Пустота

***

      Он знает, что такое пустота.       Если сидишь в пустой комнате, можно взять любой инструмент и любой мелодией наполнить воздух, а если нет и инструмента, то спеть что угодно, и тогда даже голые серые стены не будут пустыми.       Если в доме только один человек, можно позвать друзей на обед, можно жениться и хоть ссориться, хоть совсем не говорить с женой — уже будешь не один. Марии Петровне это удалось сполна, хотя Глинка и не может назвать ее женой. Женщиной, с которой он связан браком — да. Но никак не той самой, которая в его представлении может называться милой сердцу, дорогой и любимой.       Он узнает, что такое пустота, не в доме с нелюбимой женой и не на площади с разбежавшимся во все стороны народом, а после — с казненными бунтовщиками; и даже не в опере, где первые несколько минут царит тишина, и никто не собирается повернуться в его сторону с искренним одобрением. Потому что тогда среди людей, осмеивавших такую смело-русскую музыку, внезапно появляется тот, кто может одним движением разбить одиночество и с кого весь спектакль не сходит взгляд Глинки. И тогда он действительно заполняет пустоту даже лучше, чем музыка. И если раньше Михаил Иванович мог сказать: «Заприте меня в четырех стенах, но оставьте инструмент», то теперь на ум приходит только «Заприте меня в четырех стенах, но с Пушкиным».       Пустота — в газетных вырезках и печальном лице Василия Андреевича. Пустота — в мерцании тысяч свечей в церкви. Пустота — в слезах Катеньки, которая обещала не плакать.       И эта пустота хуже в неизмеримое число раз, потому что больше ее заполнить нечем. И ноги подгибаются, а рука с трудом находит опору, чтобы хоть немного подняться с колен, потому что разве может оказаться что-то достаточно крепкое там, где ничего нет?       Глинка не может уместить в сознании одну простую фразу: Пушкина убили. Он не может сказать это утром жене, а даже когда получается, это так и остается на языке, не пробираясь глубже. И композитор не понимает, почему: в голове, в груди, откуда рвется непослушный голос, в руках, неспособных держать даже перчатки — пусто. Что может препятствовать одной мысли? И, стоит только об этом подумать, как она врывается внутрь, будто вода в рот тонущего, и больше уже Глинка не чувствует, не слышит и не осознает ничего, кроме «Пушкина убили».       Пустоту разрывает сперва листок, сложенный вчетверо, исписанный в несколько четверостиший наизусть знакомым почерком, потом письмо и рисунок, похожий на несколько сложенных веточек. Три листа бумаги Глинка прижимает к груди, будто пытаясь заставить их пройти насквозь и навсегда вжиться в его тело там, где бьется сердце. И пока в абсолютно безжизненном пространстве еще не погасла вспышка тепла, подаренная зачитанными бумажками, композитор даже не прыгает — влетает в экипаж и почти кричит кучеру адрес. И до конца дороги читает, чтобы каждая строка, каждый виток ритма стала естественнее, чем глоток воздуха. И пальцы то сжимают листок, то перебирают невидимые клавиши на коленке.       Если Пушкин хоть что-то завещал ему одному, нужно это взять. Если Пушкин еще может хоть немного пробиться в эту пустоту — даже неосознанно помешав ему, Глинка не простит себя. Если наконец-то тот, кто доселе был самой жизнью композитора, в третий раз подарил ему особое, персональное внимание — пустоты больше не будет. Теперь оставаться в ней страшно. «Без божества, без вдохновенья…» — Пушкин, как всегда, сказал то, что Глинка ощущает всем своим существом.       И как всегда, одного Александра Сергеевича достаточно, чтобы в ушах зазвучала мелодия, не так давно подбираемая из интереса, и голос наконец-то подчинился, перестав дрожать.