Цвет твоего сердца

ПЕСЕНКА ПЕРВОГО ЖЕЛАНИЯ На зеленом рассвете быть сплошным сердцем. Сердцем. А на спелом закате — соловьем певчим. Певчим. (Душа, золотись померанцем. Душа, любовью отсвечивай.) На цветущем рассвете быть собой, а не встречным. Сердцем. На опавшем закате голосом с ветки. Певчим. Душа, золотись померанцем. Душа, любовью отсвечивай. Федерико Гарсиа Лорка.

Мэтт Мёрдок слепой. И потому для него мир — звучит. Летний дождь шепчет и лепечет раскаленной крыше свои тайны. Протяжно гудят паромы, лязгает железо в доках, поют от натуги портовые краны. Адская кухня ведет свою партию в стиле индастри-рок. Цокают каблучки в переулке, за стенкой мужчина кричит на женщину, а та тихо плачет. Мэтт слышит ее сердце. Оно не разрывается от боли. Просто ноет, как застаревший больной зуб. Мэтт Мёрдок слепой, но это неправда, что он ничего не видит. Звуки поют в его голове, как текучие цветные ветра. Шелест ветра в листве на рассвете, когда проходит время героев и наступает время дворников, — прохладный, лиловый. Браслеты Электры звенели алым, с тайной порочной ноткой темного вина. Мэтт до сих пор старается не вспоминать, как она звучала. Проблема в том, что он никогда никого не забывает. Глаза можно обмануть, внешность можно изменить. Но тоны и ритм сердца, его неслышимая обычным людям мелодия — не меняются. Вместе они создают неповторимый рисунок. Это как отпечатки пальцев, только еще хуже. Потому что отпечатки пальцев не мерещатся тебе на соседней крыше, ночь за ночью, сводя с ума. *** Слепой судья помнит, что когда-то у мира были цвета, но какие они — давно забыл. Он просыпается на рассвете и выходит на городскую стену. Над Гудзоном поднимается черно-белый ветер, набирает разгон, бьется в ворота вольной республики Адская Кухня. За спиной у Судьи просыпаются городские кварталы, их шум — однообразный и серый. В нем нет одной-единственной партии — той, которая ему до сих пор нужна. *** Мэтт не может вспомнить, когда он в первый раз услышал сердце Стрелка. Помнит только: оно пело. Это была одна из тех ночей, в которые дожить до рассвета — как сорвать куш в рулетку. Но Крыши Адской кухни играли на его стороне. Старые добрые ржавые, грохочущие под ногами крыши выдавали противников. Японская мафия, таинственная Рука, отправила за ним воинов, которые умели замедлять свое сердце и скрывать дыхание, становясь призраками для слепого. Но крыши ненавидели их. А Мэтт в этом ржавом лабиринте был как у себя дома. И как дома, там был кто-то еще. Кто-то следил за ним с крыши через дорогу, наверняка невидимый для зрячего наблюдателя. Но для Мэтта его сердцебиение звучало ясно. Оно было как маяк в ночи: сильное и ровное. Мэтт прислушался к нему лишь на долю секунды — но потерял концентрацию. Нырнув под клинок, рассекавший воздух с жестяным злым звоном, он пропустил косой удар в бок. То сердце тоже пропустило удар. Рвано сбилось, захлебнулось — как будто это тот, второй, только что почувствовал жгучую боль в боку. А потом оно с усилием вернулось к прежнему ритму, даже чуть замедлилось. Мэтт крутнулся волчком, уходя от катан, прижался плечом к дымоходу — и вдруг услышал странный звук. Чистый, как будто пропела струна. И в унисон с ним торжествующе загремело сердце того, второго. Что-то свистнуло, обдав щеку холодком. А через долю секунды кто-то до этого неслышный вдруг тяжело рухнул на крышу рядом с Мэттом. Только два попадания спустя Мэтт понял: это же лук. Лук и стрелы. Донельзя нелепо, как и полагается во снах про волшебное спасение. Когда вокруг закончились враги, Мэтт, пошатываясь и зажимая раненный бок побрел к краю крыши. Мир вдруг разделился на две части. Внизу текли шумные реки улиц, а здесь, наверху, были тишина и простор. Холодный ветер с Гудзона обнимал его, как старый друг. Под ногами была пропасть, полная гудков автомобилей, человеческих голосов, запаха хот-догов, мусора и крови. А напротив, на другом ее краю посреди холодного простора радостно и мерно пело сердце Стрелка. — Спасибо, — громко сказал Мэтт. Но Стрелок ничего не ответил. Прошелестели по ржавому железу его легкие, как ветер шаги, и он исчез. Его сердце как будто растворилось в городском шуме. Но Мэтт почему-то был уверен: он вернется. *** Даже хотел найти его, думал — а вдруг он местный? Было бы по-своему логично: какой район — такие и герои. Мстители — они для того, чтобы спасать весь мир. А Адской кухне по чину в самый раз маскарадные чудаки. Малохольные фрики, которые верят, что мир можно сделать лучше добрым словом и двумя дубинками. Ну, или луком и стрелами. Надо же, какой выискался Робин Гуд. Думая об этом, он невольно наклонял голову и вслушивался в шум дневных улиц — и его губы как будто плавились от теплого солнечного света в улыбку. А вдруг он где-то рядом? Вдруг вот сейчас через хаос прорежется ровный звук этого необычного дыхания — долгий вдох, короткий выдох. Но Мэтт так и не дождался. Видно, Стрелок был не отсюда. *** Он снова появился почти три недели спустя. Пришел по крышам откуда-то с юга, со стороны Бруклина, той ночью, когда Мэтт в переулке разбирался с местной бандой наркоторговцев. Ребята оказались молодые, самоуверенные и неумелые, но недозаживший бок сильно мешал Мэтту в потасовке. Вдобавок один из них изловчился и наотмашь рубанул его тяжелой навахой по лицу. Страшный рубящий удар без кевларовой маски вспорол бы скулу до кости, и быть бы ему без глаза. Кевлар задержал, но не всё: лезвие прорезало ткань вместе с кожей, и теперь мокрую от крови щеку жгло, как огнем. Так что Мэтт вдвойне обрадовался, когда в воздухе привычно свистнуло, потом непривычно чпокнуло и прошелестело. А потом стены глухого переулка огласил сочный мат. Трое остававшихся у него противников, судя по звуку, катались по земле, пытаясь содрать с себя… одежду? — Стрелы с сетью? Серьезно? — он чуть не расхохотался, нащупав частые — и очень липкие синтетические ячейки. Бандиты были надежно упакованы. Сердце Стрелка билось ровно, чуть учащенно. Он стоял на крыше, и его дыхание почему-то сбилось с ритма, когда Мэтт поднял голову. — Как тебя зовут? — Ты ранен? — вместо ответа спросил Стрелок. — Вроде бы. Не очень сильно, царапина. — Мэтт поднял руку, ощупывая разрез на кевларе. После небольшой паузы человек с крыши сказал. — Сними свою дурацкую маску. Надо посмотреть, что там. Многовато крови, мне это не нравится. Его голос был — как тонкая джинсовая ткань, льнущая к коже. С приятной хрипотцой и чуть жестковатыми согласными, с глубоко запрятанной незлой насмешкой. Этому голосу почему-то хотелось довериться. И Мэтт, сделав два шага за мусорные баки, чтобы его не видели лежащие на земле бандиты, сделал самую глупую и неожиданную вещь на свете. Стащил с головы липкую от крови, глухую маску-шлем, запрокинул голову, подставляя лицо ночному ветру — и взгляду Стрелка. — Погоди секунду, — сказал тот. Прошелестела стрела, вынутая из колчана, хлопнула тетива, наконечник с глухим звуком раскрошил бетон. Вжикнул ролик по тросу — и Стрелок мягко, как кошка, приземлился на ноги в паре шагов от Мэтта. — Красавец, — хмыкнул он, ощупывая скулу вокруг раны. — Неглубоко, но шрам останется. Дай, обработаю. Аптечка есть? Мэтт осторожно покачал головой. — Я и не сомневался, — вздохнул Стрелок. Пальцы у него были точные и уверенные, прохладные, как ветер. Он осторожно провел подушечками пальцев по щеке — и это прикосновение вдруг полыхнуло под веками четырьмя горящими огнем следами. Мозоли от тетивы, — ошеломленно подумал Мэтт и машинально зачем-то потрогал щеку, как будто ожидал там нащупать след, клеймо, тайный невидимый знак. Да что же это происходит? Его собственное сердце вдруг застучало, как детский мячик по ступенькам, заколотилось в горле. Хотелось увязнуть в этом мгновении, как в меду или янтаре, глупой мухой. Стоять вот так вечно и чувствовать, как он неожиданно бережно отирает кровь чем-то мягким, остро и холодно пахнущим дезинфекцией. От раны на щеке вниз, к подбородку, чуть задевая краешек губ. Мэтт глубоко вдохнул. Стрелок пах ржавым и мокрым железом ночных крыш, крепким кофе, сигаретным дымом, в который вплеталась тонкая, едва уловимая, сладкая нота воска. Остро пшикнул какой-то аэрозоль, рану вдруг обдало огнем. Мэтт скрипнул зубами, но боль ушла так же быстро, как и появилась. — «Жидкий пластырь», — сказал Стрелок. — До дома остановит кровь, а там зашьешь. Накладывать швы-то умеешь? — Умею. — В этом я тоже почему-то не сомневался. Он отступил на пару шагов –не то хотел полюбоваться на дело рук своих со стороны, не то собирался распрощаться и взлететь обратно на крышу, по тросу, как и спустился. — Подожди, — шепнул Мэтт, — ты мое лицо видел, а я твое нет, так не честно. — Здесь не так темно… — Я слепой. Это вырвалось почему-то очень легко и обыденно, как выдох, не повод для жалости, не причина ни для чего, кроме как прикоснуться к его лицу, медленно изучать его пальцами: неожиданно мягкие, смешно взъерошенные волосы, излом правой брови, рассеченной старым глубоким шрамом, мелкие иголочки щетины, резковатый подбородок. И губы. Мэтт провел указательным пальцем по верхней губе, понимая, как странно это должно смотреться со стороны. Но сердце Стрелка вдруг грохнуло сбивчиво, обморочно и сладко, как будто рванулось навстречу, хотя сам он стоял на месте. И Мэтт стоял на месте, но чувствовал, как земля уходит из-под ног. Чужое сердце наливалось сладкой тяжестью, пело так требовательно и сильно, что он не удержался. Медленно, как во сне, оторвал руку от его лица, коснулся пальцами груди, пробормотал непослушными губами. — У тебя сердце… Стрелок вдруг вздрогнул всем телом, как от сильной боли, отступил на два шага, щелкнул чем-то — и взмыл по тросу наверх. Мэтт услышал, как он выбрался на край крыши — и исчез в лабиринте ржавого железа и полуразвалившихся кирпичных дымоходов. *** Почему он ушел? Чего испугался? Может, я его чем-то обидел? Эти вопросы перекатывались у него в голове, как речная галька: круглые и гладкие, не за что зацепиться. Вопросы и воспоминания, кусочки прошлой ночи, яркие камушки под слоем темной воды. Запах кофе и мокрого железа, мягкие чужие волосы под рукой, прохладные прикосновения, до сих пор горящие на коже. Мэтт задумчиво, даже не осознавая, что делает, провел по щеке ладонью и вдруг понял, что давно потерял нить рассказа Фогги о каком-то старом запутанном деле, из тех кейсов, которыми пугают молодых адвокатов. — …можешь себе такое представить, Мэтт? Мэтти? Да ты опять меня не слушаешь! — Фогги встал из-за стола, прошелся по комнате, и Мэтт кожей ощутил его любопытный взгляд. — Так и есть. Витаешь в облаках. Ты что, влюбился? — Я не… Это не… Я просто не выспался! Да. У меня была бессонница. -Знаю я эту бессонницу! — Фогги рассмеялся, но совсем не сердито, а в сердце у него вздрогнули радость и надежда. Мэтт знал, что Фогги многие считают тюфяком. Его всегда это смешило. Сам он понял еще в колледже: под внешностью плюшевого мишки у его друга кроется цепкий и проницательный ум, хорошее чутье на людей и стальное упорство. Фогги не любил Электру — тихо, спокойно и целенаправленно, как делал все в своей жизни. Невзлюбил с первого дня, когда Мэтт, пьяный от собственной наглости и звона ее браслетов, привел ее в их общую комнату в студенческом кампусе. Фогги никогда не говорил об этом — до того самого дня, пока она не исчезла из жизни Мэтта, так же неожиданно и странно, как и появилась. Только тогда, нарезавшись в стельку на пару с Мэттом в дешевом баре возле кампуса, Фогги сказал: «У нее был злой рот, даже когда она смеялась». И замолчал, как будто это все объясняло. — Влюбился-влюбился-влюбился, господа присяжные, Мэтт Мёрдок влюбился, — насмешливо протянул Фогги. — Вон и морда пластырем заклеена, признавайся, попытался защитить какую-нибудь красотку от уличной шпаны, геройски получил по рогам, но потом она, конечно же, тебя утешила. Мэтт вдруг с ужасом ощутил, как к щекам приливает жар. «Теперь ведь не отстанет. А я просто…» А я просто — что? *** Я просто хочу узнать, кто он. Зачем он по ночам берет свой лук и выходит на ночные крыши. Что он делает днем. Бывает ли так, что у него болит весь мир, и невозможно просто сидеть и ничего не делать, не пытаться что-то изменить. И нет в этом ничего такого, сердито думает Мэтт, надевая глухой кевларовый шлем. Я просто хочу найти его, думает Мэтт, пересекая 34-ю Авеню, невидимую границу привычной, до последнего закоулка знакомой Адской кухни. Он идет на юг. *** В следующие две недели Мэтт знакомится со множеством новых крыш, подворотен и заброшенных складов. Он срывает два ограбления, одно убийство и один раз снимает котенка с дерева. Но Стрелок не появляется. Он как будто растворился в холодном воздухе нью-йоркской осени. Рассветы Мэтт встречает на крыше недостроенной высотки, это самая высокая точка в округе, отсюда хорошо слышно весь лабиринт городских улиц. Он ночами напролет слушает сбивчивый, горячечный бред города: беспокойный плач детей, шепот влюбленных, треск полицейских раций. Стрелка нигде нет. От усталости день и ночь смешиваются в одно. Днями Мэтт клюет носом над документами в офисе и осторожно подключает все свои связи в полиции, пытаясь разузнать что-нибудь о Стрелке. Но ночная охота все же оказывается удачнее. *** Это был один из тех баров «для своих», куда не стоит заходить без тесного знакомства с барменом — ну или полной медицинской страховки. Там Мэтт впервые услышал это имя. Меченый. Шептались двое в дальнем углу. Судя по всему- мелкие сошки преступного мира, те незаметные крысы, которые, как вода, проникают всюду. Мэтт поймал обрывок фраз «снова объявился в городе» и «знает эти крыши как свои пять пальцев», — и замер. Все посторонние звуки как будто остались за мягкой стеной, в ней утонули пьяные голоса, шум, музыка. Он чуть наклонил голову, повернув ее правым ухом к говорящим — и теперь слышал их, как если бы они сидели прямо рядом с ним. «Правда, что он никогда не мажет?» — спросил один. «Люди так говорят», — неопределенно отозвался другой и шумно отхлебнул пива. Мэтт почувствовал, как губы поневоле растягиваются в улыбку. «Всегда приходит по ночам, может появиться откуда угодно. Говорят, он раньше циркачом был, — продолжил тот, который пил пиво. — Так или иначе, если ты заказал ему работу, считай она сделана. Но не дай бог тебе пожадничать и попытаться кинуть его на бабки». Первый вздрогнул. — А че будет? Второй нервно хохотнул и покрутил головой. — Жопа тебе будет. Про Филина слышал? Его нашли посреди собственного пентхауза, вокруг охраны дохуя, а он лежит с аккуратной дырочкой во лбу. Говорят, не заплатил за заказ Меченому. А Меченый этого не любит. Мэтт как будто ухнул в ледяную пропасть. Вцепился в край стола, как будто это могло отменить то, что он только что услышал. В груди рос холодный ком боли, в ушах — тонкий звон, сквозь который пробивался липкий, грязный шепот из дальнего угла. — Он из снайперки валит, что ли? — Из чего хочешь. Из любой волыны. Еще говорят, колода карт у него есть… а в каждой — стальное лезвие. Метнет такую в горло — и привет. А иногда с луком на дело ходит. Говорю тебе, псих он. Кукушкой поехавший. Холод, колючий и безнадежный, уже добрался до горла, разросся там, перекрывая дыхание. «Твой Стрелок — наемный убийца». — А в Яблоке у него что за дела? — Да говорят, заказали ему тут одного. Парень непростой, недавно навалял русским. — Русские что ли заказали? — Держи карман шире, у них бабок таких нет. Не, говорят он… — невидимый собеседник перешел на совсем задушенный шепот, — Законнику Бишопу дорогу перебежал. Бишоп скупает дома под застройку на Сорок четвертой авеню, а парень заартачился. — Непростой чувак, — сказал другой, но Мэтт уже не вслушивался. Вокруг него заклубился алый горячий туман ярости и боли, требующий сделать что-то прямо сейчас. Он встал и пьяной, неверной походкой, нарочито неуверенно обшаривая пол вокруг себя белой тростью, направился к выходу. Слепой чудак в дорогом костюме, и как только его занесло в эту клоаку. Идеальная добыча. Они, конечно, повелись: крысы хитры, но мозгов им не хватает. Он не успел пройти и десяти шагов, когда услышал, как скрипнула дверь. Они догоняли его, особо не скрываясь, знали, что на помощь в этом глухом проулке звать некого. И это хорошо. Это было так хорошо — выплеснуть гневный набат, гремящий в его голове, в серии коротких, беспощадных ударов. Сдерживаться было почти больно, но не убивать же их. Тому, кто ничего не знал про Меченого, он жестким, почти без замаха движением ноги сломал колено и милосердно отправил его в нокаут прямым в челюсть. Второй успел потянуть из кармана пушку, но сломанное запястье заставило его передумать. Он раскололся не сразу, скрипя зубами, терпел боль, но страх, сжимавший его сердце, не был боязнью боли. Меченого в этом городе боялись больше, чем Сорвиголову.