Пути Создателя неисповедимы

— Так и знал, что святым станет, ну так и знал... — Что-что ты сказал? Про серых красавчиков толкуешь? — Кончита вынырнула из-за спины и так и впилась глазами в управляющего. Все бабы в доме перетрусили из-за бунта, но стоило заявиться на порог агарисскому епископу с молоденьким послушником — и стали как кошки, нюхнувшие кошачьего корня. — Не твоего ума дело, — буркнул Хуан и, оттолкнув любопытную Кончиту локтем, потащил поднос со съестным наверх, в комнаты, где молился епископ Оноре. Послушник находился при епископе неотлучно. Хуану парень был крайне подозрителен — строил из себя смиренную овцу, но под рясой протащил в дом и пистолет, и нож. Впрочем, безоружными в такое беспокойное время ходят только дураки, а на дурака не тянул ни сам посланец Агарисса, ни его подозрительный спутник. Еще без оружия ходят святые — «их защищает Единый». Хуан краем уха слышал, что приехавшего в столицу епископа зовут святым, и было ему плевать, но теперь, когда кэналлиец увидел лицо «святого» и узнал его, всё изменилось. Было боязно думать, что ложный бог северян сделал этого человека своим избранником — святые эсператистов слишком часто мрут мученической смертью, Хуан не желал Оноре такой участи. На стук никто не ответил — дверь тихо распахнулась и вышел Оноре. Хуан успел разглядеть настороженное лицо послушника — тот стоял на коленях, но вместо молитвы творил зоркое наблюдение — до самой секунды, когда дверь захлопнулась, оставив соглядатая с носом, а их вдвоем в пустынном темном коридоре. Для бунтующих в особняке Алва спали, ну или хотя бы не очень беспокоились о происходящем. — Принес тебе... Вам поесть, — кэналлиец решительно сунул поднос в руки Преосвященству, но тот не принял его. — Благодарю, но мы постимся. Бусины четок лязгнули о серебро, поднос снова оказался в руках Хуана. Он молча кивнул и намерился уйти, раз пришелся не к месту, но епископ рассудил по-своему и сомкнул пальцы на его запястьях, и крепко стиснул их. К сожалению, ничего не сказал, а Хуан был не прочь снова услышать чистый голос, обращенный только к нему. Этот красивый северный человек никогда не говорил громко, но проповедовал о мире и прощении с такой неколебимой верой, словно твари в Закате — кроткие собачки у его ног. И все ему верили, и Хуан верил, еще как. В бытность свою моряком торгового флота, то есть почти в другой жизни, он частенько бывал в святом граде Агарисе, и всегда ноги несли его не в кабак, не к шлюхам, а в храм, где окормлял паству Оноре. Вот только для Хуана он пастырем не был. Хуан верил в бога Астрапа и в бога Унда, в морских дев и в Закатных тварей, пожирающих города, а больше всего верил в себя и в кинжал на поясе. А еще он верил, что все люди в Кэртиане слеплены из одного теста, даже придурошные нухэты, жестокие островные шады и жадные дриксы, и даже бабы — все примерно равны в глазах неба. Оноре называл суждения Хуана "интересной философией", а Хуану было плевать, он просто любил слушать, что говорит этот человек про добро, про зло, про мир вокруг. Ну и еще всякое любил — задирать после проповеди серую рясу, пропахшую драгоценными благовониями, и вставлять этому «святому» как следует. Так, как ни один из его прихожан не осмелился бы и помыслить. — И вот ведь — нате пожалуйста, — проговорил Хуан на талиг. — Ты — епископ, я при соберано. — Пути Создателя неисповедимы, — Оноре улыбнулся. Уставшие черты лица немного разгладились, смягчились, и он стал больше похож на себя прежнего. Сколько же тогда ему было лет? Двадцать от силы, как, собственно, и "еретику" Хуану. Еретиком-то обзывал, да только начальников своих церковных — похуже. — Как же так вышло, что ты епископ? — Как вышло, что ты при кэналлийском герцоге? — Это долгая история. Меня подставили. — Вот и меня тоже, — невесело вздохнул Оноре. Вслед за ним Хуан посмотрел в окно. В ночном небе все ярче разгоралось зарево пожара. Где-то что-то горело и рушилось, впрочем, как и всегда. Только воспоминания нерушимы, — размышлял Хуан, подпирая спиной дверь спальни, вдруг ставшей кельей святого. — И слава Абвениям, что хотя бы они...