Холод

       Утро было каким-то чересчур грустным, и в коридорах и палатах больницы витало настроение печально-осеннее. Октябрь был ветреный и прохладный, но, впрочем, надевать куртку Лукас уже смысла не видел. Рядом с ним была вторая пустая кровать, пахнущая хлоркой и сияющая в лучах утреннего солнца каким-то ленивым белым цветом, хотя днём на ней отражается серый цвет мрачного неба.        Чарльтон смотрит на свою руку, где была нарисована чёрная полоска умершего ещё до его рождения соулмейта. Лукас знал, что однажды и он сам умрёт от чего-нибудь помимо старости, и ему было даже как-то наплевать, что гипотеза подтвердилась так рано. В голове был слышен плач единственной любимой сестрёнки и пьяный крик отца, что она разнылась средь бела дня. Глаза почему-то защипало, и блондин лениво проверил телефон.        Кроме восьми сообщений от сестры, которые она писала ночью в мессенджере, больше ему никто не отправил ни словечка. Ни друзья, ни девушка (уже давно получившая бирку с нацарапанным «бывшая»), ни мать. Впрочем, кроме сестры Лукасу уже ничего и не требовалось. Бедняжке Элизе самой туго приходится, поэтому, читая сообщения, почему-то становилось до жути некомфортно и обидно. Он решил посмотреть лишь на последние, ведь смысла кидать взгляд на ранние не было.        Элиза для своих одиннадцати была чересчур умна. Лукас не знал, из-за злобной ли это матери или детского желания держаться хотя бы за учёбу, как за спасительный круг. И сообщения она писала незаковыристо, чётко, но так неуверенно. И поэтому они были похожи друг на друга.        Одно и то же. Каждую ночь.        Вопросы о том, как Лукас себя чувствует; какие у него результаты анализов; должна ли она попытаться украсть из родительской заначки ещё денег на химиотерапию (ответ всегда отрицательный, ведь в прошлый раз она так сильно получила, что не отвечала после передачи денег шесть дней); вечная обеспокоенность и тревожность.        Парень реально жалел, что не может ей никак помочь в своём состоянии. Он посмотрел на свою забинтованную левую ногу, которую не особо чувствовал из-за кучи обезболивающих, и сильно закашлял.               Утро (то есть, спустя часов пять после того, как Чарльтон проснулся) получилось каким-то странным и спонтанным; к нему в палату неожиданно перевели некоего пациента, которого медсестра называла постоянно по фамилии. Некий Санчес въелся в мозг и не выходил оттуда, но состояние организма было настолько усталым и обессиленным, что Лукас так и не повернулся на другой бок, чтобы пожелать «доброго утра» новому соседу.        Лишь потом он вспомнил: утро добрым не бывает.              — Пс-с, amigo, — теребил Лукаса кто-то за плечо, — как зовут?        Почему его разбудили в одиннадцать утра — блондин не ведал и ведать не хотел. Жажда уснуть была гораздо сильнее, и он только укутался в одеяло побольше, как вдруг холод резко парализовал тело, ведь незнакомец скинул с него одеяло на ноги.       — Я тут, вообще-то, пытаюсь познакомиться!       — Интересные способы, — хмыкнул Лукас и ухмыльнулся на миг, позже обретя вновь безжизненное выражение лица. Он попытался присесть как можно осторожнее, чтобы не задеть случайно своё «боевое ранение». — Чего тебе?       — Меня зовут Джесси Санчес, — снимая невидимую шляпу с каштановой (и, вероятно, очень приятно пахнущей) головы, представился невысокий парень и подмигнул. — А тебя как, guapo?       — Не матерись, — протёр глаза Чарльтон. — Лукас. Так что ты хотел?       — Хотел уточнить, что у тебя нет аллергии на хомяков.       — Прости?        Лукас встрепенулся и чуть испуганно начал озираться по палате. Клетку с названным животным он, благо, не обнаружил, но сидящую шерстяную (и явно самодельную) игрушку на плече нового знакомого приметил только сейчас.        И всем, о чём теперь Лукас думал и хотел спросить у таинственного Провидения, которое ни разу не ответило на его молитвы, являлось обыкновенное: «Какого, блин, хрена?»        Но, да. Аллергии на хомяков у него определённо ещё не проявлялось.               Смс-ки от Элизы не прекращались. Внутренне ощущение ужаса, как в первые месяцы, исчезло из глубин сердца, спрятавшись за коркой мозга. Или же, может быть, оно и не прячется вовсе, а его просто теперь нет? Страх смерти пропал как-то внезапно. Лукас проснулся однажды и спокойно так, с едва держащейся лёгкостью подумал: «Я скоро умру».        И всё. Ни слёз, ни замирания сердца. Он почувствовал абсолютное ничего. Последний раз такое было, когда отец замахнулся на него ножом, и подобное сравнение почему-то странно отзывалось в сознании. «Уж лучше бы он меня тогда прирезал», — такие были мысли. И множество подробных описаний, как его сбивает машина, автобус, как он ложится под поезд или его убивает собственный отец, — фантазия человека была жестока и по-прекрасному безгранична, — были единственным, что теперь блондин имел в своей гниющей черепной коробке.        Однако, помимо Элизы, к людям, которые с ним общаются, добавился ещё и Джесси Санчес, самый странный парень во вселенной и явно попавший сюда по причине передозировки наркотиками. Потому что не может быть, чтобы у человека так сияли глаза, когда ему отвечают на личные вопросы по типу «какой твой любимый цвет» или «какой тебе вид спорта нравится».       — Салатовый, стрельба из лука.        Чужие зелёные глаза загораются сильнее, становясь похожими на две ярчайшие неоновые фары, и парень зовёт медсестру. Джесси из-за этого смеётся звонко и в какой-то степени, думает Лукас, фальшиво. Потому что люди не могут так смеяться.        Только, всё же, Лукас смеётся тоже.               Игра в слова, по его же словам (любопытный каламбур), Джесси ненавидит. Морской бой, шахматы, шашки, да те же нарды, правила которых не знает ни он, ни Лукас, — и то лучшая альтернатива глупой игре в слова.       — Она мега-скучная, ультра-неинтересная и супер-старая, — с брезгливыми нотами и нахмуренной миной слегка радостным голосом, несоответствующим лицу, говорит Санчес. — Честно слово, если бы мне предложили жизнь, где я обязан был бы раз в год тридцать минут играть в эту игру, я бы выбрал смерть.        Лукас молчит, переставляя пешку на следующую клетку.       — Шах и мат.       — Окей, к «словам» присоединяются шахматы, — более надуто отвечает Джесси, поняв по отведённому взгляду собеседника, что насчёт смерти немного загнул.        Чарльтон не осмеливается в первые восемь дней знакомства спросить о том, сколько у Джесси есть времени. Потому что у него самого есть, как говорят врачи, около года. Состояние говорит о чуть меньше, чем половине.               Дерьмо под названием «жизнь перед смертью» гораздо страшнее, чем «жизнь после смерти». И никакие христианские библии не смогут убедить в обратном. Самым же странным являлось то, как оно скрашивается, словно мистическим прекрасным ангелом, каким-то образом попавшим к Лукасу в одну палату Джесси, эксцентричным и донельзя весёлым чувачком, который младше блондина года на два или даже три. Разница не такая уж и большая, ведь если судить по поведению, то этот человек ещё поживёт. Может, немногим дольше, но у него хотя бы теплится надежда где-то внутри, верно?        Или же вера в лучшее уже давно сгорела, а пустой холодный ветер разнёс затухший пепел чувств по полям отчаяния и океану безысходности, доставляя максимум боли и минимум желания жить дальше. Мелькнувшее на телефоне уведомление о сообщении не улучшает ситуацию ни на каплю, и Чарльтон открывает мессенджер, но уже не читает вовсе.        Джесси же возмущается, что такая умная и чудесная Элиза остаётся проигнорированной собственным братом. Вездесущий обладатель изумрудных глаз уже успел и в телефоне порыться, судя по всему, что и не радовало, и не огорчало.       — Я только хуже сделаю, если скажу ей что-нибудь. А ложных надежд давать не собираюсь, — со вздохом переворачивается на кровати Лукас и прячет лицо в подушке. Со стороны Санчеса чувствуется какое-то сожалеющее и неприятное ощущение, но оно исчезает с хмыканьем.       — Mierda, я уж думал, что это ты тут самый старший и умный.        Когда Лукас спросил, что это значило, Джесси уже спал и не замечал возни медсестры в палате. Оставалось лишь удивляться тому, как парень спокойно относится к внешним раздражителям, раз спит и внимания не обращает на окружающую его больничную среду и врачей. По трубкам блондину тоже ввели какие-то растворы и, видимо, кучу успокоительных, чтобы он не ощущал боли в теле. Лукас забылся бесцветным снов, о котором на утро уже и не вспомнит, и в подсознании мелькает странное желание.        Почему-то хотелось, чтобы они оба остались живы.               Очередное утро не было примечательным совершенно. Очередная сдача анализов и выкачивание крови из вены; бегающая медсестра, видимо, одна из тех немногих оставшихся в этот удивительно прохладный и — опять же удивительно — солнечный день апреля, чихающая и хрипло говорящая; полусонное состояние, которое не убирается даже выпитым кофе, который, вообще-то, противопоказан; смятая простынь и вкус апельсиновой зубной пасты.       — Хочу гулять, — выдаёт Джесси, надув щёки и подперев их обеими ладонями. Лукас уныло поднялся с кровати.       — Опять? Когда месяц назад я выгораживал тебя от директора, мне обещали, что выгонят обоих, если такое повторится.        Санчес хмыкает и вновь говорит нечто по-испански, однако блондин не понимает ни слова. С недоуменным выражением на лице он ждёт объяснений, однако парнишка лишь громко и солнечно хохочет, не собираясь переводить всё то, что он успел произнести.       — Сколько тебе осталось? Лично у меня, — он заходится в приступе кашля, — месяц.        Лукас вздрагивает.       — Месяц, — повторяет он, но смысл доходит до коры мозга чересчур медленно. — Почему?        Санчес пожимает плечами и грустно-ласково улыбается, не желая называть причину. Лукас не просит, ведь смысла в очередном ярлыке, ведущем к смерти, нет. В то время, как Чарльтону жить около половины года, его другу остаётся жить около тридцати дней.       — Завтра идём к морю, — со всей серьёзностью, на которую он только способен, говорит Лукас. Джесси лукаво лыбится.       — Хы-хы, вот и славно. Всегда мечтал встретить закат у моря.        Он произносит это так просто, словно его ничто не удерживает, и больничные палаты — лишь нечто временное. Завтра они смогут пропасть из этого белого проклятого места, где люди рождались, вылечивались или умирали, чтобы считать мгновения под солнцем, встречать закат, плакать и смеяться.        Холодная вода, холодное тело, холодный мрамор. То, что они задумали — слишком легко и чересчур обыденно.        Они умрут, мечтая о встрече в другом мире, и море унесёт воспоминания о них вместе с волнами.