Один

Гули и люди – одни были пищей, другие хищниками… и все-таки большей частью сохранившими человеческие черты. Никто не знает, откуда они взялись – эксперимент, эволюция? Их тела и их души – они были другими; совсем не тупые убийцы, они легко входили в социум, пока голод не вынуждал их начать охоту. Все разные: слабые или восхваляющие силу, трупоеды или же ненасытные обжоры, но у всех было это отличие от людей – сильные, яркие эмоции, пугающие и одновременно манящие других. Урия всегда полагался на свою выдержку и был уверен, что разделение личности его никогда не настигнет – он куинкс, а не какой-то гуль, он человек! Личность гуля и не пыталась отделиться, капсулироваться, впрочем, тоже – она плотно врастала в него, как и пересаженное какухо, отгороженное лишь миллиметрами куинке-стали, которую, кажется, успешно подтачивало. Операция «Аукцион» что-то в нем изменила; Урия мрачно взирал на начатую картину – всюду красный, красный, как цвет безумия, рухнувшего на него всем весом – голод, желание рвать, поглощать, слышать звук ломаемых костей; все это перемешалось с нестерпимым желанием быть лучшим – уничтожить всех, и законные заслуги получат признание! Вроде бы тогда он смог вернуть контроль, только почему сейчас ему кажется, что красный яд продолжает заполнять его сознание? Это как голод, а может, сильнее, но ему не нужна пища – ему нужно чувствовать и ощущать. Выйти из дома на пробежку, снова испытывать свое тело, доводить до полного отключения сознания. Запахи – где-то пахнет кровью; запах – он вспоминает этот жирный звук хлещущей из рваных сосудов красной жидкости… И Урия снова мечется – его тошнит от этого мерзкого желания вонзить в кого-нибудь зубы, ощутить под пальцами, как рвется кожа. Какуган пульсирует – он вспоминает Тоору, так тесно и близко прижавшуюся, сладко пахнущую молодой женщиной. Наверняка она мягкая, особенно грудь… маленькая мягкая глупышка – сжать, придушить, чтобы ни звука, ощутить, как бьется сердце! А может, укусить? Красный, всюду проклятый красный! Он содрал майку – ткань не выдержала нечеловеческого рывка. Тошнота подкатывала все сильнее, эмоции внутри бурлили, разрывали – желание отомстить, желание стать таким, как отец, телесный голод, ненависть к гулям… Все сразу заставляло кровь кипеть, а его – желать это выплеснуть, хотя бы в драке. — Ширазу, что за шум! — он высунулся из комнаты, намереваясь довести вспыльчивого Гинши и оторваться на нем. Тоору попалась весьма не вовремя, и от захвата ее спас Гинши; Урия зарычал – желания наконец слились в одно ясное, на плече мгновенно сформировался клинок. — Кха… — ринкагу нанизало его на себя и прижало к стене. Сасаки – нет, Канеки; Урия рванулся сильнее, раня себя – поглотить, получить силу, убрать с дороги…

***

Урия висел на раковине и блевал кровью – той, что осталась после регенерации; Сасаки только сочувственно хлопал по плечу, и за это хотелось его укусить: с час назад он его чуть не куски разорвал, а теперь жалеет. — Тебе нужен тот, кому можно отдавать положительные эмоции, якорь – теперь ты уже не сможешь отделить его от себя. — Чушь! Я – это я, — Куки снова свернуло, уже от отчетливого отвращения к себе: какого он вообще творит?! Снова вздох – бесит! Но когда он лязгнул зубами около пальцев, Сасаки руку убрал и с сомнением ее осмотрел. — Гули редко могут выжить в одиночку, люди тоже. Ты не сможешь всегда быть один, тебе нужен кто-то близкий. — А у тебя есть этот кто-то? — Урия сполз на пол. — Конечно, есть, — он улыбнулся, — и это не только вы. Урия возрадовался, когда его оставили одного. «Удивляюсь тому человеку, который знает, что он умрет один, войдет в могилу один, будет давать отчет один, однако ищет радости в людях». — Ты в порядке? — Тоору осторожно входит и тянет руку. Урия не находит ничего лучше, чем уткнуться в ладонь лбом – придется опять признать, что Сасаки прав, и вообще - одному тут быть невозможно. — Теперь – да.