***
Модель… Другая. Но внешнее сходство потрясает. Как и голос. Как и некоторые повадки. Как и идеальная работа по дому вперемешку с попытками начать разговор. Но спустя некоторое время Ричард перестаёт ощущать иллюзию счастья, откидывает инструкцию к единственному и неповторимому андроиду, доводит его, согласно новым законам, до девиации и разрешает остаться в квартире, пока тот не найдёт себе нечто настоящее. Но он не хочет уходить. Тянет механические руки, лепечет что-то про программу, похожий на беззащитного ребёнка. Плохо. Плохо-плохо-плохо, Ричард всё равно обнимает его по ночам, но игнорирует чужое желание сблизиться и не позволяет себя целовать. Поцелуи новоиспечённого девианта отдают пластиком и выверенным алгоритмом, приготовленная еда — фальшивой идеальной картинкой. В какой-то момент Ричарду становится настолько отвратительно, что сил хватает только на путь до туалета — всё, что было в желудке, остаётся смытым вместе с желудочным соком. Потом андроид сдаётся. Но продолжает выполнять работу по дому и молча лежать в обнимку. А Ричард продолжает засиживаться на работе, в одиночку подходить к своему шкафчику и доставать каждый вечер форму Гэвина. Идеально чистую, сменную, с такой же чёрной футболкой, с дурацким строгим пиджаком с голубыми полосами, который жмёт человеку в плечах, с джинсами, даже с чистыми ботинками. Смотрит, любуется, вспоминает. И грустит, не отдавая свой разум ни алкоголю, ни заботливым, но не таким, не таким, чёрт возьми, где ты, боже, где ты, Гэвин, я же так скучаю, почему ты ушёл от меня рукам. Фальшивка в какой-то день уходит, оставляет квартиру в идеальной чистоте, смотрит жалобно, будто извиняется за свой своевременный уход. Ричард понимает. Он лишь хлопает андроида по плечу, натянуто улыбается и закрывает входную дверь, впервые за долгое время понимая, что сейчас он один. Совершенно один. Присутствие девианта не напрягало, и следующей ночью его никто не обнимает. Почти ничего не меняется: кошмары такие же, рутина на работе такая же, только чужие шаги больше не беспокоят, да видение в виде недо-Гэвина больше не возбуждает ни боль, ни надежду. И хорошо, и плохо. В общем, как всегда.***
И это «КакВсегдаИвродеБыХорошоИотвратительноДоТремораРук» нарушает всего один день. Точнее, ночь. Точнее, одиннадцать часов вечера, когда Ричард смотрит на светящиеся в темноте часы и не может закрыть уставшие от яркого экрана глаза. Когда реальность с плывущими в ней цифрами исчезает во мраке, который стремится к очередному кошмару, начинают всплывать картинки. Много картинок. Которые уже пора забыть, выбросить в мусорную корзину, сжечь, смыть в унитаз. Сделать хоть что-то, чтобы ничего от них не осталось. Повисшую в воздухе тишину прорезает ключ в замочной скважине, судя по звуку, входная дверь открывается, и Ричард задерживает дыхание. Щелчок верхнего замка. Второй. Третий, последний, который детектив никогда не делает, зато до идеала всё когда-то доводил Гэвин, каждый раз чересчур по-человечески закатывая глаза. Но молчал. От недоумения нет сил встать в постели, сердце бьётся быстро-быстро, как тогда, от синевшей пули в теле полицейской модели. Привычного пистолета с собой нет, даже кухонного ножа — когда с тобой живёт девиант, каждую неделю бегающий за резвыми собратьями и показательно прокусывающий ручки («Ричи, я просто задумался!»), чувство безопасности приходит и без этого. И плевать, что это было почти год назад. Плевать-плевать-плевать, заткнись, я до сих пор не могу поверить, что его больше нет со мной. В следующую секунду ход мыслей обрывает человеческая фигура. Ричард помнит его обыденный образ. Белая куртка слепит глаза, вырез футболки не закрывает выступающие ключицы, джинсы сидят идеально, вот только поза другая. И глаза. И лицо. Одновременно всё и ничего. Гэвин садится на кровать, около ног Ричарда, и смотрит. Человеческая рука тянется к лицу, и андроид отмирает, трётся щекой о подставленную ладонь с казалось бы позабытой — блять, я всегда помнил это и всегда хотел сберечь — нежностью. Закрывает глаза, касается пальцами чужих, и они кажутся более шершавыми и неидеальными, чем обычно. Ричард слышит только своё сердце и чувствует, как по трубкам под скином несётся с новым толчком тириум, как насос в груди качает эту завораживающую жидкость. — Ты грёбанный сталкер, Рич. — Он наклоняется, ставит руку около головы человека, смотрит прямо в глаза. — Грёбанный сталкер, который не меняет код шкафчика, оставляет в департаменте мою сменную одежду вместе с моими ключами от нашей квартиры и мучается бессонницей, но не идёт к врачу за подобающим лечением. Вблизи Ричард видит синеющую полоску на носу. Трогает похолодевшими пальцами — шрам на идеальной коже, которая исчезает под прикосновениями, оставляет место белому пластику, но порез никуда не уходит. Серо-зелёные глаза смотрят с насмешкой и болью, прямо в душу, будто хотят понять, что изменилось за продолжительную разлуку. Тириумный насос работает ещё быстрее, деактивированный диод мигает красным в маленьком кармашке официального пиджака. Гэвин утыкается носом в макушку, в мягкие волосы, как тогда, до этого странного и запутанного дела, целует прядки, отстраняется и снова смотрит, не скрывая мягкую улыбку. — Есть новые зацепки по этому делу. Мне хватило времени, чтобы изучить всю подноготную наших преступных пташек. Конец совсем близко, Рич. Он чувствует на почти идеальных губах привкус пороха. — Конечно, я думал о тебе, Рич. Он тянется к сломанной машине, обвивает руками сильную шею, склоняет ещё сильнее, впивается телом в чужое, чтобы поверить. — И я безумно скучал, Рич. Дыхание обжигает холодом снова, губы касаются уголка рта, утягивают в поцелуй, и Ричард, кажется, заново всё вспоминает, оживает, подобно теплившейся в душе надежде. Из-за андроида становится слишком жарко и до невозможности правильно, словно кто-то нашёл последнюю деталь единого пазла. Не может оторваться, обнимает, забирается под пиджак, футболку, чтобы вспомнить заметные при нажатии трубки и микросхемы, вжаться в податливое тело ещё сильнее. Становится трудно дышать, но Ричард этого не замечает — весь мир сужается до одного голодного до его ласки андроида, что игриво мажет мокрым языком по щеке и приятно скользит руками по скулам, шее, плечам и неровно вздымающейся груди. Засыпает Ричард, обняв Гэвина руками и ногами. Андроид при этом странно кряхтит, вновь оголяет пластик, пытается что-то сказать, но смотрит в выразительные голубые глаза и, в отместку сжав пальцы на упругих ягодицах детектива, переходит в режим сна.***
На следующее утро Гэвин выпутывается из кольца рук, но не может сбросить с себя чужие ноги, не сдаётся и валится на пол. Ричард лишь довольно хмыкает и целует его в шрам, утыкаясь в плечо. Сегодня первый день, когда он не встречает солнце с остатками тревог и кошмаров. Вместо этого Гэвин снова ругается с кофемашиной, ищет в заваленном продуктами холодильнике молоко, с подозрением понимает, что детектив никогда не держал столько запасов еды в квартире за раз, и с мстительной улыбкой пережаривает яичницу. Ричард сдаётся, рассказывает про андроида, Гэвин лишь смешно поднимает брови и фыркает себе под нос, опуская руку со сковородкой. Вопрос закрыт, но девиант напоследок шипит, чтоб больше такого не повторялось. Иначе он найдёт этого андроида («Ты же у нас роботоёб, так что про людей не говорю»), оторвёт всё его конечности и засунет Ричарду в задницу, чтоб последний знал, как связываться ещё с кем-то, помимо него. — Ревнивый кусок пластика, надо же, — на автомате отвечает детектив и ловким движением уворачивается от шуточного удара. Буквально через полчаса им ехать в департамент, чтобы восстановить Гэвина на должность напарника Ричарда, шокировать весь отдел возобновлением этого прекрасного тандема, довести своими перепалками новичков и, наконец-таки, закрыть это «неебически сложное» дело.