энмп — «в твоей спальне»
Всё, кажется, хорошо. Саша через два месяца заканчивает четвертый курс экономического и его ждёт в родном городе семья, младшие братья и сестры, преданного вручающие ему свои кривые рисунки, подписанные маминым круглым почерком: «Сашеньке от... Иры... Лизы... Димы...». Мамина выпечка ждёт и отцовский гараж, в котором постоянно нужно что-то разобрать, но на деле он остаётся той же помойкой. Луга ждут бескрайние, небо бесконечное, дворовые пацаны. Посёлок ждёт. Саша делит общажную комнату с сожителем-невидимкой, которого по пять дней на неделе не бывает дома: он почти предоставлен сам себе. Саша играет на консервативном пианино, оставшемся от старых владельцев, которое пахнет ещё пылью и клавиши совсем по-другому произносят ноту, в разы ниже. Сашу устраивает и это — звук не так важен, главное то, что он вообще играет. (Это необходимо: он не умеет выражать эмоции по-другому.) Саша ходит на студенческие тусовки, где постоянно пытается забыться, оторваться, как в последний раз. Прожекторы слепят глаза, жар танцующих тел заставляет поддаться общему безумию, крику, и он пьёт рюмку за рюмкой; его угощает кто-то, — он не может разобрать ни слова — его увозят куда-то под конец, но он не помнит ничего. Всё в порядке, правда. Утром Саша глотает какие-то таблетки от головной (душевной) боли, вытаскивает из кошелька незнакомца пару купюр, отыскивает в куче брошенной одежды свою одежду, уходит, не попрощавшись и не поцеловав на прощание. Мама ждёт, конечно, надеется ещё на то, что Саша девочку домой приведёт, познакомит; Саша прикрывается общими фразами: «Вы — моя семья», «Пока никого нет», «Времени не хватает» — силы не хватает признаться. Он не знает, кто это был в этот раз: Виктор, Стас, Денис, Иван, Дмитрий, Владимир, Андрей — он не ведёт счёт, но может точно сказать, что среди них никогда не было Алексея. А-лек-сея. Зачем вспоминает постоянно? Зачем этих «Алексеев» много так? Зачемзачемзачем. Он вспоминает то, что хотел бы навсегда забыть. (На самом деле, он хочет помнить это вечно.) Он вспоминает, как их познакомили общие друзья. Как он с камнем на душе, замкнутый и строгий, выходил из колиной Волги, ворча про плохую погоду и анины дурацкие замашки собираться именно по вторникам, когда в среду у него два зачёта. Он помнит всё до малейшей детали: мерзкий ветер, лезущий под кофту, веснушчатые балконы хрущёвки, помнит вой сирены в паре кварталов, помнит мигающую лампу на втором этаже, помнит рыжую металлическую дверь, табличку «17.5» — этаж. Помнит, как Лёша — он не знал тогда, что это Лёша, что это его Лёша — появился позади Ани, оглядывая (обнимая) тёплым изучающим взглядом своих сладких глаз. Как он улыбнулся тогда приветливо, почти на правах хозяина приглашающий внутрь и отодвигающий стул рядом с собой. Как он пел. Как навязался проводить Сашу до его общаги, несмотря на дождь и на то, что ему до этой общаги как до Африки пешком. Как попросил сыграть, увидев пианино. Как у Саши руки дрожали — не от холода далеко. — Попробуй так. Лёша тогда накрывает его руки своими, переиначивая сюжет; Саша помнит его дыхание над своим ухом, которое он задерживал, беря другую высоту в особенно тяжёлые моменты. Лёша улыбается как чёртово солнце, он тёмную-тёмную комнату освещает, он не дотрагиваясь прикасается невозможно нежно к лицу, проводя по нему нежными руками. Саша не называет это влюблённостью, он вообще это никак не называет в первые несколько часов. А потом Лёша переплетает пальцы, губами дотрагиваясь до уха. И исчезает. Саша ходит те дни сам не свой, он ни-че-го не может делать, ни-о-чём не может думать, кроме как о нём. Он играет, дни напролёт играет ту версию, заебав уже всех соседей этим, но не может перестать. Он закрывает глаза, вспоминая тот вечер до мельчайших деталей, до шума воды за стеной, до шуршания листов незакрытой книги – он помнит в с ё. @alex.golovin Коль, привет помнишь, у тебя Миранчук Лёша сидел? когда мы к Ане приходили 11:32 @kowqi Ага помню. И чё? 11:55 @alex.golovin он откуда? 11:56 @kowqi Консерватория какая-то на Гоголя, отделение клавишных инструментов и теории музыки. 11:56 А тебе нахуя? 11:58 @alex.golovin не, просто так 11:58 где он живет не знаешь? 12:00 @kowqi Бля Сань пугаешь. 12:02 @alex.golovin да он у меня бумажник забыл, я отдать хочу 12:07 @kowqi А ок сейчас спрошу как ему передать. 12:07 @alex.golovin у тебя есть его номер? можешь дать, я сам спрошу 12:08 Коля присылает контакт, и у Саши улыбка непонятная на лицо налезает, он как ребёнок почти рад. У Лёши на аватарке фотография совершенно нереальная, — думает Саша — он залипает на неё, не признает совсем, что распечатать и в рамку хочется повесить; черно-белый Лёша смеётся, рук не убирая с клавиш. Саша в нём идеал видит, всё тут правильное: и внешность, и голос, и взгляд — в с ё. Он забывается совершенно, ему никто пресловуто не нужен, ни привычные беспорядочные связи, ни пьянки, ни таблетки вечные, от которых голова ещё сильнее болит, чем без них — только этот вот Лёша, который смеётся так заразительно красиво.Идеалы имеют привычку разбивать(ся).
Он не пишет, на самом деле — адрес и так был указан на странице. Саша стоит перед дверью, проверяет ещё раз координаты, озирается боязливо: понравилось бы ему, если бы так вломились? Ему — абсолютно точно нет. Но кто не рискует?.. Саша жмурится, пытается успокоить непонятную дрожь, выдумать тысячу причин, собрать в одно все мысли, — но Лёша открывает первым. Он стоит на пороге в пальто, с папкой в руках, готовый, видимо, выходить; но он стоит и молчит, разглядывая Сашу. Он не ждал, это понятно, и это смущает. Ответа не ждёт: сразу почти тянет за руку внутрь, бросая папку на полку и захлопывая дверь. – Я тебя ждал. Он улыбается хитро, шепчет, голос растворяется в полумраке одинокой квартиры, он щурит глаза в усмешке, как кот довольный. Саше бы сейчас своего дворового кота, но мягкого-мягкого за ухом почесать, он бы Лёшу тут же представил, вместо кота этого, с теми же глазами янтарными, с шерстью слегка кудрявой, приятной до невозможности. Лёша голову на плечо склоняет и чуть вниз, изучающим, слишком изучающим взглядом очерчивает его фигуру. Саша, вообще-то, знает, что стоит слишком близко, слишком долго смотрит в чужие глаза, слишком сильно сжимает нежную руку (до невозможности нежную, непозволительно нежную, не мужскую), но он прерваться, отдалиться не может, ему не то, чтобы страшно, ему слишком хорошо вот так слишком. Лёша выключает свет, и Саша на мгновение теряет его — эта часть квартиры выходит на теневую сторону, здесь нет окон, здесь темень — Лёша его за собой тянет куда-то, направление не угадывается уже, его сложно угадать, Саша потерян в пространстве. — Что это было? Лёша замирает, и в темноте Саша чувствует, как он дёргает плечами, снова задерживая дыхание. (Саша начинает дышать быстрее.) — От тебя зависит. Саша контролировать себя не может уже, ему голову капитально сносит — ему! — холодному всегда и расчетливому, правильному. Он порыву поддаётся, как лист пустой, эмоциям следует: ближе подходит, за руку к себе притягивает — но целует первым Лёша. Всё быстро как-то происходит, Саша думает, что скомканно слишком: он не сталкерил как ненормальный, не покупал дорогих подарков, не писал в личку сто двадцать пять сообщений в день, как с девчонками обыкновенно бывало (на первом только курсе, Саше потом наскучило: девчонки много просят слишком и мало отдают). Суммарно-то только неделя с первой встречи прошла, а они уже целуются, в шкаф вжимаясь почти. Лёша нежный до невозможности, сладкий, он и целовать по-другому не умеет, мягко только, боясь чего лишнего сделать. Саша переучит его, наверное: до синяков и багровых отметин на коже, до царапин, до капель крови на губах. Саше нравится это рассматривать на утро, все эти следы, которые болят до сих пор, стоит коснуться только. Саша по-другому не умеет. Ему слишком было больно, чтобы сейчас церемониться. (Но рядом с Лёшей он готов быть нежным.) Они съезжаются уже через два месяца: Саша теряет место в общаге, а Лёшин брат уезжает по обмену в другой город, так что квартира пустует некоторое время. (Лёша ненавидит одиночество, оно давит, не даёт писать и накрывает бессонницей. Наивно Лёша думает, что сможет выспаться с Сашей, но он рад, что не один.) Выясняется, что ни один из них не умеет готовить, поэтому первое время они питаются только шоколадом, который выдают Лёше на репетициях и малых концертах, и купленный в ближайшем общепите салат. Саша шутит, что наконец-то похудеет, но Лёша воспринимает эту идею в штыки, потому что у Саши рёбра видны уже отчётливо, он сам же во сне ворочается, не находя удобного положения. Лёша в итоге пересматривает свой бюджет, решая тратить больше денег на нормальную еду. Отец высылает ему каждый месяц, но Лёша как-то быстро их слишком расходует, не замечая, что в тридцатых числах сидит с пустыми карманами. А ещё он много тратит на сигареты, скуривая перед важными работами по пачке за день. Саша этих работ и боится, потому что Лёша из рук не выпускает ноты, не отходит от инструмента, наигрывая, репетируя постояннопостояннопостоянно, не отвлекаясь даже на приём пищи — только чтобы закурить сигарету. Утром Лёша в кровати прямо и курит, пепел стряхивая в стакан из-под чая, чтобы не ходить далеко. Когда Саша просыпается, он уже перелистывает последние страницы чьих-то научных трудов по теории звука, оставив сигарету тлеть в руке. Саша пальцами сонно ведёт вдоль позвоночника, и Лёша выгибается невольно в спине, мурчит, поддается. Откладывает книгу – всего-то полстраницы осталось, но важно разве? Они собираются у Ани на новый год в декабре, в той же самой сырой хрущевке, где все было. Аня знает. Более того, она знала ещё до того, как все случилось: Лёша попросил их познакомить, и уже потом она придумала предлог. Компания маленькая: две её подруги, Коля, с которым они полтора месяца назад всё-таки начали встречаться, четыре колиных друга и Лёша с Сашей — заходила ещё соседка тётя Нина, но она быстро смоталась, услышав бесовскую музыку из колонок. (Играл Сплин, но для тёти Нины всё это на одно лицо.) Алкоголя мало — что достали, но Лёша любезно отдаёт свою порцию Машке, самой дурно накрашенной из девчонок, устроившись поодаль от пьяной компании; алкоголь ему почти противен, он укоризненно смотрит на Сашу, когда пьёт тот. Глаза начинают заплывать, языки заплетаться, а атмосфера накаляться: переходили к тостам. — Лёшенька! — Саша кричит из другой части кухни, маша рукой, будто не видно его, — Лёшка, солнце! Иди к нам! У нас это... ну это... Саша щёлкает пальцами, пытаясь вспомнить, что «это», а Лёше смешно, он улыбку еле держит, чтобы в голос не засмеяться — не заметить, вообще-то, сложно, но Лёша думает почему-то, что это может обидеть плывущую компанию, и только скромно морщит нос. — Чего ты там лыбишься? — Дурак ты, Саш. — Вот как, да? А ну иди сюда. — Зачем? — Я тебя поцелуем заткну. Девушки и парни одобрительно улюлюкают, поднимая бокалы и рюмки, чтобы чокнуться за что-то. Саша заразительно смеётся, закидывая свою ржаную макушку к окну, стукаясь о него, но смеясь от этого ещё больше. Он поднимается с места первым, берёт бокал с дешёвым шампанским, подходит к Лёше, заглядывая ему в глаза своим размытым взглядом. Лёша в нем только бесконечную любовь и нежность видит, детскую почти, чистую-чистую, хоть и алкоголем открытую. — Ты красивый очень. Люблю. Спасибо, что ты рядом. — Спасибо, что позволяешь быть рядом. Шепотом, никто почти и не слышит. Из колонок играет Пицца, ночь за окном постепенно перетекает в блекло-черный, звёзд не видно из-за тучевых облаков. Комната жёлтая, тёплая; горит редкая гирлянда, на плите закипает металлический чайник с рыжими подтеками по бокам: шумит пузатый телевизор, играет гимн Федерации. Саша целует его ровно на двенадцатом ударе, как-то и забыв про пьяных товарищей. — За лёшино первое выступление! За будущий февраль! — Ура! Они играют с ножом, и удивительно, что единственный трезвый из них просто подставляет руку, серьёзно рискуя стать жертвой. Лёша не хотел, вообще-то, он боится, что действительно рука дрогнет и все плохо обернётся, он бы и не играл, не согласился бы, если бы не Саша — Саше он верит почти слепо, на звук идёт, не видя объекта. Саша уговаривает, обещает, что все будет в порядке, что он все проконтролирует и что это просто игра, от которой ничего плохого не случится. Ни-че-го. И Лёша верит. Его просят петь, чтобы разрядить атмосферу, и Лёша поёт то, что запомнил из недавнего, путая некоторые слова, но всё равно очень нежно и тепло. Аня боится ножа, он выскальзывает почти у неё из рук, но свой круг она проходит успешно, ни разу не задев чужую кисть. Лёша шутит про что-то, все смеются, подливают ещё алкоголя и доедают салаты; приходит очередь Саши, и Коля с Денисом гудят, похлопывая его по плечам.«Твоим смертельным оружием видимо сам я себя убил»
Саша сейчас адреналин какой-то чувствует: самого озноб бьёт, перепил, а в руках острый предмет и любимый человек — балансирует на краю обрыва. Сосредоточен, конечно, как может, но глаза слипаются и руки немеют время от времени; он пытается не выдавать этого, глаза не поднимает почти, хмурится — отпускает скоро вполне. Лёша смотрит неприкрыто любяще, этот взгляд не поймать грех будет, и Саша ловит. Отвечает на него короткой улыбкой, вспоминает разом все самое хорошее, что за эти несколько месяцев случилось: как Лёша котёнка на передержку приносил, как помогал ему закрывать пробелы в пропущенных занятиях, как укутывал перед выходом в свой огромный шарф и невесомо касался его холодных рук на улице. Как Саша забыл про обезболивающее, клубы и связи на ночь. Как они делали по сто неудачных фото утром, смеясь над ними потом. Как играли в четыре руки какую-то лёгкую арию на лёшином пианино. Как п о с т о я н н о были вместе. Саша уверен, что всегда так будет: проснуться от того, что Лёша занавески одернул, и свет в глаза струится, потом наспех завтракать купленными в гастрономе в двух кварталах лимонным кексами, бежать на остановку и досыпать на мягком плече — иначе что? Саша другой жизни уже и не знает, он от всего мира готов отречься, только чтобы рядом с Лёшей быть. Ему буквально не нужно ничего больше. Но он осекается. Дыхание обрывается на вдохе, всё в миг стихает и охает. Саша боится глаза опускать, посмотреть на руку, ему страшно — не то страшно, что с рукой, а что это Л ё ш а. Лёша, которому он обещал. Лёша взгляд стеклянный не опускает, на Сашу смотритсмотритсмотрит, больно очень, непонимающе, осуждающе, но ни капли не злостно, Лёша не умеет так. Он поджимает губы, качая головой. — Саша... — Не смотри, Лёш. Пожалуйста, не смотри. Были предположения, что травмпункты закрыты будут, что у Лёши рука кровью истечёт быстрее и зараза попадёт, чем они успеют хоть что-то сделать — поэтому ничего не ждут и едут на своей машине, плюнув на то, что все пьяны в дрова (хотя даже кажется, что из-за этого в секунду протрезвели). Слова полной сонной медсестры выстреливают в голову липким и противным эхом: — Разрыв сухожилия, ограничение движения на 1,5 - 2 месяца. Возможна частичная инвалидность пальцев. Лёша впервые плачет. В п е р в ы е. Не от физической боли, совсем ему на это плевать — от того, что строенное годами на куски разрывается от ошибки, от неосторожности, глупости невозможной. Соглашаться не надо было. Доверять не надо было. Лёше больно понимать, что на нём крест поставят, выкинут, он не нужен никому такой: что он умеет? Теперь ничего. И не хочет ничего уметь. Саша бормочет, кричать пытается, но горло сдавило бесцветной лапой, и он н и ч е г о не может из себя выдавить, кроме судорожного:Прости Прости Прости
Лёша блокирует его везде. Просто уходит тогда куда-то на всю ночь, а на утро не возвращается. Не отвечает на телефон, не появляется онлайн, и Саше очень-очень плохо, его выворачивает почти, он снова глотает противные таблетки, но ничего не помогает. Он проебался. Сам знает. @miranchuk убирайся из моей квартиры у тебя четыре часа и не попадайся мне больше на глаза, я не хочу тебя видеть 05:27 знаешь, я разочарован я тебя действительно люблю 05:40абонент ограничил доступ к своей странице
Саша уже ничего в этой жизни не хочет. Они пересекаются однажды, две долгих недели проходят. Саша хочет попросить прощения (уже в который раз попросить), но только открывает рот, как Лёша шепчет, толкая в плечо, громко отдаваясь в воспалённом мозгу мерзким чёрным репитом: — Ты сломал мне жизнь. Не подходи, ради бога, мне больно. И Саша не может сказать ничего, он будто давится, ему дышать нечем, будто в горле что-то устойчиво замерло, он хочет схватить за руку, но боится сделать больно, навредить ещё больше, противно сделать. Он понимает Лёшу. Это было важно, этот его концерт. Он бы тоже не простил, никогда не простил. (Но ради Лёши он сделал бы исключение.) Саша опять падает, с пропасти в каньон летит неимоверно быстро, моргать не успевает. Ему Лёши как дозы не хватает, он седьмой класс вспоминает, когда тоже был зависим — но эта зависимость чёрная, он не хочет об этом никогда вспоминать, отрекается. Лёша — чистый и светлый. Он его обманул. Он поступил как мудак, а Лёша поступил правильно. Саше бы убрать с локскрина их общее фото, которое, как обычно, размытое, засвеченное утренним солнцем, домашнее — Лёша там смеётся, с домашним бардаком в мягких волосах (Саша вспоминает сразу, какие они были на ощупь), в растянутой белой футболке, уткнувшись ему в плечо, жмуря свои каштановые глаза. Это видеть каждый раз очень больно. Ещё больнее, когда на часах пять утра. Саша звонит опять какому-то прокуренному голосу, просит забрать его к себе, потому что скучно (плохо); и за ним приезжают. Он не видит ничего, ему глаза завязали и по лезвию заставили ходить, ему сейчас все равно, он понимает, что не вернёт ничего, и о Лёше должен забыть, чтобы по-хорошему, но он банально не может (не хочет). Снова садится на наркотики — этому он меру знает, не критично. Денег, правда, снова очень мало, но изворачивается, в долги влезает: если бы не помогало, вряд ли бы делал. Саша себя человеком не чувствует уже третий месяц.«Третий месяц без наркотиков (Лёши Миранчука)»,
— гласит вывеска над его головой. Он сорвать её пытается, но сил прыгать нет; только свернуться рядом и скулить. Всё идёт по новой: клубы, случайные связи, таблетки. Всё, кажется, хорошо.