Холодные полы

Знаете, это ведь чистая ложь. Как всегда, книжки ведь не учат говорить правду. А если и учат — то это лицемерные книжки. Чистая-чистая ложь. Катрин никогда не спала с мальчиками. Катрин же не Гекльберри Финн, который даёт Тому обещание быть с ним… Вечно? На слишком уж остром, масло-ножичковом языке почему-то вертится «двадцать лет». У Катрин это — синонимы. Одинаковые по смыслу слова. Тридцать семь (сорок! Какая, к чертям, разница? Какой смысл в этих трёх годах?) ассоциируется с Огюстиной. Фригидной. Холодной, как холодильник. И нет, жизнь для Катрин — это не только бесконечное траханье с мальчиками. Точнее, вовсе нет. Мальчики в книгах, хоть и дураки, хоть и шалопаи, намного-намного лучше настоящих мужчин. Для Катрин — лучше /любых/ настоящих мужчин. Она уверена в этом. Дон Кихот не стрелялся на глазах у своей дочери, очевидно, терпеливо поджидая, с револьвером наготове, когда же она откроет дверь. И не уводил у неё мать. И не насиловал бедную четырнадцатилетнюю Шанель, лишь за то, что её бабушки и дедушки были чьим-то живыми вещами. За то, что думали «она такая же». И нет. Нет. Конечно же, нет. Книжка «Камилла» — скучная до омерзения, хотя и про вампиров, а целующиеся мама и та-родственница-стриптизёрша (-которая-конечно-классная-но-что-за-...-?) совсем, вот совсем, не самое лучшее, что Катрин воображает, представляя по ночам свою будущность. Катрин не знает, чего хочет. Нет. Нет. Катрин знает одно — одна она будет. Точнее, с собакой, игуаной и лошадью. И Лондоном, и Твеном, и Верном (эти слова в голове звучат почти навзрыдно, но, чёрт, на щеках ни одной слезинки. Пересушенная, красная кожа, после пяти лет бесконечных прыщей и года персиково-шёлковой передышки). Сейчас ей запрещают читать. Сейчас в больничной палате очень холодно, зато можно сколько угодно скользить пальцами ног по прекрасной глазурной плитке. Это успокаивает (И раздражает. Она и так спокойна, зачем ей успокаиваться? Вы думаете, что она ненормальная?! А вы сами нормальные, мать вашу?!). Катрин не знает, лучше бы ей было в /настоящей/ психушке, или нет. Этот восстановительный центр — даже звучит не круто, по-детски, по-ранимому, по-девчачьи, по-Джейн-Эйрновски — скучная, холодная, пустая дыра. Здесь нет чокнутого смеха и маньяков, и Катрин кажется, что её надули. Ей обидно. Сладкие драже — как для малышни — а не насильно запихнутые в рот микстуры, от которых чуть ли не наизнанку выворачивает. Она видела смерть любимого человека. Папы. Мерзкого и ничтожного, и дрянного, и грязного, и порочного, ничуть ни лучше окружающего его змеиного кубла. Ей лучше об этом не думать, и тогда всё пройдёт само. Но эти тупые медики — они лечат её именно от этого! Как можно лечить каждодневным напоминанием? Если каждый день отколупывать от ранки корочку — ты не сделаешь ранку чище, ты занесёшь в неё какую-нибудь дрянь. Столбняк, что ли, или что-то вроде. А эти — точно, точно, каждый день! «Мадмуазель, что вы чувствуете?». Даже не «как». Даже «что». Это, наверное, очень хорошие копатели душевных червей. Им очень хорошо платят за то, что они… Чёртовы грязные люди. У Катрин есть время думать. Сколько ей захочется. Только вот чем больше хочется одного, тем больше хочется другого. Воды после соли. Смерти после размышлений. Это невозможно. Поцелуи. Песни. Слёзы. Снег. Провода. Револьвер. Набор слов для нового модного шлягера. Она придумала. Станет поэтессой. Где найти более дурацкое занятие? Чем можно ещё больше позлить родню? Катрин лежит. Рифмует «рама-рана», потому что это, в двадцатый, наверное, раз за жизнь, именно то, что она на самом деле чувствует и не скрывает. Грязная правда. Ей хочется разбить окно и поводить ещё более ледяным, чем полы, осколком по собственному запястью. Медсестра, почти как из фильмов военно-полевой тематики, приносит сладкие детские драже и, возомнив себя врачом, спрашивает «Мадмуазель, что вы чувствуете?». Катрин не знает, глотает, запивает. №20½. Чистая ложь вперемешку с грязной правдой. С любимым цинизмом. С возлюбленной скрытностью. Катрин отвечает: «Хо ло д».