Агнец Божий

Сегодня хороший день: моя наглость и пасторский воротничок Томаса обеспечили нам кров, теплую воду и даже ужин. Мне плевать, сколько часов Томас сегодня будет отмаливать своё «позорное стяжательство» — я заслужил ночь сна в нормальной человеческой кровати. Должно быть мне какое-то воздаяние за то, что я до сих пор терплю этого святошу? Черно-белый ошейник — штука, конечно, пакостная, но полезная. В присутствии священника даже самые законченные мрази рода людского вдруг резко делают благостные рожи. Вспоминают свои позорные грешки и пытаются выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Как будто Санту встретили и ждут подарков. И в глазах сразу такая одухотворенность! А ещё — зудящая корысть: а если я сейчас сдам священнику номер бесплатно, мне это зачтется на Страшном Суде? И я не собираюсь лишать их этой нелепой надежды. По крайней мере, пока овечья покорность во взгляде Томаса не перестанет безотказно действовать на хозяев забегаловок и экзальтированных мамаш. Томас долго и бурно противился заселению в мотель, только в номере притих и, кажется, перестал со мной разговаривать. Ему только дай волю — и мы будем ночевать на голой земле с камнем, вместо подушки. Долбанный святой Франциск. В этот раз даже горячий душ не мог смыть накопившееся раздражение. Вода жгла, оставляла красные следы, а я всё лил её, лил, на грудь, на спину. Как средневековые флагелланты пытались искупить грехи, избивая себя плетьми до полусмерти, так и мне сейчас невыносимо хотелось, чтобы вместе с кожей сошло с меня то зло, в котором я погряз. Хотя кто я без него? Во мне уже, наверное, ничего не осталось, кроме злости. Настолько лютой, что только благодаря ей я до сих пор жив и могу быть экзорцистом. Бог есть любовь, но Сатана говорит на языке чистой ненависти и понимает её одну. Что бы там ни говорили старые маразматики в Ватикане. И пока мне хватает сил ненавидеть, у врага рода человеческого не будет надо мной власти. Ледяная вода хлынула внезапно и жестоко, отбивая всякую охоту к размышлениям. Будет нашему любителю аскезы сюрприз от меня. Но Томас уже спал. И даже, несмотря на обиду, позаботился о том, чтобы я не расшиб голову. Очередной подвиг духа — страдальчески спать при свете, лишь бы угодить чужому, неприятному тебе человеку. Хоть заживо к лику святых причисляй. Среди священников мало верующих. Мздоимцев, лицемеров, похотливых козлов - сколько угодно. А вот тех, кто живёт так, как проповедует другим — раз-два, и обчелся. Таких не любят. Они как бельмо на глазу остальных. А Томаса вот любили. Пока он не связался со мной, конечно. Но до этого он мог бы прекрасную карьеру сделать со своим ягнячьим смирением и кротким взором. Конечно, кардиналом его бы никто не сделал — в Ватикане грязь, о которой таким как Томас знать не положено. Но ему бы дали какой-нибудь захудалый приход из тех, куда ссылают неугодных. Растил бы он его, как свой сад, до седых волос. Умер бы потом мирно от инфаркта в окружении безутешных прихожан. А вокруг прохладные розы, ангелочки и божественный свет на нетленном лице покойника… Нет, это уже чересчур! Захотелось сплюнуть через плечо. После контрастного душа кожа просто пылала, но озноб от нехороших мыслей пробирал сильнее. С этой работой невольно становишься суеверным. Номер, выделенный нам, был откровенно мал: хозяин мотеля и Бога не прогневил, и в накладе не остался. Проход между кроватями больше напоминал широкую расщелину, в которую целомудренно вогнали торшер. Сама жизнь приглашает меня «разделить ложе» с отцом Томасом. Ситуация не лишенная изящества. Интересно, что подумал об этом святоша, когда ложился спать, и заметил ли двусмысленность. Держу пари, нет. Он слишком зациклен на своем мессианстве. И слишком чист. Тихо, чтобы не потревожить его, сажусь. Старые пружины возмущенно вскрикивают. Вот проклятье. Но Томас мирно спит. Мне бы так — не вскидываясь в поту от знакомых кошмаров. Казалось бы, наконец-то можно расслабиться, насладиться заслуженным комфортом. А сна ни в одном глазу. И всему виной эта нелепая кровать — растревожила ту часть меня, которой нет и не может быть покоя. Плоть слаба. И Томас не первый и не последний мужчина, с которым мне не трахаться. Мой защитный целибат длится, с редкими, почти истеричными срывами, лет, наверное, десять. Будь моя жизнь другой, я не стал бы скрываться и просто жил, как те, другие: ходил бы по гей-клубам, искал секса на одну ночь или на несколько жгучих минут в тёмной комнате. Точно был бы счастливее. Но мой враг ищет мои слабости. А счастье — это слабость. Не имей ничего — и нечего будет терять. Я давно привык усилием воли подавлять свои страсти. Но Томас, как зудящий комар, вечно выводит меня из равновесия, треплет нервы. Смотрит с этим своим невыносимым смирением! А теперь ещё и чертова двуспальная кровать. Глупые фантазии теснились перед глазами, накладывались одна на другую. Страшное дело. Сами собой, рефлекторно в голове зазвучали слова молитвы. Старые привычки не изживаются. «Похоть — грязь». «Рукоблудие — грех». Уродливые ханжеские лозунги сплавили возбуждение и стыд в неразделимый коктейль в моей детской башке. Желание подрочить, мучительно-сладкое для подростка. Нарастающий с каждым движением восторг. Вдох, оргазм — и в тот же миг страшный жгучий стыд. Невыносимый. Как будто я предал своего Бога ради пяти минут гадкой возни рукой в штанах. И пятна спермы — позорный знак моего грехопадения. Я кожей чувствовал, что Бог должен отвернуться от меня теперь. Я его разочаровал. Я грешен. И я вымаливал его прощение. Истово, жарко. Совершенно искренне. Бросался на колени и читал «Отче наш», пока не чувствовал, что мой Бог смягчился и простил мне моё искушение. Иногда хватало двадцати раз, иногда и пятидесяти оказывалось недостаточно. Всегда по-разному. Однажды Бог гневался особенно сильно и счёт дошёл до ста. В тот раз я потерял сознание. А придя в себя, тут же снова сложил руки для молитвы. Так я и жил, дрочил и каялся, будучи не в силах отказаться ни от одного из звеньев этого дикого ритуала. И теперь «не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого» звучали в голове помимо воли, в ответ на пульсации члена. А Томас спал. Лёжа на спине и аккуратно вытянув руки поверх одеяла. Я ненавидел его в этот момент так, что хотел ударить. Именно сейчас, безмятежно спящего, прямо по невинному лицу. Но вместо этого склонился над Томасом, опасливо, боясь коснуться его лица своим дыханием. Нелепая дел между кроватями не могла мне помешать. Как в тумане меня тянуло все ниже. И я не хотел сопротивляться. Можно хотя бы один раз в жизни я побуду просто влюбленным дураком? Не экзорцистом, не старым прожженным циником, не отцом Маркусом. Просто человеком. До его губ оставалось не больше вдоха. И, зажмурившись до боли в глазах, я резко отпрянул от него на свою часть кровати. Чёрт! Дряхлое нутро кровати зашлось мерзким скрипом. Но Томас даже не поморщился во сне. Вот уж действительно сон праведника. А я сидел, мокрый от пота, сжатый как пружина. Жалкий. Какие, к дьяволу, сказки, какие волшебные поцелуи для спящих красавиц. Если мы и в сказке, то в очень страшной, где танцуют в раскалённых туфлях до смерти и сжирают маленьких детей. Моя сегодняшняя слабость могла бы обернуться кошмаром завтра. И дело совсем не в гадком скандале, который бы закатил Томас, перед тем, как сбежать от меня в страхе. Это я бы пережил. Дело в том, что мой настоящий враг увидел бы мою слабину. Тонкую бьющуюся жилку уязвимости под толщей моей злости. Жилку, которую можно подцепить когтем и вытянуть на свет. Он это прекрасно умеет, я-то знаю... И не сделаю ему такой подарок никогда. А бессонная ночь в убогой гостинице и лишняя сотня «Отче наш» не такая уж и высокая цена за мою пропащую душу.