Девятый час

Исай смотрел на небо, беззвучно двигая сухими губами. Лики Нестерова плыли в его глазах. Девятый час. Вырезки из комиксов, покромсанные на дециллионы звезд — последнее рождество, окропленное кровью младенцев. Первопричина. Мать плачет. Их внутренности — в сочащейся мигрени правителя, прожигающего Исая тоскливым, усталым, изъеденным взглядом. Полный борозд — перевернутая юность, осрамленная, в его морщинах. В его глазах — грязная, черная смоль. Жажда сжимает горло — семь змей в глотке сбрасывают кожу, жмутся в агонии. Святая вода — в лазурных глазах ее. Исай опускает голову, смотря на плачущую. С покрытой головой, впервые. Держащаяся узловатыми руками прачки за локоть сестры, впадающая в страдание. Она знала. Они все знали. Рожденный в подвале, — реинкарнирующий из всех минувших, пришедших и пророчествующих. Не мальчик — создание. Рыба, что задыхалась в воде. Что взошла на берег, и что шла над миром, не погруженная в омут его. Влившийся в поток людей, коих дни окружали, подобно воде. Вслед за матерью породивший из сердца своего Новое Видение. Кто позволил людям поднять свои головы, обращая взгляды к безграничному небу Востока. Вздернутые подбородки, тихий рокот подворотен и улиц, крыс и ворон — отображение неминуемого переворота. Исай хрипит — холм дрожит в смещении тектонических плит его полушарий. Шипы венцов ему больное сознание, чья влага горячит виски, — материя рябит и взвизгивает, рассыпая людей. Земля под ногами их позвякивает черепами. Он обращается в память — серебреники, что звенят в легкой ладони. Три десятка — на роялс, гандоны и тачку. Среди окружных, коих семьдесят, все из них — дилеры и враги; среди двенадцати попойцев на вечерях вписок, неизменных ему в винных клятвах; ближе всего, целующий хмельные губы Исая. Хваленный и прославленный, ловкий вор, барыга, циничный богач. Чужак среди местных, но вышедший с городской окраины, подобно прочим, — и потому свой. Его нет здесь, на холме черепов, — висельник, под ступнями коими раскаленное раскаяние. Исаю горько. Раскаленный воздух жжет белки его глаз, и он видит ее. Стоящая за спиной родительницы. Будущая его жена, в тот же миг овдовевшая. Слезы мочат мягкие, нежные щеки, — его красивая девочка. Зовущая его Господином Субботы да поющая в полнолуние, красноглазая, соловьем: Vieni, vieni, o mio diletto! Хвастунья-нимфетка с распущенными по плечам кудрями, ранняя бабочка. Постоянно обвиняемая, но Исая не покидавшая ни на день. Та, что желала объять его, окутать собою в первый же миг, как узнала, и та, которой он запретил, держа сигарету крестным знамением: « Не прикасайся ко мне. » В алебастровом платье, пахнущая пряной пасхой и морем. Сжимающая в детской ладони флакончик духов, будто тростинку средь бури, — подарок его. Семь ее змей он вытащил языком, и заберет их с собой. Когда кислород углями распарывал ему легкие, а город становился ослепительной пустыней, он ласкал ее, питаясь оазисом юной лилии, и разум его облегчался. Исай облизывает губы наждачкой белого языка. В неустанных кошмарах о погребении однажды он явится своей Магдалине. Явит ей любви возрождение, в признание облегчая горечь утраты. И сон ее будет сладок. В ушах его шум — то ли скрипят птичьи насмешки зрителей, то ли орел над головой напоминает о небе, — тот небосвод, что с Исаем с прорезанной пуповины, куда бы не следовал сын. Над головой вновь поднимает вой птица, — небо не покидает. Плод свободы. Исай обессиленно падает головой на тощую грудь, смотрит из-под бровей. Цепляется за красный мак в руках иных. Возлюбленный, писатель, приемник матери. Так же, как и Исай — длинноволосый и гладко выбритый. С чернильным орлом на плече, громовержец. Запах бурбона, книг и тетрадей, — так пах брат некровный. — Мать! — голос Исая — песок засушливый, — сын твой. Когда накрывают багровой толстовкой Исая плечи ее, Исай улыбается. — Брат, теперь она мать твоя. Сын грома крепче сжимает на дрожащих плечах крепкие свои, каменистые руки, кивая, — крыло его кедровое прикрывает худую статую. Его смиренная, его мудрая, ему преданная, и чрево ее — разбитое сердце. В него вошли все жители, все чужие, все автострады, салоны машин, — и вышел Он, создание неба, которым мать утешалась в безликом совокуплении. В девятый час два беса — разум с безумием, испускают дыхание. Чистота сознания Его теперь сочится хлеще, бурля, — кровь буявая. Застилает глаза, ослепляя. Исай панически разглядывает две тысячи ярдов холма, не видя неба: — Отец мой! Последняя влага в его глотке выходит рыданием. — Для чего ты оставил меня? Рыдающая мать закрывает ладонью рот. С червоточиной век, с размазанной тушью бабочки Морфо. Нож-бабочка, протыкающий бело-желтую кожу предребья, вскрывающий таинство смерти. Свершилось. У матери лицо серое, как холодное небо, помятый пергамент. Краеугольный камень прозрения человеческого положен и закреплен - в усопшей плоти его, безнадежно целованной. Нагого, укладывает к себе на колени, точно младенца, склоняется. Гладит дрожащей рукой трупную кожу, — бархатную и прохладную, как у сфинксов. Загадай мне загадку, чтобы тебя разбудить. Мудрый и юный. Ребра, будто застывшая в движении атласная лента, волнообразной, изящной дугой выпирали из тела, — пальцем по орфическим струнам. Пропой мне разгадку, чтобы тебя разбудить. Она призывает бытие, и небо плачет: иже с ним убогие, униженные и забытые, коих вел Исай. Плачет небо, и с ним — земля, валяя ее платье в грязи. Она оглаживает впалый живот, водит пальцем по пупку, шепчет: — Человек. Лбом ко лбу, омывая слезами: — Дитя мое. Ласкает худые его чресла, потемневшие синяки океана, иссохшиеся мышцы, прилипшие к костям. Растирает виноградную, искривленную в судорогах лозу побитых ног. Она помнит запах его живого, — пыль дорог, древесная стружка, оливковое масло. Скиталец, — далекий от дома, извечно в зените. Ослом скулящую дворовую псину, что вылизывала ему разбитые кеды, и следовала деночно. Исай, ее Исай, не забывающий дом родной, что весь мир ему, а мир в отражении — враждебный, насмешливый, саркастический. В семнадцать лет, последних в бессмертии — аромат луперкалий, винный и праздный, символ сего поколения. — Где бы ни был, на твой запах приду... Ее ноздри дрожат. Теперь же — кровь, уксус и погребальная земля. — ... и тебя воскрешу. Вокруг никого. Земля пуста и безвидна. Рассвет его погребения.