Принц и Ворон

— …Всё хорошо в своё время, — сверкнул черными очами Тергэллах. — Война будет, но не сегодня. Пей, Гураб, и забудем до поры о делах. Рокэ улыбнулся рассудительности племянника (интересно, надолго ли хватит?) и пригубил вино. Хорошее. Но, как и все в Агирнэ, очень уж своеобразное. — Что это за привкус? Такой… — герцог прищелкнул пальцами, но так и не смог подобрать верное слово, — …такой странный. Ягоды? — Гураб расспрашивает шада о вине?! Небо не упало ли на землю? — добродушный смех оглашает комнату, и Рокэ не может не разделить веселье родича. Действительно, когда это кэналлийские Вороны-Гурабы разбирались в вине хуже багряноземельцев? Мориски и пьют-то только из дипломатических соображений. «Кроме сыновей Инес. У них вино в крови, нравится это кому-то или нет...» — Ну и как, не упало небо? — Висит пока… — презрев выстланное мягкой кожей кресло, принц усаживается по-простому — подобрав под себя ноги, прямо на пол. Точнее, на вычурно-полосатую шкуру. Гость приметил эту диковину сразу же, как вошел, но за беседой о грядущих кровопролитиях позабыл спросить… — Что это? — О-о-о, да ты не знаешь эту историю? — снисходительно цокает языком Тергэллах и, покачиваясь из стороны в сторону, как принято у завзятых рассказчиков, начинает просвещать несведущего дядю: — Это шкура зибры, а проще говоря — полосатого осла. Когда-то, давным-давно, младший сын благородного наршада уехал за моря и привез оттуда в числе прочей добычи наложницу. Косы у нее были черные как смоль, а глаза прозрачные, как вода в ручье, и так шад её любил, что задумал жениться и назвать северянку избранной женой. Отец не дал позволения на позорный союз, но сын, на свою беду, был упрямым ослом и все-таки женился. Догадываешься, чем это закончилось? — Вместо внука наршаду достался черно-белый ослик? — Угадал, — лукаво подмигивает Тергэллах, не забывая покачиваться в такт словам. — Небо покарало сына за ослушание, а разъяренный наршад взял и покарал всех нас — строго запретил возить в благословенные земли северянок… — И северян, если ничего не путаю. Видимо, у благородного наршада все сыновья были… с необычными предпочтениями … — Об этом история умалчивает, — беспечно отмахнувшись от подначки, Тергэллах принял из рук слуги полный бокал и пустился в разглагольствования: — Главное что? Какая мораль? Есть зибры, а значит, мне есть на кого охотиться по весне, и это хорошо. К слову, давно хочу отослать талигойскому королю парочку этих зверюг… — За чем же дело стало? — усмехается Рокэ. — Не за «чем», а за «кем», — возвращает усмешку племянник и, не моргнув глазом, предлагает тост: — Давай-ка выпьем за узы. Те самые, что крепче стали и чище золота. — Мэратон. Мориск пьет залпом, а кэналлиец медленно, смакуя каждый глоток. Богатое воображение рисует никогда не виданных прежде черно-белых ослов. Губы против воли кривит нехорошая усмешка. Им, верно, понравилось бы гулять в малом королевском парке: общипывать гладиолусы, гадить на клумбы под окнами Её Величества… Почему-то картинка не веселит Алву, а напротив — заставляет хмуриться. — О чем ты так крепко задумался? — О пустяках, но не самых приятных. Пожалуй, стоит выпить еще… — Ты этого хочешь, я тоже, ночь впереди, за чем же дело стало? — азартно улыбается принц и делает знак принести подушки. — Спустись с небес, Гураб, на земле лучше... — Твоя земля — тебе виднее, — кивает Рокэ и пересаживается на устланный коврами пол. За беседой и вином вечер незаметно перетекает в ночь. В тусклом свете масляных ламп Тергэллах кажется моложе, чем есть, да и речи принца, жаждущего подвигов и наршадского кресла, нельзя назвать слишком зрелыми. Порядком захмелев, шад делится с родичем и союзником смелыми планами, тот кивает в такт словам и поначалу даже вставляет в поток красноречия свои язвительные комментарии. — Да что ты понимаешь, — снисходительно отмахивается Тергэллах и, тряхнув черной гривой, несется дальше... «Для застоявшегося в стойле скакуна ты еще спокоен», — не развлекаясь, но и не скучая, Рокэ оставляет бесплодные попытки что-то втолковать племяннику и просто любуется им. Чтобы там ни плели в мориских хрониках, смешение кровей украшает породу, и старший сын наршада тому отличное подтверждение. От матери принц унаследовал тонкую кость и бархатную поволоку в глазах, от отца — стать и повадки хищного зверя. Красивое сочетание. А со временем вылезет наружу и фамильная хватка — пока над ней безраздельно властвует темперамент, но тот, кто сочтет Тергэллаха «острым клинком в чужих руках», совершит большую ошибку. Пять-десять лет — и грызущий отцовские удила конь превратится в рассудительного черного льва. Обязан будет превратиться, ну а пока жив Шауллах, можно себе позволить и бездумное пьянство, и откровенные разговоры с кэналлийским родичем. Относительная свобода — одна из немногих привилегий наследника, почему бы ею не насладиться? Поймав себя на том, что несет (спасибо, хоть мысленно) сентиментальную чушь, Рокэ понимает — вина и болтовни на сегодня хватит, по крайней мере ему. Да и взгляд все чаще цепляется за что-то неподходящее — то распахнутый ворот золотистой тюрэ привлечет внимание, то смуглые, унизанные драгоценными безделушками пальцы… Нет, герцог Алва не стесняется своих желаний, напротив — не будь принц Тергэллах потенциальным союзником на восточном направлении, он давно позволил бы им осуществиться. Овладеть таким совершенным творением природы, пусть в жилах его и течет родная кровь, всегда заманчиво. Тем более творение, кажется, не имеет по этому поводу никаких возражений… «А уж пять лет назад не имело и подавно, — закидывает удочку пьяная кровь. — Агирнэ не Алвасете, а влажный блеск в глазах все тот же. Он не прочь сделать это прямо сейчас, посмотри…» «Пожалуй», — соглашается Рокэ. И в самом деле, зачем было, ссылаясь на несуществующую духоту, избавляться от просторной тюрэ таким странным образом? Гость имел возможность полюбоваться не только рельефным торсом, но и шелковистым изгибом спины, и красивым разворотом плеч... Кто же виноват, что сейчас его тянет бесстыдно ласкать обнаженные стати морискийского принца? Пока только взором, но кто знает… «Представляешь, как ему скучно жить по этим шадским правилам? Никакого разнообразия, только со своими... Посмотри, посмотри, как он хочет… Только ты и можешь это дать... — вкрадчивый шум разливается по венам и медленно, каплями пота и колкой дрожью ползет вниз, туда, где ему и место. — А здесь и правда душно, хм…» «Не представляю и представлять не хочу, — вяло огрызается Рокэ и делает попытку встать с ковра. Общество склонного к гайифству племянничка, да еще и порядком захмелевшего, — вон, как глазищами сверкает! — сулит слишком много приятностей в настоящем и слишком много неприятностей в будущем. — Ты знал это сразу, но надо было проявить вежливость. Проявил? Уходи». — Куда ты? — мнение племянника Рокэ в расчет не принял, и зря — не желая отпускать от себя терпеливого слушателя, принц молниеносно завладевает рукой беглеца и тянет на себя. Поведение капризного мальчишки, но сила, с которой тот настаивает на своем — взрослая и… умная. — Пойду спать. — До рассвета далеко. — Вот это-то меня и смущает, — преувеличенно грустно вздыхает Рокэ, высвобождая кисть из сильных пальцев. — Ты заливаешься соловьем, племянник, а на Межевых в клетку запрут меня — как шпиона, выведавшего самые сокровенные агирнские тайны. — Не смущайся, дядя, — тонко, слишком тонко для того, кто не понимает намеков, улыбается принц и смотрит снизу вверх бездонными как ночь глазами. — Единственный плен, которого стоит бояться, ты придумал себе сам. Ты вернешься к нему, Гураб, я обещаю. Но не сегодня. Хотя бы на одну ночь забудь о дурном, останься. Низкий грудной голос затекает в сознание медом и обволакивает все, что встает на пути — мягко, но очень крепко. Спорить с ним трудно, останавливать — лень. «Одна ночь — это всего лишь одна ночь», — бьется в висках почти нестерпимый соблазн. «Не смог прогнуть всех — сделай это с одним и успокойся», — вторит ему самолюбие. «Да ты с ума сошел! Это же сын сестры!» — вопиет голос разума. Неуверенно так вопиет, будто сомневается в собственной правоте… Да и попробуй тут не усомнись, когда при одном взгляде на этого… Тергэллаха все внутри морским узлом скручивается и выхода требует! — Только если назовешь меня по имени. Что-то давно я не слышал его в твоей дивной манере, — выдвигает заведомо невыполнимое условие Рокэ и… остается. — Скажи уж честно — давно не потешался над пьяным мориском! — с деланным укором восклицает родич, а сам при этом доволен, как акула, почуявшая первую кровь. — Что ж, ради твоего веселья я попробую… — облизнув губы невозможно двусмысленным образом, Тергэллах пытается: — Ро… Роуке… Нет, сам знаю, что не так… Рёо-ке… — Давай-давай, десять лет назад у тебя получалось… — подсунув под локоть узорчатую подушку, «Роуке» картинным шадом растягивается на ковре подле шада истинного и с насмешливым любопытством внемлет его языковым упражнениям. Со стороны может показаться, что попытки Тергэллаха его занимают, но если бы это было так… На самом деле все так плохо, что ему даже пить расхотелось. Морщась украдкой, Рокэ делает еще пару глотков и раздраженно отставляет бокал. Дело не во вкусе — вино великолепно. И не в собутыльнике: по-южному знойное гостеприимство, разбавленное парой капель нездешней сдержанности — разве такое может не нравиться? Нет. В отличие от обстоятельств, при которых приходится все это пробовать… Он зря потратил время, приехав в Агирнэ, и эту неудачу не залить вином, не заесть самым утонченным развратом. «Зегина — сама по себе», — признал Шуллах с сожалением, но сожаление наршада, увы, «звездам» не указ. «Мы давно не воевали на чужих берегах, Гураб», — Тергэллах не наршад, полководец. То, о чем политик смолчит, воин скажет открыто — он и сказал. Мориски устали грызться между собой, аппетит давно превратился в голод. Пир, о котором грезят сородичи принца, принц же и возглавит. Логично. Умно. И так заманчиво… Особенно, если нанести удар после Излома, когда «узы, что крепче стали» будут в лучшем случае ослаблены… Внезапно Алва понимает, почему так рвался уйти из этих покоев. Беспечное веселье равного, так похожего на него человека — вот что язвило глаза, заставляло нет-нет, да отвернуться от красивого, дышащего самоуверенностью лица Тергэллаха. Лицо, которое он почти забыл, очень знакомое лицо... «Двойная насмешка — одновременно видеть себя-прежнего и себя несбывшегося. Это зависть, если только можно завидовать зеркалу». Тяжелые мысли клубятся где-то под высоким резным потолком, будто тучи в преддверии грозы. Их бы развеять, разогнать по углам к кошачьей матери… Или заставить пролиться дождем. Так что из двух? Ответ находится на расстоянии вытянутой руки, ответ неприкрыто жаждет сближения. И Рокэ наконец-то находит его вполне готовым к этому. — Ну? Ты удовлетворен, герцог кэналлийский? Сказал я на твоем любимом талиг? — Нет. — Что ж, в последний раз… Ро... Ро… Нет, сдается мне, это бесполезно! — Уйти? — Молния раздери, Гураб, ты издеваешься? — имитируя смятение чувств, мориск прикладывает ладони к обнаженной груди и совершенно бесстыдно задевает при этом соски. — Мне слишком сложно, правда. — Что-то не верится, — вкрадчиво возражает Рокэ. — Может быть, попытаешься еще? — Нет, всё, сдаюсь… — племянник шутливо поднимает вверх руку, демонстрируя массивный золотой браслет и своё смирение заодно. — Проси чего хочешь, дорогой гость, — говорит он, укладываясь на бок лицом к победителю, — …но только не это. Всё. С этого момента слова, буде они сказаны, не имеют значения — полуобнаженное тело шада говорит на давно изученном наречии, и говорит откровенно. Приглашает раскрыть его до конца, попробовать на вкус вполне определенным образом. Рокэ не мог бы описать этот признак, но то, что принц Тергэллах хочет быть под ним, сомнению не подлежит. Выражение глаз, поза, жесты — все это неуловимо служит цели, которая устраивает обоих. Теперь он это видит ясно, как днем. И будет этим пользоваться. — Что хочу? Уговорил. Помоги мне, — он мягко подталкивает Тергэллаха в плечо, и тот сам переворачивается на живот, оголяя ровно столько тела, сколько нужно для любви. Какой послушный. Что ж, конь и есть конь — капризен, но кому-то все равно должен подчиняться. А что сделает хороший хозяин, получив власть над прекрасным? Первым делом омоет, не так ли? Нащупав бокал, Рокэ поливает вином спину будущего любовника. Тонкий багряный ручеек быстро течет по желобу, блестит, переливается, распадается на несколько нитей. Одна из них, самая коварная, исчезает между расслабленных ягодиц. С этого и начнем… Капли и разводы, слившиеся в небольшую лужицу на пояснице — это первый глоток, самый сладкий. Собрав его губами, Рокэ выцеловывает по сухому влажную дорожку и спускается по ней вниз. Все действия его нарочито неторопливы. Дразнить силу, не позволяя ей выйти наружу — удовольствие обоюдоострое, и этим нравится. Притом, что за себя он в ответе, а вот нетерпеливое возбуждение любовника, кажется, скоро перестанет быть тайной для всего дворца — если сейчас он дрожит и вздыхает от каждого поцелуя, то что же будет дальше? А вот что… — Это только начало… — обещает Рокэ и, открыв путь к тугому, смущенному отверстию, аккуратно проводит по нему кончиком языка — второй терпкий глоток. К языку присоединяются ласкающие пальцы, и вот он — едва сдерживаемый стон. — М-м-м… Глубже… — разомлевший от самых первых его ласк шад не требует — просит. А должен умолять. «Вот только как бы самому все это выдержать? — затвердевший член стоит колом, а пальцы, коим велено углублять успех, уже далеко не так послушны — им бы собрать горстью черную гриву, потянуть назад до боли, огладить пару раз ягодицы и… — Нет-нет-нет... — невидимая узда натягивается мягко, но до предела, не дает сорваться в спешку. Рокэ улыбается ей, как родной. Самоконтроль — великая вещь, истинный путь к удовольствию. Как можно обойти вниманием место, почитаемое самой сутью мужской любви, вывернутой наизнанку вершиной? Фи, герцог, это так... безвкусно. И недостойно хорошего гостя к тому же.» Смоченные остатками вина пальцы — их два, но Тергэллаху, несомненно, кажется больше, тут дело в умении — легко нащупывают цель. О-о-о, да! Вот теперь под ним распростерта зарождающаяся буря, вот теперь это и правда опасно! Стоит Рокэ на мгновение прервать ласку, как снизу раздается глухой утробный рык, проникающий прямо под кожу; он повелевает продолжать. А стоит надавить там чуть-чуть сильнее, и это уже нежный вожделеющий стон: — Что ты медлишь… Войди глубже… Глубже… — Раз уж ты сегодня не лев, а весенняя кошка, помурлыкай как следует, уговори меня, — ласково шепчет Рокэ и меняет тактику. — А-а-а… звезду с неба… не… доста-а-ать?.. Любовник не может видеть, с каким остервенением Рокэ избавляется от одежды — еще немного, и некоторые детали просто лопнут по шву. Если он сам раньше не лопнет, не дождавшись развязки! — Хочешь его? — пережав член у основания, он переносит вес на левую руку и, не отказав себе напоследок в удовольствии подразнить — еще пара чувствительных прикосновений, — делает то, чего от него так страстно добивался любовник: втискивает кончик члена между его влажных ягодиц, тревожит разработанный вход, обещая скорое и стремительное вторжение. Тергэллах снова пытается торопить: — Хочу тебя, желаю, не тяни, Гураб…— и наглядно демонстрирует, как ему хочется — яростно выгибается назад, в надежде сильнее разжечь любовника использует ласковые слова на родном языке. — Еще немного... еще... Неудачные попытки насадиться доставляют томительное удовольствие обоим, но если для Тергэллаха это сейчас единственный способ ощутить любовника, то Рокэ может получать намного больше: лаская попеременно себя и его, вжимая в пол вздрагивающее от малейшего прикосновения тело, любуясь тем, как блестит от пота спина, как мерно вздымаются смуглые бока, как призывны уже самим фактом своей обнаженности ягодицы... Все дышит животной похотью, сам воздух вокруг — жажда и безмолвный стон. Его мориск восхитительно чувственен, но как же горд! Скрыть вожделение не в силах, но просить в четвертый раз считает ниже своего достоинства. Что ж… Сжалившись над гордецом и над собой, Рокэ наконец вторгается в узкий проход. — О-о-о… — Астраповы врата взяты? — сдавленный смех переходит в чистый стон удовольствия, и принадлежит он им обоим, где чей голос — не разобрать. Молния и Ветер — повод для бури. Слившись в едином действе, в долгожданном порыве, они уже не могут разомкнуть объятий. Они одно существо, они не могут друг без друга, они равны и равно хотят насыщать и насыщаться, а способы приходят сами — вот уже и Тергэллах перекатывается, принуждает брать его, глядя в глаза, и Рокэ, играя полубезумной улыбкой, шепчет: — Будь сверху, — и по его слову будет так. Они вихрь из оскалов и ненасытных взглядов, их общий удел — хриплые стоны, выдохи и вдохи, и проклятия на трех языках. — Да! — Да… Буря не может длиться вечно, штиль неизбежен и необходим. Излившись почти в один момент, мужчины расцепляются с видимым наслаждением, и каждый ищет свой угол — отдышаться, прийти в себя. Чуть позже приходят слова… — Мне понравилось… — Я же говорил, Гураб… На земле хорошо… В последний раз любовник по-кошачьи гибко потягивается и, коснувшись Рокэ особым ночным взглядом, уходит к окну — встречать рассвет. Солнечные лучи робко вторгаются в полумрак, и вид отсвечивающего не то бронзой, не то самой багряной почвой тела завораживает с новой силой. Покоренное и изученное, это тело воина, умеющего проигрывать и готового побеждать. Гладкое и самодовольное, счастливое тело — даже узор из ягодного сока и чужого семени его не оскорбляет, но украшает, делает еще желанней... Внезапно Рокэ понимает и еще одну причину, почему не хотел пробовать этот плод — проведи они вместе хоть тысячу ночей, воспоминаний ему всегда будет слишком мало…