Демон Максвелла

Демон Максвелла — мифическое существо, придуманное британским физиком Джеймсом Клерком Максвеллом во второй половине XIX века для того, чтобы объяснить парадокс второго начала термодинамики. Согласно одной из формулировок второго закона термодинамики тепло переходит от горячего тела к холодному. Но если запустить в замкнутую систему Демона Максвелла, то он способен нарушить естественный порядок вещей. На «ты» давно ты с чертом стал, А всё ещё огня боишься. Гете. Фауст Иногда это только фрагменты. Темные книжные ряды на полках, покрытых матовым лаком. Светлый тканевый абажур напольной лампы, отбрасывающий кружевную тень. Потолочная лепнина. Скользкая гладь шелковой скатерти, расшитой красными рыбами и золотыми драконами, словно в опиумном притоне. Колода карт, но не обычных, игральных, а с какими-то символами: звезды, солнце, чудные мужчины и женщины, Смерть и рогатая тварь. Они что-то обозначают, потому что все остальное в этом месте — лишь приметы дома, в котором Джейкоб никогда не бывал. Окна плотно занавешены. Свечные отблески скользят на алом бархате штор, поглощающих скопления звуков и угольную пыль, которой давится Лондон с его прокопченными легкими. Задвинь занавеси, захлопни ставни — и сможешь спрятаться от неумолчного грохота индустрии, поднимающего на дыбы мутную реку, грязное небо, уставший город, исплеванный чернотой. Скройся от гула фабричных труб и пароходных гудков на Темзе. От токарных станков и плавильных печей, поршней, насосов, рычажков и цилиндров, от деловитого перестукивания печатных машинок и телеграфных аппаратов, точка-тире, точка-тире, точка-тире, мы ускоряем вращение мира, мы ускоряем вращение мира, мы ускоряем, ускоряйся же с нами. К черту весь мир. Здесь, в красной комнате, его никогда не слышно. Сонная маковая тишина. Стоячее болото тишины, в которую проваливаются ворохи полузабытых, почти стертых из памяти слов. Максвелл говорит: — Ты ничего не понимаешь, мой дорогой. Офелия — не брошенная женщина, разочарованная в любовнике или даже в любви, что намного болезненнее. Офелия — это дитя. Ее покинули все, кого она когда-либо слушала, за чьей волей она следовала. Взрослые ушли, и больше некому присматривать за бедным ребенком. Впервые в жизни она остается одна. Тебе доводилось испытывать совершенное одиночество? То ощущение, при котором разум словно не может ни до кого докричаться? Такое, знаешь ли, не каждый в состоянии переварить. Оставшись наедине с самим собой… Слова звучат умно. Джейкоб не глуп, но его ум — не книжный. Литературу, если она ему и попадалась, проглядывал вскользь. Книжки предпочитал с картинками, приключения, погони, беготню… Он не узнает искусство в лицо, да и откуда ему знать? Его образование включало в себя изучение тысячи способов уничтожения живых существ. И никто не спорит, его тело выучили отлично. Но, может быть, этого недостаточно? Вот и сейчас, когда Максвелл сплетает слова, Джейкобу кажется, что он смотрит на занавес, за которым играют пьесу, и до него доносятся только отголоски, которые он едва может разобрать. Тон серьезный, даже торжественный. Мистер Уильям Шекспир, видимо, его заслуживает. Если уж не заслуживает ничто другое в целом свете. Максвелл говорит о девушке, которая случайно утонула, утверждая, что утонула она вовсе не случайно. — Рассказывая о ее гибели, королева Гертруда упоминает слишком много подробностей. Тебе известно, когда люди это делают? Когда лгут. Слишком много подробностей… На столе — два низеньких стеклянных бокала, к толстым стенкам которых прилипла изумрудная зелень. Две крошечные, какие-то игрушечные и детские, посеребренные ложечки кружевного литья. Расписное фарфоровое блюдце с нарезанным лимоном, остро-желтая вьющаяся спиралью кожура, подцепленная затупленным ножом с перламутровой рукоятью. Коробок и несколько небрежно брошенных на скатерть обгорелых спичек. Максвелл зажигает их просто так, бесцельно. Должно быть, ему нравится огонь. — Безумие, — медленно произносит он, — это искра, высеченная из разума в тот момент, который ты никогда не успеваешь отследить. Крошево колотого льда поблескивает в полутьме, как стеклянные игрушки на праздничной елке. Джейкоб не помнит, когда в последний раз они с Иви отмечали Рождество. Отмечали ли они его вообще когда-нибудь? Детство вылиняло в памяти, его можно восстановить лишь по отдельным отцовским фразам, которые любит цитировать Иви, с каждым разом все сильнее превращая Итана Фрая в мифологическую фигуру. Их нынешнее существование огибает праздники по касательной, в нем нет места застольям и семейным торжествам. Максвелл говорит, что торжества нужно устраивать себе самим, не дожидаясь календарных отметок. Максвелл говорит, что торжеством может быть каждый день. Максвелл говорит, что прибираться после праздников — это работа других. Максвелл говорит: — Ее песни — это совсем не «бессмысленная чушь», как ты изволил выразиться. Она не послушалась совета своего брата и влюбилась в Гамлета, и теперь ее отец убит. Ее детский разум переполняет горе, стыд и вина. Ее сердце — у некоторых людей оно бывает, к твоему сведению, — разбито. Если бы тебе когда-нибудь разбивали сердце, ты бы знал, каково это. Его проворные руки заняты приготовлениями. Он относится к ним, как священник к церемонии крещения. Конечно же, его ритуал насквозь театрален. Жесты продуманы и чрезмерны. Этот человек не сходит со сцены ни на миг и готов на все, лишь бы ни очутиться в зрительном зале. — И тогда страдание преображается, точно алхимический свинец в золото, — или наоборот? — в те песенки, которые она поет. Они только кажутся бессмысленными, мой дорогой, только кажутся. Сумасшествие всегда только кажется бессмысленным… Он поднимает бутылку и разливает ледяную жидкость по бокалам. Кладет кусочки сахара в ложечки. Потом — спички и огонь. Ждет на мгновение дольше, чем следует, перед тем, как его задуть. Несмываемая улыбка возвращается на его узкое лицо. — «Вот розмарин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните». [1] — Он подносит Джейкобу бокал прямо под нос. Навязчиво и неумолимо. От этого угощения не отвертеться, хотя Джейкоб предпочел бы вино, на худой конец, ром или виски. Зеленая жидкость выглядит странно. Красиво, но опасно, как ведьмовской настой. Пахнет гарью и сластью, тягучей чернотой лакрицы и хрусткой сахарной белизной.  — Нужно пить очень быстро, — говорит Максвелл, — но чуть задерживать глотки и прокатывать их по языку, чтобы сполна ощутить вкус. Вкус — омерзителен. Все равно, что подожженное горькое сено, которое какой-то идиот присыпал сахаром. Джейкоб морщится. Тянет сплюнуть. Тянет повторить. Бог его знает, почему. — Дрянь, — говорит он и протягивает Максвеллу бокал. — Сделай мне еще. Максвелл смеется тем своим смехом, который почти не кажется безумным. Облизывает ложку и подносит к глазу, как монокль. Джейкоб следит за ним и замечает прихотливое изображение на узоре. Бубны и трефы. Дешевая карточная масть. Искрящийся зеленый глаз подмигивает ему. — Видишь? — Что? — спрашивает Джейкоб слегка раздраженно. — Это что-то должно значить? — Сделай так со своей ложкой. — И не подумаю. — Сделай. — Ты так и не вырос из возраста детских игр? — усмехается Джейкоб, впервые чувствуя себя рядом с Максвеллом взрослым. — Никогда не вырастай из возраста детских игр, — говорит Максвелл, назидательно поднимая палец. — Таков мой совет. — Последнее, что я намерен делать, это следовать твоим дурацким советам. — Я оскорблен до глубины души. — Ты уверен, что она у тебя есть? — Я знал, что ты это скажешь. — Ложка смещается еще ближе к его лицу. Серия нелепейших смешков слетает с губ. — Вижу тебя насквозь. — Ха-ха, — говорит Джейкоб. — Ты только притворяешься лихим убийцей из древнего Ордена. В глубине души, — он язвительно подчеркивает слово, — ты скучнейший клерк из Сити, обряженный в скучнейший серый костюм. С нарукавниками бухгалтера. — Катись в ад, Максвелл. — В глубине души ты — хороший послушный мальчик и носишь белый воротничок. Знаешь, они быстро пачкаются. Тебе придется заниматься стиркой каждый день. Зеленый глаз до краев налит весельем. Джейкоб борется с соблазном воткнуть в него острый предмет. Он облизывает ложку и подносит к собственному глазу, чтобы от него отвязались. Во рту остается привкус жженого сахара. Максвелл втягивает его в свои игры, и это плохо. Не говоря уж о том, как глупо он себя чувствует. — Доволен? — осведомляется он. — Что я должен был увидеть? Потом он видит. — Уникальный узор, — удовлетворенно произносит Максвелл. — Обычно на ложечках для приготовления абсента встречаются только бубны и трефы, звездочки и прочие пустяки. А этот сделан по моему заказу. Сделан, — он смотрит Джейкобу в глаза, пристально и тяжело, — специально для тебя. Такого ты больше нигде не найдешь. Такого он больше нигде не найдет. Джейкоб аккуратно кладет ложечку на стол. — Подарок, — уточняет Максвелл. — Я понял, — кивает Джейкоб. Он не помнит, когда в последний получал подарок. Наверное, тогда же, когда отмечал Рождество. Внезапно он думает: другая жизнь. Это какая-то другая жизнь. Но она — невозможна. Он это знает, и Максвелл это знает. Тогда зачем и к чему?.. Максвелл принимается готовить новую порцию. Сомнительно, чтобы он ждал в ответ каких-то слов благодарности, которыми обычные люди обмениваются в подобных случаях. Джокер, вырезанный в серебристом металле, усмехается Джейкобу, и в этом есть что-то обескураживающее и вызывающее злость. Будто он знает о Джейкобе что-то, чего тот не знает сам. — Пей, — велит Максвелл, вручая ему бокал. — Если боишься горечи, то попробуй с ломтиком лимона. Но кого беспокоит горечь, когда скоро прилетит зеленая фея? Это прелестное ощущение, можешь мне поверить. Реальность так перемешивается со сном, что они становятся неотличимы. Замедленное время оказывает на меня умиротворяющий эффект. Я иногда позволяю себе немного замедлиться искусственным путем, ибо должен тебе признаться, мой дорогой, — он заговорщически роняет голос, и хрипота царапает Джейкобу слух, — доктора обнаруживают во мне избыток быстроты. Но что ты можешь с этим поделать? Ничего, верно? — Да, — соглашается Джейкоб и с размаху плещет абсент ему в лицо. Бог его знает, почему. Это весело, а он — не какой-то скучный клерк из Сити с наручниками бухгалтера. С нарукавниками. Мир расползается перед глазами. Кружатся стены в обоях цвета подсохшей крови, потом — потолок и газовые лампы, подгнивший желтый свет забивается под веки, все становится сгнившим желтым светом, из него нужно выплыть, чтобы не захлебнуться и не потонуть, на него надвигается огромная, просто колоссально огромная темноволосая голова, и — немыслимо — но ему страшно. Голова сейчас его съест. Сколько он уже выпил этой проклятой зеленой мерзости, которая, по слухам, ужасно туманит мозги? Всего один бокал, или… Кто-то целует его, щекоча усами и обмазывая полынным дурманом его губы, и теперь ему не страшно, а смешно. Так-то лучше. Бояться — еще отвратительнее, чем пить абсент. Чувство беспомощности следует удалить из организма. Ему стыдно за то, что он его испытал. Чертов Максвелл. Откуда-то доносятся звуки и прохлада. Распахнуто окно, осторожные прикосновения ветра колыхают шторы. Джейкоб глубоко вдыхает и захлебывается смешком. Под спиной что-то проваливается. Матрас. Он лежит на кровати в спальне Максвелла Рота и смеется, плюясь полынной слюной. А Масквелл Рот исполняет роль зеленой феи. Или зубной феи, которая рыщет у него во рту языком. Кажется, он ответил на поцелуй. И, возможно, даже простонал, слабо и сладко, точно невинная горничная, которую соблазняет порочный хозяин дома. Осталось спустить штаны и подставить зад как положено хорошему послушному мальчику. Блестяще. — Я настолько тебя забавляю? — холодно спрашивает Максвелл Рот. — Да. — Джейкоб безуспешно пытается забить смешки обратно в глотку. — Чертовски. Никогда не встречал человека, который сильнее напоминал бы мне коверного клоуна. Ты уверен, что твое призвание — командовать городскими бандами? Я чувствую, что в глубине души ты носишь клоунские ботинки, мажешь физиономию белилами и мечтаешь приносить радость детям. Максвелл лениво растягивает рот. — Ха-ха, — говорит он. — Скажи спасибо, что я джентльмен и не стану пользоваться твоим положением. — Воспользуйся моим положением, — предлагает Джейкоб. — Правда, не могу обещать, что не сломаю тебе шею. — Сломай мне шею, — откликается Максвелл, мягко проводя ладонью в кожаной перчатке по его щеке. — Это может быть прекрасно в любящих объятиях. — Кто сказал, что это любящие объятия? — Джейкоб поднимает руки, которые почему-то постоянно вытягиваются, становясь все длиннее. — Что может быть чудеснее смерти, если та придет к тебе с дружеским лицом? — Склонившись, Максвелл целует его в уголок рта, нежно, словно ребенка. Опускается ниже, дотрагиваясь губами до края челюсти, и еще ниже, к шее, и еще… — Кто сказал… — Джейкоб трясет головой, борясь со своим слабеющим голосом. — Кто сказал, что это — дружеское лицо? Максвелл поднимает на него взгляд. От самодовольной ухмылки шрам смещается в сторону на добрый дюйм. — А какое это лицо? — спрашивает он. — Чрезвычайно разозленное. — В самом деле? — Да, — отвечает Джейкоб, у него горят губы, обожженные желанием и полынной горечью. — Довольно, прекрати. И Максвелл прекращает. — Ты прав, — говорит он. — Тебе нехорошо, так иногда случается с непривычки. Не тревожься, к утру все пройдет. Он поднимается с постели и на несколько мгновений застывает черной полосой, расчерчивающей пополам пространство. Джейкоб не хочет, чтобы он уходил, и Максвелл это чувствует. — Я буду рядом, — говорит он, это звучит как обещание и угроза. Он исчезает, оставив прикосновения своих рук на коже, а, когда он появляется в следующий раз, они стоят на краю крыши и смотрят на город, погруженный в закатный пожар. Максвелл чиркает спичкой. — Безумие, — говорит он, — это искра, высеченная из разума в тот момент, который ты никогда не успеваешь отследить. Крыши домов пылают в багровом зареве. — Ты сводишь меня с ума, — жалуется Джейкоб — Это потому, что я убил тебя? Новая обгоревшая спичка летит вниз. — Возможно. Но по большей части, мой милый, сумасшествие беспричинно. — Ты оставишь меня в покое, если я убью тебя еще раз? Максвелл пожимает плечами. — Не знаю, — отвечает он. — Но давай попробуем. Стараться-то ведь всегда весело, верно? Джокер, отраженный на изнанке ночного неба, смеется тем смехом, который почти не кажется безумным. — Только прошу тебя, — прибавляет Максвелл, — не перерезай мне горло. Не терплю однообразия. Придумай что-нибудь другое. В конце концов, тебе известны тысячи способов уничтожения живых существ. Это правда. И убийство никогда не было для Джейкоба проблемой. Никогда — до Максвелла. После него что-то испортилось, и Джейкобу иногда случается ощущать себя разлаженным часовым механизмом. Перетирается единственная микроскопическая шестеренка, и вот ты уже показываешь правильное время всего дважды в сутки. Это не слишком-то хорошо для убийцы. Максвелл выглядит разочарованным. — Ты так и не понял, что такое — быть абсолютно свободным, — говорит он. — Это серьезный изъян. Если бы не он, ты был бы совершенен. Он поднимает руку и пишет на синем листе ночного неба слово «хаос», а потом исчезает, становясь его частицей, как всегда и хотел. Джейкоб остается один посреди опустошенного сна, брошенный ребенок, как Офелия. Вокруг болотная тина, из которой нужно выбираться. Он хотел бы следовать каким-то путем, но не знает, из чего состоят пути. Он — не Иви, у него нет цели, только инстинкты и желание плюнуть авторитетам в лицо. Однако идти куда-то надо, одолевая безмолвье и безлюдье. По крайней мере, на это его натренировали, и он шагает вперед просто потому, что ему нужно что-то делать. Пейзаж не меняется. Иногда по дороге попадаются камыши и осока, иногда — ядовито-зеленые поляны, заросшие длинными стеблями аира. Если ему удается выбраться на сушу, в траве пушатся пахучие лиловые травы с мелкими созвездьями цветов. Его мучит жажда, постоянно хочется пить, но он никогда не голоден. Горло горит, когда он хлебает гнилую болотную воду, сладковатую на вкус, как карамель. Он не знает, сколько проходит времени, когда ему встречается девушка в промокшем насквозь белом платье и с лицом цвета кости. Она протягивает ему увядший цветочный букет, собранный из сожалений и воспоминаний. Ее напев звучит глухо и отдаленно, словно раздается из-под толщи сырой земли, слетая с изъеденных червями губ: — «Ах, он умер, госпожа, Он — холодный прах…» [2] Кто-то тормошит его за плечо. — Сэр, очнитесь, мы закрываемся. Эй, очнитесь! Ох, что ж ты будешь делать, вечно, как насосутся зеленой дряни, совсем чумные становятся. Давай, давай, сынок, просыпайся! Жена тебя, небось, заждалась. Какая-то женщина, источающая изможденный уют. Руки истерты тяжелой работой, но касаются ласково, и улыбка проваливается в складки сдобного лица. Ее фартук пахнет кухонным чадом. — Вот так, милый, поднимайся, — говорит она. — И ступай себе с богом. Прогуляйся, как следует, проветри голову, прежде чем своей благоверной показаться. А дома уж заснешь по-настоящему в теплой постельке. Не волнуйся, доберешься без приключений, никто тебя не тронет. Нынче в Лондоне благодать и мир. Джейкоб трет кулаками глаза, стряхивая с век болотную пелену. Стирает зевок рукой. Проклятье, как раскалывается голова, в висках словно петарды взрываются… Но так случается не каждый раз. Абсент непредсказуем, бывает, не оставит и следа похмелья на утро, будто кипяченую воду пил, а бывает, что молотит со всей силой по башке и выворачивает наизнанку желудок. Или забрасывает тебя в ту часть Лондона, до которой не помнишь, как добрался. Или берешь кэб, приезжаешь на Темзу в доки, и река вдруг обрушивается на тебя, превращаясь в жидкое пламя. Никогда не знаешь, чего ждать от зеленой феи, — забвения, видения или кошмара. (а иногда это только фрагменты, красная комната и Максвелл Рот) Он выходит на улицу, в благодать и мир. Его шаги все еще легки и быстры. Можно взобраться наверх, цепляясь за подоконники, и прогуляться назад по крышам, возвращаясь… Куда? Дома у него нет, он живет в поезде, как вечный безбилетник. Это довольно смешно. Здания стынут в кругах фонарного света. Вечер холодный, но впервые за последние дни не идет дождь. Тучи разлетелись потревоженными грачами. Небо чисто и пусто. Джейкоб поднимает голову в надежде отыскать слово, оставленное ему Максвеллом, но его, конечно же, там нет. Его встречает холодный взгляд полной луны, разжиревшей от безразличия. Джейкоб вспоминает легенды об оборотнях, меняющих в полнолуние шкуру, и ему хочется завыть. Мимо проходит парочка. Юбки девчонки шелестят в такт ее кокетливым смешкам. Парень придерживает ее за локоть, но норовит спустить руку на талию, а то и пониже. — Ах, нет же, Арчи, — сопротивляется она, жеманясь. — Погоди до свадьбы, тогда и намилуемся. — Ну, Лиззи, после свадьбы держись у меня! Целый месяц из постели не выпущу. — Тише ты, нахал, — смеется она, оглядываясь на одинокую фигуру. — Люди услышат. — Пусть слышат, мне стыдиться нечего. Люблю свою Лиззи, люблю! — Он ухмыляется Джейкобу. — Эй, мистер, слыхал? Джейкоб смотрит на них и чувствует себя оборотнем: из груди рвется животная злоба, растравленная их глупым счастьем. Жаль, ему некого убить, сейчас ни один его инстинкт не подкачал бы. А, ладно, к дьяволу всех счастливых любовничков на свете! Пусть сгорят в огне своей страсти. Зато он может совершить какой-нибудь ошеломительный подвиг, спасти каких-нибудь сопливых детишек, найти какую-нибудь вонючую рухлядь для Ордена, которая изменит судьбы мира, и представить, как Итан Фрай похлопывает его по спине: — Я горжусь тобой, сынок. Если бы еще ему было не плевать. На железной дороге его уже поджидает лязганье рельсов и дьявольское вращение колес. Черт, как это громко. Ночка будет неприятной. Тряска вагона наверняка раскачает унявшуюся, было, дурноту. Впрочем, пустяки. Главное — не встретиться с Иви и ее буравящими взглядами. Смотрит, будто пытается его выпотрошить. Не наткнуться бы на глухое раздражение, которым она неумело маскирует свое беспокойство. — Где ты был? От тебя опять несет этим отвратительным пойлом. Ты когда в последний раз себя в зеркале видел? Господи, посмотри, какие у тебя глаза! Как дохлые рыбины! Они не держались за ручки, когда были детьми, а теперь она пытается проделать этот трюк. Иви Фрай и святая наивность, что за небывалое сочетание. — Что с тобой происходит, брат? Ты стал как в воду опущенный. Поговори со мной. Однажды он почти решился. Скопил достаточно воздуха в легких. Сдавил кулаки и разлепил губы. Немного склонил корпус вперед, будто готовится к решительному броску. Приготовился и… На том все благополучно кончилось. Не смог решиться. Да и не знал, что сказать — ни ей, ни себе. Можно подумать, он сам понимает, что с ним происходит. Но Максвелл, Максвелл — понимает. Максвелл говорит: — Ты предпочитаешь трагедию комедии. Я знал, что у тебя изысканный вкус. Он проходит сквозь дверь в купе, изящно кланяется и делает широкий взмах рукой. Декламирует, безбожно красуясь: — «Тут раскрыл я дверь жилища моего: Тьма — и больше ничего. Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный, Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого…» [3] Он определенно ждет аплодисментов. — «Ворон», — говорит он. — Старая, злобная, нахохлившаяся птица. Но, к сожалению, вещая, к сожалению, вещая. А, к дьяволу старых, злобных и нахохлившихся птиц! — восклицает он со своим обычным нервным оживлением. — Будем стремиться к молодости и красоте. Я хочу видеть очаровательную татуировку на твоей груди. Ты ведь продемонстрируешь мне ее, правда? Прошу, покажи мне своего ворона. Джейкоб закрывает глаза. — Ты мертв, — говорит он. — Почему ты продолжаешь преследовать меня? — Ответ знаешь только ты, мой дорогой. — Максвелл кладет ладони на его щеки, у него длинные узловатые пальцы, слишком тонкие для боксера. — Только ты… Поцелуй, медленный и глубокий, оставляет Джейкоба обессиленным. Собственное сбившееся дыхание грохочет в ушах, заглушая стук колес. Мы едем в никуда, думает он и ощущает странную легкость от этой мысли. Это словно вечное путешествие по белой комнате, в которой я видел его в последний раз. Только стены раскрашены. — Все ненастоящее? — спрашивает он, по-прежнему не открывая глаз. — Я помешался? Мой разум меня дурачит? Это галлюцинации? Это абсент? Горе, стыд, вина? — Реальность так перемешивается со сном, что они становятся неотличимы, — отвечает Максвелл, целуя его в висок. Худые пальцы, обтянутые черной кожей перчаток, поглаживают Джейкобу шею и плечи, проникая под рубашку. Голос такой низкий и хриплый, что слова склеиваются: — Покажи мне своего ворона. — Нет. — Покажи, как ты ласкаешь себя, думая обо мне. — Нет. Сердце колотится где-то в глотке. — Покажи мне, как ты любишь меня, мой мальчик, милый чудный мальчик. — Максвелл мешает слова с поцелуями, горячими и колючими. — Потерянный принц городских закоулков … Он расстегивает пуговицы и разводит края рубашки Джейкоба, отыскивает ворона языком и вылизывает его, словно делая новый рисунок на коже своей слюной, а потом кусает, вгрызаясь глубоко, как бешеный пес, и это больно. Джейкоб вздрагивает, Максвелл заглушает его невольный вскрик своим дыханием и смехом: — Еще один подарок тебе, мой дорогой, чтобы ты хранил память обо мне. Я не придумал ничего лучше нового шрама. — Ублюдок, — Джейкоб пытается отбросить его в сторону, но не тут-то было. Максвелл силен и умеет постоять за себя, когда в его планы не входит смерть. Худые пальцы — настоящие капканы. Он хватает одно запястье Джейкоба и прижимает его к стене. Направляет его вторую руку вниз, к застежке на брюках, натянувшихся в паху вставшим членом. Его ладонь в черной лайковой коже — сверху, и они оба гладят его через ткань, оба возятся с пуговицами, сдергивают на бедра белье, охватывают напряженный ствол, стискивая пальцы, оба начинают двигать кистями рук, все быстрее и быстрее. — Я хотел, чтобы мы все делали вместе, — шепчет Максвелл. — Разве это была такая уж плохая идея? — Нет, — стонет Джейкоб, — нет, нет… — Как ты красив сейчас, если бы не один серьезный изъян, ты был бы совершенен. Любовь, мой дорогой, способна разглядеть в человеке потенциал. Я видел твой. Разве не стоило позволить мне раскрыть его до конца? — Да, — Джейкоб закусывает губу, чтобы не стонать слишком громко. — Да, да, пожалуйста… Он не знает, о чем просит. О том, чтобы это прекратилось или продолжалось? — «Господи, мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать». [4] — Максвелл вжимает его в стену всем телом, и теперь расстояния между ними не существует: — Чем бы ты стал, останься я рядом? У душного воздуха в купе — вкус его хрипов, и Джейкоб жадно глотает их. Он так возбужден, что все закончится слишком быстро, но он не может этого остановить. Беспомощность ужасна и восхитительна. Он представляет себя лежащим на животе, с разведенными ногами, и Максвелла Рота, который овладевает им. Нет, не так. Он никому не смог бы подставить незащищенную спину. Максвелл лежит на кровати, на полу, на грязных камнях подвала, на пепелище погорелого театра, а Джейкоб опускается на него сверху, склоняясь к его лицу, чтобы увидеть, как взгляд зеленых глаз теряет остроту. Хриплое тяжелое дыхание разливается по его груди, пока он сдавливает своими коленями его бедра. И один из них прикажет: «Двигайся». — Господи, — резко выдыхает он, — Господи! Его яйца поджимаются, теперь он не продержится долго. Когда семя готово выплеснуться в ладонь, второй рукой он вцепляется Максвеллу в волосы, с силой притягивает его за пряди и впивается зубами в щеку, там, где шрам. Их вскрики сливаются воедино, липкие и мокрые пальцы переплетаются. Джейкоб различает отголоски боли, и от этого его член пульсирует в последний раз, разбрызгивая вязкую жидкость по животу. Дрожь спускается по позвоночнику приливной волной, и у него подкашиваются ноги. Истома завладевает им почти мгновенно, расслабленные руки безвольно падают. Максвелл тянется к нему и требует, то ли в шутку, то ли всерьез: — Залижи. Джейкоб слушается. Приоткрыв рот, несколько раз касается места укуса кончиком языка. Шрам Максвелла смещается в сторону на дюйм. — Тоже хотел сделать мне подарок? И влезть под кожу? Не волнуйся, это произошло при самой первой нашей встрече, даже раньше, едва я о тебе услышал. Я захотел тебя сразу, мой дорогой. Ты навсегда со мной, а я навечно с тобой. Жаль только, что у нашего мира — раскрашенные стены. — Все ненастоящее? — вздыхает Джейкоб, тяжело опускаясь на сиденье. — Увы, — Максвелл разводит руками, но трудно понять, огорчен ли он на самом деле. — Кроме наслаждения и страдания, разумеется. Уж они-то подлинные, могу тебя заверить. С личной подписью автора. Потом он садится рядом, охватывает Джейкоба за плечи, и это первое объятие между ними. В нем — тепло. Он думает: я хочу этого, хочу! И плевать на последствия. Плевать. Я должен был понять это давно, еще до того, как сгорела «Альгамбра». Я просто не думал, что смогу влюбиться в мужчину. Просто совсем ни о чем не думал, только резвился и тявкал, как щенок. Молодость может быть ужасным недостатком. Ему становится безмерно себя жаль, ведь его покинули, его оставили, его бросили. Кто он теперь? Щенок без хозяина? Вот же черт! Он трясет своей затуманенной головой. Привкус жалости к себе оказывается еще противнее, чем беспомощность и абсент. Максвелл, ничуть не стыдясь, поглаживает своими черными перчаточными пальцами его бледный вялый член и бормочет что-то о том, что красота — везде. Красота и соразмерность, и гармония, мой дорогой, да-да, гармония. Эти понятия важны для него. Той ночью, когда в его театре давалось последнее представление, это было красиво, и соразмерно, и гармонично. И, безусловно, в этом присутствовала логика. Сумасшествие только кажется бессмысленным, мой дорогой, да-да, только кажется. — Ночь едва опустила свой полог, — произносит он самым соблазнительным тоном. — Пора веселиться. Джейкоб нехотя выгибает шею, глядя на него. — Тебе недостаточно веселья? — Веселья никогда не бывает достаточно. — Боюсь, у нас с тобой разные представления о веселье. — Не настолько. — Настолько, — отрезает Джейкоб. — У тебя нет границ. У меня — есть. — Ты так и не понял, что такое — быть абсолютно свободным, — начинает Максвелл. — Это серьезный изъян. Если бы не он… — Хватит! — Джейкоб стряхивает его руку и поднимается. — Если бы не он, то это был бы не я, а кто-то другой. А никем другим я быть не хочу. Узкое лицо приобретает не свойственное ему выражение. — Как и я, — говорит Максвелл, понимающе и грустно. — Как и ты, — соглашается Джейкоб. Вдруг он понимает, как ему осточертело быть зависимым и сходить с ума. Вытащив в порыве злости платок, смоченный в крови Максвелла, который он теперь всегда носит с собой, небрежно обтирается им и резко бросает: — Лови! Можешь делать с ним все, что хочешь. Тот подхватывает платок на лету: потрепанная мятая ткань, высохшее бурое пятно и семя. Грязная вещица. Зеленые глаза разгораются от гнева, как болотные огни, манящие путников в трясину. — Почему? — скрежещет Максвелл сквозь зубы. Джейкоб Фрай пожимает плечами и смеется тем смехом, который почти не кажется безумным. — А почему бы и нет? Максвелл Рот сжимает кулак и с воплем разъяренного дьявола бьет его в солнечное сплетение, отправляя в нокаут одним ударом, вышибающим дух из легких. Его чемпионские заслуги на боксерском ринге определенно не преувеличены. Не удержавшись на ногах от неожиданности и боли, Джейкоб падает, задевая затылком край железного столика, и теряет сознание. Темнота, в которой ничего не шевелится и не проступает, наконец, милосердно ложится ему на веки. Спокойной ночи, милый принц. Наверное, занавес еще не опустился. Наверное, он еще окажется в красной комнате, в белой комнате, в комнате с раскрашенными стенами. Не сегодня, так завтра, через месяц, через год, через прожитую жизнь хорошо тренированного убийцы, который не всегда помнит о Кредо, но всегда помнит, чему его учили. Однажды он снова ступит на край мира, и рядом с ним будет стоять Максвелл Рот, и они будут смотреть на пожар, переполняющий небо, опустошающий здания и города, и это будет красиво, более того — это будет прекрасно. Максвелл чиркнет спичкой, подожжет карту Таро с изображением Висельника, и скажет: — Безумие — это искра, высеченная из разума в тот момент, который ты никогда не успеваешь отследить. А Джейкоб, который всегда держит карту Смерти в рукаве, ответит своему знакомому дьяволу: — Значит, я буду следить за собой очень внимательно. — Это скучно, — Максвелл презрительно искривит губы, и шрам сместится в сторону на целый дюйм. — Это хуже, чем грех, мой дорогой. Твоя добровольная клетка. — Чем лучше твой хаос? — Повзрослевший Джейкоб будет понимать, что к чему. — Ты творил все, что хотел, а тебе все равно было скучно. Ты закончил самоубийством. Это ведь было твоих рук дело, я только взмахнул острием. Не случись этого раньше, случилось бы позже. Я ведь тоже недолго бы тебя развлекал. Проблема в том, — он произнесет это с той же горечью, которую ощутил, глядя на смеющегося человека со вспоротым горлом, — что ты действительно сумасшедший, мой друг. Максвелл Рот замрет черным силуэтом на обгорелом небе. Ни умных слов, ни соблазнительных предложений, ни новых идей. Лишь безумие, пахнущее пожаром и полынью. — И все же ты скучаешь по мне, — скажет он, исчезая в хлопьях серого снега. Хриплый голос звучит все тише, время расплетает его образ на волоконца. Время заполняет оставленную им тишину: — Ты не сможешь забыть… Джейкоб это знает. Теперь, когда он свободен, больше нет нужды себе лгать. Грязный истрепанный платок все еще хранится у него в кармане. Но теперь это только воспоминание. Конец