хочется курить; тянет руку в тумбочку за последней пачкой, она небольшая мягкая, помятая, измятая, Ксюша тоже измятая — жизнью. Пачка шуршит в руке, кто-нибудь должен проснуться не от шума, так от дыма. Но Милас насрать на других, насрать и на последствия, она чиркает зажигалкой, вздымая сноп искр. Пламя оживает лишь с третьей попытки, колышется из стороны в сторону от её дыхания.       Девушка делает первую затяжку, вдыхает особо глубоко, зажмуривает глаза, вслушивается в темноту, выдыхает воздух вперемешку с дымом. Кто-то шебуршит одеялом, но Ксении опять же насрать. Ксения приоткрывает веки, оглядывая комнату; проснулась одна Аня, черт бы побрал эту суку.       — Здесь вообще то нельзя курить. Ну так, чтоб ты знала.       Милас кривится от её голоса, сминает фильтр зубами, прокусывая бумагу; Аню бы послать на хуй, это то она заслужила, но что-то не дает, останавливает слова в горле.       — Будешь? — Ксюша тянет ей пачку, руку нужно тянуть этой еще (не)девочке.       Горохова мнется, не решается, хмурит брови. Ночью она не рыжая, волосы отдают холодящим блондом, брызги веснушек контрастом горят на коже. Ксюша пробует её имя на вкус; Анна читается, как Анна и в ту, и в другую сторону.       — Да. — голос у Гроховой бархатный, обволакивающий; Милас старается, цепляется, но всеравно тонет в нем, тонет в ней.       Аня садится на чужую кровать, вторгается в личное пространство, нагло растаптывает любые границы. Тянет руку за пачкой, выцепляя сигарету. Ксения чиркает зажигалкой, огонь загорается от созвездия искр с первого раза. Аня зажимает сигарету во рту и наклоняется; в комнате дыма становится больше.       Луна прячется в облаках; Милас смотрит на тлеющий неон в пальцах Гороховой, её веснушки в темноте только ярче. Все слишком смахивает на сон, все вплоть до настойчивого табачного запахи и взмахов бархатных ресниц Ани. Милас снова и снова тонет в этом сюрреализме, барахтается, барахтается и добровольно идет на дно (а ей на тебя плевать, Ксюша, зря все это).       Они не спят этой ночью; они сейчас в м е с т е.

Сорви мои чувства, храни как гербарий. — Земфира Рамазанова