помешанность?

      Джисон чувствует себя ненормальным. Каким-то неудачным Ромео, безумным ученым, помешанном на своём изобретении, поэтом, влюбившимся в свою музу. Ему кажется, что его жизнь сейчас очень чётко делится на две разные части: ‘до’ и ‘после’.       Его ‘до’ – светлая такая сказка, начавшаяся с того, что его сосед по комнате в общежитии терпеть не мог рэп, обожал спокойные грустные баллады и тихие вечера в компании кого-то из певцов двадцатого века.       Его ‘до’ – это такое время, чем-то похожее на волшебство, с взрывами эмоций, со всей палитрой чувств, оголенных до предела в некоторые моменты, а ещё странное и почти детское смущение, хотя, вообще-то, Хан уже школу окончил и краснеть, как парень на первом свидании в старших классах, не должен.       А вот его ‘после’ какое-то безжизненное, даже жизнь безвкусной кажется. У него в комнате от включённых источников света только настольная лампа с почти перегоревшей лампочкой, а комната забита сомкнутыми листами бумаги, которые исписаны текстами. Видят свет, правда, очень немногие. Примерно пять из сотни, потому что Джисон хочет, как можно идеальнее.

Потому что в музыке можно увековечивать то, что хочется, а Хану только и надо, что видеть того в своих строчках отражение того, кто заставлял смеяться даже над самыми глупыми шутками, готовил обед, когда младший засиживался за музыкой, не замечая ничего вокруг.       Ему это просто надо. Просто надо видеть отражение своего ‘до’, чтобы не погрязнуть в этом отвратительном ‘после’.       Он вновь вписывает новые слова в текст, перечитывая по новой из раза в раз, чтобы услышать, как это точно звучит.       Чан как раз говорил всегда – самое лучшее в музыке – писать о том, что пережил. Писать о том, что беспокоит или тревожит – так можно отдать все свои волнения музыке и посмотреть на них чуть по иному.       Да, у Джисона задача немного другая — ему буквально из одних воспоминаний надо создать человека. Хан иронично проводит аналогию с Франкенштейном, швыряя очередной скомканный лист в мусорку. Промахивается, правда, сантиметров так на десять, но там все равно уже места нет – корзина черновиками забита.       Ему, если честно, уже надоело слушать от людей что-то вроде ‘о, вау, ты такой невероятный’. Хочется только одного и под этим ‘одним’ подразумевается Минхо, сидящий на соседней кровати, у которого на коленях растягивается кот, а из наушников слышится что-то из репертуара ABBA.       Все это в его словах, музыке. Просто нужно быть искренним. По крайней мере, пока он рисует образ Минхо из этих слов. Он собирает все по самым крупицам, стараясь не потерять ещё и самого себя в тех воспоминаниях, которые остались от Ли. Не растерять свою страсть. Кто бы знал насколько ему важно то, что он сейчас делает.       Черт, кажется он точно сходит с ума. Потому что буквально слышит тёплое ‘прекращай работать и отдохни’ этим голосом на ухо. — Уставать это нормально.       Да, Хан Джисон точно ненормальный. Он точно отличается от других - вряд ли найдётся ещё один такой же студент первого курса, который по ночам рэп в клубах читает, а днём вместо пар погибает от собственной любви к человеку, который умер месяца два назад по глупости людей.       У него на столе уже текста четыре, доведённых почти до идеала и написанных за неделю. Не то, что надо, потому что в некоторых местах он Минхо теряет, видит его и его образ в словах. — Хей, Джисон. Ты идёшь?       Он удивленно оборачивается на Чана, который стоит в дверях. Оборачивается и замирает, потому что рядом с Баном сознание рисует такой красивый и необходимый мираж. Минхо стоит с котом в руках, переводя взгляд то на Хана, то на Чана. — На что смотришь? У меня что-то не так?       Юноша молча отрицательно мотает головой, пытаясь образ прогнать. ‘Ты умер. Ты умер’ — Ты сам-то в это веришь?       Минхо смотрит на него как-то слишком печально, с тревогой, отчего Джисон задыхается даже. Сейчас не хочется идти ни в какой пыльный ночной клуб, где куча людей и шум по ушам из колонок. Хочется тёплых объятий и мурчания кошачьего над ухом. И все. И больше, кажется, ничего не надо.       Джисон жмурится до боли, а после чуть кусает щеку изнутри. Ему глаза открывать не хочется – там, за пределами собственного мира, к нему свои пальцы тянет безумие, которому Хан почему-то слишком просто поддаётся. Это раздражает. Но и пугает не меньше.       Ему интересно – он вообще сможет через порог этой чертовой комнаты перейти? Конечно, Чан сам вытащит, но морально. . . Он сможет расстаться с этой комнатой, все ещё не заправленной кроватью Ли и самим Минхо? Даже на несчастные три часа? — Нет, все в порядке. Я там пару текстов написал. Посмотришь? — М? Да, конечно, бери с собой.       Джисон оборачивается, когда дверь закрывает. Ловит на себе удивлённый взгляд Минхо, то самое быстрое ‘подожди’, а после все же захлопывает на выдохе, чтобы отойти. ‘Учись жить без него’.       Джисон все ещё думает, что ненормальный. Вот точно недоделанный Ромео и безумный учёный.       У Хана перед глазами листы, скреплённые скрепкой, где в верхнем правом осторожно выведено ‘для ли минхо. единственному, кто дарил мне смысл жизни’, а через пять минут выход на сцену, где он в очередной будет заставлять толпу орать.       Вот только никто не будет знать из-за чего у юноши слезы под конец выступления, которые он постарается спрятать, стирая их рукавами толстовки.       Никто не будет знать, чей образ в этих текстах спрятан, раскрыт до самой мельчайшей детали.       Никто не будет знать, кого видит он каждый раз, когда возвращается в свою комнату 4х4 в общежитии, чтобы провести всю ночь без сна, ведь у него словно призрак в голове поселился.       Хан Джисон просто считает дни с тех пор, как его не стало, посвящая песни тому, кто смог вытащить его из затяжной депрессии.       Хан Джисон просто прячется от себя, мирясь зачем-то с собственной помешанностью. Прячется, садясь из вечера в вечер за музыку, зная, что это единственное, что у него останется после этого него.       Зато, даже если Хан погибнет, образ Ли Минхо будет жить, увековеченный в музыке.