Двенадцатый удар

— Блять. Серёжа сказал это очень тихо и очень сердито. К счастью, его никто не услышал. Никто, кроме Олега рядом, методично запихивавшего всякое барахло в драный портфель. Из портфеля вываливалось всё, что туда попадало, поэтому временами Волков хотел забить на всё и таскаться в школу с пакетом, но нормального пакета всё не мог найти и поэтому довольствовался тем, что было. — Блять. Вслед за этим последовал громкий чих, и Разумовский в бессильной злобе закатил глаза. Ещё вечером он жутко замёрз, зависая на раздолбанных скрипучих качелях в дворе детского дома и думая о чём-то, потому что забыл надеть шапку, а в Питере декабрь очень редко бывает хотя бы со снегом, что уж говорить о метелях и температуре, уходящей в минус. В этом году всё оказалось как-то по-другому. За ужином заболело горло, потекло из носа и зашумело в голове. С утра так ничего и не изменилось. — Сам виноват, — констатировал Олег в ответ на очередное ругательство, которое, правда, не очень хорошо расслышал, потому что Серёжа отвернулся сопеть к стене. — Нечего было вообще выходить на улицу, когда снег шёл. — Я не виноват. У меня просто иммунитет слабый. — Сергей изучал каждую трещину на блёклом бетоне. — Вчера вообще было ноль с утра, у меня в мыслях не было, что после этого днём будет настолько холодно. Волков скептически взглянул на кровать: — Хуёво ты выглядишь. Даже очень. И вообще, иди со своим иммунитетом, мозги-то есть? Конец декабря, холодина неебическая, а ты что? Два часа сидишь на одном месте в снегу и при этом в одной куртке. А теперь ещё и жалуешься. — Господи, ну не ори только, — Разумовский скривился: тупая боль стукнула по ушам, — нашёлся умник, тоже мне. И вообще, чё ты так печёшься о том, есть ли у меня мозги? Почему-то этот вопрос Олега смутил, и тот что-то неразборчиво пробурчал о том, что они как бы вроде друзья и всё такое, если, конечно, друзья прислушиваются друг к другу. Мороз, стоявший в комнате, пробирал до костей. Окна с потрескавшимися рамами были закрыты, разбиты в нескольких местах. Конечно, никто не собирался их чинить, поэтому здесь всегда гулял ветер, и Олег сидел на полу, предварительно подстелив одеяло. Соседи по комнате ушли, видимо, на завтрак. «Уже около восьми, похоже», — подумалось вдруг. Хотя какая разница, с утра всё равно дают какую-то муть, называя её кашей, и макают в тарелку с головой, если ты не ешь. Серёжа всё равно есть не хотел, хотя в животе было до мерзости скользко. Волков же, видимо, поел, потому что на его лице не было этого страдальческого выражения, когда желудок медленно умирает от всепоглощающей пустоты и диких спазмов. Разумовский от такого зрелища снова отвернулся и приложил худую ладонь к горячему лбу. — Это всё потому ещё, что ты не жрёшь нихуя, — недовольно, но уже чуть спокойнее подвёл итог Олег с пола; его голос стал тише. Серёжа, по его мнению, просто валялся в кровати, изображая натурщицу эпохи Возрождения, иначе как он успел настолько быстро простудиться? Талант, не иначе. — Вставай, кающаяся Мария Магдалина, или как там её?.. Школу никто не отменял, сегодня последний день. Оценки выставля… — Да похуй на это, — рыкнул Разумовский, беспомощно понимая, что сейчас развалится, не успев вообще встать. — Я никуда не пойду. — Серьёзно? — Олег всё же насторожился. — Всё настолько плохо? Температура? — Не заметно? — Теперь заметно, — честно ответил Волков, обеспокоенно нависнув над скрючившимся Разумовским. — Дай-ка… Серёжа не успел удивиться, как шершавая ладонь накрыла сначала его лоб, а потом скользнула по щеке. «Олежа?..» Вдруг захотелось закрыть глаза и исчезнуть, раствориться в этом внезапном, секундном тепле. Прижаться, обнять, уткнуться в тёплый свитер непривычно тёплого Олега среди всего этого холода. Но… — Убери лапы, ты холодный. Волков разочарованно цокнул языком и сполз обратно на одеяло, наверняка грязное от вечной пыли вокруг кроватей. Разумовский с облегчением выдохнул, закрыл глаза, но какая-то доля сожаления укоризненно кольнула его в сердце. Зачем он так резко с ним?.. — Сам ты холодный, — дрогнув, равнодушный голос донёсся откуда-то из угла. — Ни мозгов, ни совести. Больше не лезу, оставайся со своей температурой. Сам разбирайся. — И вдруг хлопок дверью. Серёжа мгновенно распахнул глаза. Олега в комнате не было. «Вот чёрт, блять». Что-то с утра день не задался, точнее, с вечера. Кто из них обиделся сильнее, правда, ему было не очень понятно. Он перевёл взгляд на битое стекло на потрескавшемся подоконнике. И подумал: «Ничего не меняется ведь. Я всё такой же придурок». Стало стыдно: Олег же с самыми добрыми намерениями к нему, а он… испугался? И всё из-за какого-то секундного желания. Дурак? Дурак. «А чего он сразу на меня наехал?..» Через четыре дня должен быть новый, две тысячи третий, год, подумал Разумовский только тогда, когда с трудом перевёл взгляд на календарь, больше похожий на какую-то изжёванную бумажку. «Сегодня последний день перед каникулами, выдача табелей, а я валяюсь», — блеснула единственная радостная мысль, после чего стало чуть-чуть легче существовать. Сегодня он не будет в очередной раз ловить завистливо-ненавидящие взгляды одноклассников, явно желающих иметь такую же хуеву тучу пятёрок за четверть и полугодие, как у него. Неужели это настолько для них важно? Среди них всегда оставался только Олег, сонно подпиравший, казалось, всего себя, чтобы не прикорнуть за партой, оставался и смотрел на него с тёплой улыбкой, слегка игриво даже и тоже явно не понимая, на кой хуй сдались всем эти злополучные пятёрки. Олег в спальню так и не вернулся, зато в комнату заглянула воспитательница. Увидев хмурого и больного Разумовского, она только руками всплеснула, сказав: «Ну началось». И ушла. Ему разрешили остаться, предварительно дотошно осмотрев с ног до головы: не симулянт ли часом? Но когда ртуть в градуснике достигла отметки в тридцать семь и пять градусов, от него отстали. Позвали какую-то женщину, которая принесла подозрительные белые таблетки и запихнула их в рот ослабшему воспитаннику. Думали унести в изолятор, но почему-то, так и не додумав, оставили его в покое. После этого наступила тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием. «Умудриться заболеть за три дня до того, когда весь детдом на ушах стоит…» Очень херовое чувство, когда жар приливает к щекам, лбу, а тупая ноющая боль свербит где-то в голове. Когда слезятся и болезненно открываются глаза. Хочется на некоторое время умереть, но потом приходит осознание того, что так не получится. Когда горло настолько сдавлено спазмом, что кажется, будто невозможно дышать. Во рту пересыхает из-за заложенного носа, и приходится судорожно глотать воздух, зная, что это будет очень больно. Под одеялом было жарко, Серёжа вертелся на кровати как угорь, пытаясь устроиться так, чтобы простыня не сбивалась, а подушка не сваливалась на пол. В один момент стало настолько на всё плевать, что он просто распластался в нелепой позе, да так и уснул. Тяжёлым, изнуряющим сном. Где-то часа через два заглянула няня с мокрым платком. Шлёпнула её на горячий лоб, тоже всплеснула руками, накрыла Серёжу одеялом и тихо вышла. Учебный день закончился, это стало ясно сразу: с первого этажа послышались крики и вопли, которые даже воспитатели не могли перекричать. Сергей встрепенулся. Ну, не то чтобы встрепенулся — вывалился изо сна, приоткрыл глаза и понял, что те снова слегка слезятся. Со лба сползла тряпка, волосы слиплись из-за воды. Серёжа сипло закашлял, убрал мокрые волосы со лба. Где-то мелькнула мысль, что наверное, надо бы причесаться — он не заплёл волосы ни на ночь, ни утром, и теперь они со стороны выглядели как не очень качественный парик. На лестнице вдруг послышались шаги. — Серёж? «Олег?» Серёжа чуть на кровати не подпрыгнул: он-то думал, что они вроде как поссорились, поэтому Волков до конца дня будет попросту молчать. Чего это он пришёл? Да ещё и дверью хлопает. Олег запыхтел, жалостливо и немного разочарованно. В угол полетел рюкзак, судя по звуку, уже пустой. Половицы скрипнули, пока он пробирался к кровати. — Спишь?.. Ну… ладно. Таблетки тебе вот принёс, от головы. — Он всмотрелся в порозовевшее лицо Серёжи, который еле успел крепко зажмуриться. Хмыкнул, но стало внезапно понятно: Олег улыбался. — Фиг с тобой. Стало тихо-тихо. Скрипнула теперь уже почему-то тумбочка. Серёжа, подумав, что тот сейчас уйдёт, хотел повернуться набок, но тут же почувствовал тёплое, слегка сбивчивое дыхание. Олег сел близко, очень близко к нему. Сел на краешек, положил ладонь сначала Серёже на плечо, а затем тихонько погладил по запутавшимся рыжим прядям. — Крепко спишь так, — прошептал он словно сам себе, — хотя обычно дёргаешься во все стороны, и приходится укрывать ночью, чтобы не налететь на одеяло на полу. Серёжа едва не открыл глаза: никогда не слышал об этом, и тут вдруг так — ни с того ни с сего. Олег тихо рассмеялся и чуть поправил лезущие в глаза парня волосы, невольно касаясь мягкой, словно совсем ещё детской, кожи на щеке. И это недолгое молчание, нарушаемое лишь слегка прерывистым дыханием лежащего Серёжи, вдруг оборвалось. Олег подумал ещё пару мгновений и наклонился, мягко, очень нерешительно целуя Серёжу в рыжую макушку. Разумовского это так пришибло, что он просто лежал и чувствовал, как вновь и вновь странная приятная дрожь пробегает по всему телу. Волков, чуть помедлив, поднялся с края кровати и куда-то очень быстро исчез, лавируя в проходах. Как только за ним закрылась дверь, Серёжа уселся на кровати с таким лицом, будто сейчас всё-таки только что умер и вернулся с того света. Что произошло, он не понимал. Перевёл взгляд на тумбочку: его школьный дневник. «Неужели мне из школы притащил?..» Пощупал лоб, зашёлся в хриплом кашле и вынес вердикт случившемуся: — Вот блять. Кажется, он придумал себе желание на Новый год.

*

На часах в коридоре было уже почти половина двенадцатого вечера. Няни сновали туда-сюда, предварительно согнав всех детей в одну из спален. Трети детей не было — их забрали на каникулы «добрые дяди и тёти». Воспитатели вернулись к своим семьям, поэтому во всём детском доме осталось несколько женщин и человек двадцать пять, злых, обиженных, что за ними никто не пришёл, поэтому в спальне был бедлам. Ещё часть этих детей уже спала — скучно, да и маленькие ещё, их не набухаешь. Остальные расположились перед телевизором — смотрели «Голубой огонёк». Картинка постоянно рябила, но никого это не смущало, так же как и полнейшая чушь, потоком льющаяся с экрана. Несколько бесстрашных парней лет семнадцати достали из-под свёрнутого в трубочку ковра за комодом пару припрятанных бутылок шампанского и демонстративно потрясли ими перед носом восхищённой мелкотни. Салаты поглощались огромными ложками, и никому в принципе не было дела до того, кто их уже успел облизать, поэтому в салатницах скоро мало чего осталось. Разумовский, ещё кашляющий и слегка температуривший, сидел около ёлки, единственной на весь детдом, и угрюмо созерцал безудержное веселье. Серые стены, серый пол, орущие старшие и поддакивающие им младшие, дерущиеся за место у телевизора и просто так, от нечего делать. Глупые песни, глупые люди, глупый праздник. И Олег, вроде как и сидящий среди всех, но выглядящий слишком отстранённо, чтобы считать его частью безудержного веселья. Эти дни прошли обычно, будто ничего не произошло. «Вот дурак». Олег заметил пристальный взгляд и отвернулся. Ну и ладно. Он бы уже давно спать пошёл, да ждал президентской речи — хотел послушать, как же всё идёт хорошо. Впрочем, как и всю сознательную жизнь. Пятнадцать минут. Десять. Пять. Старшие вовсю разливали по стаканам шампанское, восторг только рос, как и голоса надрывающихся выступающих. Женщины в коротких блестящих платьях, мужчины в дурацких карнавальных костюмах, песни под фонограммы, на столах гостей вино и целые россыпи дефицитных продуктов. Всё из года в год повторяется. Та же темнота за окном, тот же питерский страшный двор. Галдящие рядом ненавистные люди. Олег, который неожиданно подсел за ёлку к Серёже с шампанским и улыбнулся. Разумовский выдавил из себя подобие радостной эмоции, но стало немного легче. И жарче. В свитере было довольно хорошо, хоть отопление, можно сказать, так и не включили, а когда Волков приобнял его, то из ушей едва не повалил пар. — Ты что, пьяный уже? — Пока нет и не собираюсь, — примирительно ответил Олег, слегка наваливаясь на него и пытаясь не пролить шампанское. — А что? — Да н…нет, ничего. «Ничего». «Голубой огонёк» неожиданно, но ожидаемо сменился голубым экраном с пищащими часами. Все подпрыгнули. Поздравление: виды ночной Москвы, фанфары. Тишина. Суровый человек с заученным текстом. Всё так по-старому. «Дорогие друзья…» — …прошёл ещё один год, и в эти минуты мы вспоминаем о том, что считаем для себя самым главным. Сергей неожиданно для себя поднял глаза и прислушался, кусая губы. «Считаем главным. Главное… Что для меня самое главное? Сидит вот рядом и пытается делать вид, что ничего не случилось». Глупые-глупые мысли, а вроде и не пил. Притихшая комната будто заворожённая уставилась в телевизор. — …хочу пожелать вам исполнения желаний… Серёжа что-то невнятно пробормотал по поводу человека на экране, но тут же умолк, потому что сердце пропустило удар: Олег сгрёб его в охапку. «Ну точно наебенился». — Давайте сегодня подарим самое ценное — тепло, внимание и любовь. Эти слова ткнули по самому больному, потому что ничего из этого просто не было. Не было ни тепла, ни внимания, ни любви. По крайней мере такой, которой обычно и принято желать в такие моменты. Подарки были только от случайных спонсоров, да и то, может, раз в год, а внимание получалось как по контракту, который продлевать никто особо не хотел. Хотелось заплакать. Серёжа вздрогнул, но Олег вновь притянул его к себе, благо, за ёлкой никому не было видно. Так, ещё пару минут поздравления, они просидели тихо, словно пытаясь слиться друг с другом воедино: Серёжа, положа голову на плечо Олегу, и Олег, дыша носом Серёже в щёку. — С Новым годом, друзья. — Отчеканил человек в костюме. — С новым счастьем. Куранты. Первый удар. О, то непередаваемое чувство волнения непонятно из-за чего, заставляющее наворачиваться слёзы на глаза. Из года в год. Радостный галдёж поднялся в спальне, со звоном затренькали стаканы. Волков, не отпуская Серёжу, глотнул шампанского из своего, но Разумовский, очухавшись и будто выйдя из транса, тотчас попытался отобрать его с сердитым шипением: — Охуел? — Да ну тебя, — Олег стал выглядеть виновато, — сейчас можно же. Серёжа испытующе глянул Олегу в глаза. Три удара, четыре. Олег молчал, но взгляд не отводил. Ёлка начала мелко трястись из-за орущих и толкающихся детей. «Хочу, чтобы он всё сказал, пусть объяснит мне». Эта мысль три дня не давала ему покоя. «Или мне самому нужно будет выяснять?» — Серёж, я хотел сказать… Нет. Нет, не хотел! Не надо было начинать. «Пожалуйста, скажи. Скажи хоть что-нибудь». Шесть. — Нет уж, говори! — рыкнул на него Серёжа, понимая, что странно себя ведёт. И опять закашлял, чуть ли не в олегов стакан. Всё внутри напряглось. То ли от страха, то ли от волнения. — Даже знаю, о чём. Зачем ты тогда это сделал? В пятницу? Волков попытался сделать удивлённое лицо, но понял, что не прокатит. Старшие у телевизора спаивали младших, громкие выкрики выстрелами отдавались в голове. Восемь. — Я просто принёс тебе таблетки! — убедительно сказал Олег прямо в лицо Сереже, пытающемуся отобрать шампанское, которое начало проливаться из дрыгающегося стакана. — Потому что ты заболел, что непонятного? — Блять, ну я же не про это! — это был уже какой-то шёпот вперемешку с бессильным плачем. — Я не спал тогда, а ты и сам всё знаешь! Говори давай! Девять. Даже в темноте стало видно, как Олег моментально покраснел. «Да пошёл ты…» Серёжа почти послал Олега, но не успел: тот выбил несчастный стакан из рук под десятый удар. Ёлка крышей нависла над ними обоими. Серёже показалось, что его нынешние тридцать шесть и девять подскочили до тридцати семи с половиной. Олег растерялся, словно не ожидая от себя подобного, но в следующую секунду, обняв Серёжу, быстро прижал его к себе. Прижал так крепко, что вмиг стук чужого сердца стал таким же родным, как свой собственный. Одиннадцатый. Нерешительный, застенчивый поцелуй в уголок губ был вместо двенадцатого удара. Громкий рёв уже нарезавшихся подростков сотряс спальню, как только на экране появился развевающийся триколор. Фейерверки загрохотали не только на улице, но и перед глазами, ослепляющими разноцветными искрами, Серёжа даже зажмуриться не успел. На несколько мгновений он будто оглох. Из телевизора лился гимн, из бутылок лилось шампанское. — С Новым годом! — вопли разнеслись, казалось, по всему детдому. — С Новым годом… — едва слышно шепнул Олег, обдавая Серёжу тёплым, слегка горьковатым дыханием. — Я исполнил твоё желание? А тот молчал и мысленно, заплетающимся языком, подпевал гимну. Он больше ничего не мог делать. Стало жарко, даже не из-за температуры. Пальцы быстро переплелись с пальцами Олега. «Наверное, и правда что-то всё же меняется». Никто даже не замечал их отсутствия в общей массе, сидящей перед телевизором. — Прости… — нервно пробормотал Олег и попытался отодвинуться, но цепкие руки его не дали ему даже отвернуться. — Исполнил… Ну, в смысле, — Серёжа забавно дёрнул носом, пытаясь собрать разбегающиеся слова в предложения, — даже слишком вперёд, я ещё не успел его загадать. Олег покраснел вновь, вглядываясь в голубые глаза. — Перевыполнил план, получается? Серёжа, собираясь рассмеяться, вдруг чихнул, еле успев отвернуться, и виновато улыбнулся. Румянец залил лицо. — Болеть будешь ещё, — грустно хмыкнул Волков, — надо было тебе в кровати лежать. — Но ты бы тогда ко мне не пришёл… — Серёжа ткнулся макушкой в щёку Олега и почувствовал, как бешено бьётся собственное сердце. — Да и с чего? Ты бы попросту не решился бы, да? — Вроде того… Откуда я знал, что ты меня так быстро простишь? Как могут сбываться незагаданные желания? Под Новый год, оказывается, вполне могут.