***
— Ты что собираешься ему сделать? Парень, не отрываясь от завязывания наручей, с нарочитой расстановкой произнёс: — Убить его. Тощий мужчина нервно поглаживал свои жидкие усики. Впервые ему попался такой фрукт. — Ты же понимаешь, что он чемпион? Понимаешь, что он побеждал и более, — тощий осторожно подбирал слова, — опытных борцов? — Пацан, не суйся в это. — из-за шкафчиков вынырнул низкий полный мужчина с хриплым голосом. — Я видел таких как ты — молодых и дерзких. Гордость затмила им рассудок и они шли на верную гибель. Таких как ты он по утрам жрёт! Цыган раздражённо выдохнул. — Я пришёл сюда, чтобы сразиться его. Мне плевать, сколько идиотов он убил ранее. Я уйду только, получив награду за победу над ним. Парень хлопнул дверцей шкафчика и направился в сторону, где раздавались крики толпы. Мужчины лишь растерянно переглянулись —впервые кто-то так отчаянно искал гибели. Пробиваясь через опьянённую кровью толпу, парень сумел разглядеть помещение получше. Это были не те затхлые подвалы, в которых он дрался ранее. Здесь все было обустроено для боёв без правил, как например, высокие потолки, прекрасно усиливающие звук и позволявшие комментатору не напрягать голосовые связки. Сидя в своей кабинке над рингом он позволял себе беззаботно шутить о людских жизнях, то и дело обрывавшихся под ним. Добравшись до неё, парень постучал по стенке и небрежно бросил свою карточку, которую ему выдали на входе. — Чемпион. — коротко сказал юноша и ушёл, избегая неуместных отговорок. Да, он зарабатывал на боях без правил. Каждому своё. Более того, он защищал этот род деятельности и считал его лучшим для честного человека. Люди жестоки по своей сути и если толпы праведников, прикрываясь благочестием, тихо грабят старушек, трахают детей или занимаются чем-то более отвратительным, то постояльцы боёв без правил честны. Они честны в своей жестокости и это ставит их на порядок выше святош, молящихся "благочестивому" богу, стоя по колено в своём дерьме. Парень присел на скамью, в последний раз поправляя ремни, которые сильно натирали кожу на груди. Эти полуножны для короткого меча прослужили ему слишком долго, чтобы заменить их другими. Он нежно гладил их, едва касаясь кончиками пальцев, как гладят любимую вещь. Столько воспоминаний... Цыган поёжился. Сквозняк хлестал его босые ноги. Он сидел седьмой бой подряд, выжидая своей очереди. Правила ринга запрещали носить рубахи и сапоги, поэтому пришлось оставить их в шкафчике под ответственность руководителей. Да, бои без правил такая же иллюзия, но он был слишком зависим от них, чтобы придираться к мелочам. Момент истины, когда человек месит своего врага, не опасаясь бесконечных свитков с законами, стоит риска жизни. А бойцы все приходили и уходили, к победе и бесславию. Наконец, прозвенел колокол. Толпа остервенело взревела. Уборщики потащили очередного, едва дышащего борца в сторону выхода. — А сейчас, дамы и господа, последний боец на сегодня, — толпа неодобрительно замычала. — Но боец не простой, а золотой. — Да хоть медный! — гадкий смех толпы наполнил подземелье. — Наш смуглый друг, — диктор ткнул пальцем на скамью ожидающих, — дождался конца, а значит, он хочет сразиться с Чемпионом! Дело его, ведь каждый имеет право войти на ринг. — Ехидная улыбка переполовинила его лицо, — Но все знают, что выйти можно только через бездыханное тело врага. Огромная куча мяса на ринге недоуменно посмотрела наверх. — Если бы я не знал тебя так хорошо, Жан, я бы подумал, что ты надо мной насмехаешься. — прокуренный голос Чемпиона утонул в рёве толпы. — Но я люблю сладенькое. Жан, не спеша, промочил горло из чаши, стоившей целое состояние и чрезмерно торжественно начал. — Против чемпиона ринга Баректэля, по прозвищу Костолом, — толпа взревела так, что пришлось подождать тишины, — выступает какой-то черномазый Кимаш, неизвестно откуда, да ещё и без бойцовского имени. Кимаш Чёрный! Так его будут звать в Баректэле! — подначивал людей диктор. Неизвестно, где в толпе, пришедшей посмотреть на кровавый бой, находятся помидоры, яблоки и даже неожиданные яйца. Вывод напрашивается сам собой – они, не жалея себя, несут их специально. И тухлое яйцо, по видимому, заготовленное задолго до сегодняшнего дня, полетело прямо в Кимаша. Зловонная жижа растеклась по щеке, а острая скорлупа, подобно когтям, впилась в кожу. Зал взорвался хохотом. «Ни разу не видел такой отвратительной толпы», – подумал Кимаш и с гневным омерзением смахнул тухлую слизь с лица. Не медля ни секунды, он ступил на ринг. Чемпион на человека смахивал очень отдалённо. Могло даже подуматься, что в его родословной мелькали орки —огромная махина, размером с добротный шкаф, изуродованная рубцами и шрамами. Густой волосяной покров, придавал ему ещё более дикий и животный вид, отчего лишь вид его внушал страх. В глазах читалась злоба. Нет, не озлобленность на мир, на людей или систему, не жажда мести, а тупая звериная злоба. Такие могут с лёгкостью убить человека. И когда судья спросит его об убийстве, он глупо обнажит зубы, не в силах объяснить почему размозжил голову встретившейся торговке. Жан поднял руку – все напряжённо затихли, ожидая начала. Было слышно, как тяжело дышит Костолом и как легко сопит Кимаш. Время застыло. Заняв боевую стойку, парень был натянут как пружина. Чемпион был показушно расслабленным. Казалось, все сущее стонет и мучится, ожидая, когда же диктор ударит в колокол, а вместе с тем и перевернет часы, отсыпающие песком пять минут, истечения которых все трепетно ждут. После них начинается анархия, ведь тогда противники достанут клинки и разрешат проблему ставок. Гулкий удар в колокол огласил начало боя. Кимаш, замелькал из стороны в сторону. Выжидая удара, он проворно огибал чемпиона, стоящего, как статуя, неподвижно. Рука Костолома словно крыло мельницы раз за разом пролетала над головой Кимаша. Взмах-уворот, взмах-уворот. Нужно только утомить чемпиона. Взмах-уворот. Рука нависала над Кимашем. Взмах. Но он выскальзывал в последний момент. Глаза Кимаша то и дело обращались к часам. Неужели он никогда не устанет? Взмах-уворот. С каждым промахом Костолома толпа возмущённо ревела. То и дело в Кимаша летела всякая дрянь. Народ негодовал. «Да даже моя баба так сможет», — орал кто-то и все Его нетерпеливая натура сделала своё – не дождавшись, парень сделал выпад, который чемпион отразил и сразу же нанес сокрушительный ответный удар, пришедшийся прямо в солнечное сплетение. Дыхание спёрло. Кимаш закашлял, еле стоя на ногах. Костолом только этого и ждал. Первый удар запустил цепь новых выпадов. От второго удара цыган уклонился, третий, скользящий, отбросил его куда-то в сторону, а после четвертого он подскользнулся на чьей-то крови. Чемпион, забавлялся. Позволив парню встать, он, оглушил его ударом по голове – кулаком, который был размером с небольшую кувалду. Кимаш обессиленно упал. Он переоценил свои силы. Снова. Костолом бросил выразительный взгляд на Жана. Тот, улыбнувшись, отодвинул часы и снова ударил в колокол, но уже дважды – разрешая бойцам использовать оружие. – Дайте мне мой Разрыв! Чемпиону протянули меч, который был размером с него самого. Толпа топала, кричала, буйствовала. Она хотела крови. Костолом наступил своей ногой на грудь парню и занес меч над головой. Смерти не избежать. Он переоценил свои возможности. Секунды текли так медленно, как никогда ранее. Кимаш тяжело поднял руку к лицу и, в последний раз, поцеловал дорогое ему кольцо. Все что он видел – сияние, зелёное сияние. А где-то раздавались тихие, как будто приглушённые крики. Кимаш открыл глаза. Он всё ещё лежал на ринге. Рядом с ним лежал легендарный Разрыв. Чемпиона поблизости не было. Люди, за пределами ринга, в панике, бежали кто куда. Изредка с разных сторон слышалось "Легавые!" и "Нас накрыли". Парень вскочил. Нужно бежать, но куда? Зелёные глаза широко раскрылись. Перескочив ограждение, он побежал куда-то в сторону от общего течения людей. Он не мог бросить свои вещи. Там так много важного. Прорвавшись в раздевалку, в которой был невероятный погром, он, приложив титанические усилия, поднял шкафчики, валяющиеся на полу. "Который из них мой?" – судорожно проносилось в его голове. И наконец, вот она – заветная дверца. Схватив сумку и свои вещи в руку, он, не успевая надеть их, бросился к выходу из раздевалки. Коридоры уже опустели, давая рассмотреть старые обшарпанные афиши на стенах, восхваляющие популярных бойцов. Преодолевая проход за проходом, поворот за поворотом, он встретился головой с рукоятью меча воина, поджидавшего в тени беглецов с места преступления. И темнота.***
Воины, топая своими коваными сапогами, волокли босые ноги Кимаша по холодной мостовой. Множественные попытки вырвать вещи из его рук не привели к успеху – он вцепился в них мертвой хваткой и не отпускал, пока его не ударили о стену крытой повозки, обшитой металлическими листами. Хватка ослабла и им удалось нацепить на парня тяжёлые кандалы, ржавчина на которых, казалось, помнила ещё прежнего короля. Предприняв ещё одну неудачную попытку вырвать у него вещи, воины отбросили его в холодную темную повозку. Внутри его словил ещё один страж порядка, неожиданно оттолкнувший парня в темный угол. Выглядел этот мужчина как те люди на рынке, что ухитряются втюхать человеку товар, который, мягко сказать, не нужен даже самым изощрённым искателям, да ещё и по чрезмерно завышенной цене. У таких людей цель всегда оправдывает средства, потому что, за дешёвые средства они получают удовлетворительную цель. Цепкие щурые глаза искали выгоду на избитом теле парня и, по видимому, нашли. Пригладив рыжие усы, торчащие из шлема, он слишком непринужденно начал: – Какая крупная рыба... Давненько нам не попадалась такая. Возможно, первые мы берём такую большую незаконную организацию. Да... После, стражник надолго замолчал. Примерно минуту он смотрел сквозь дверную решетку, будто пытаясь увидеть, нет ли там никого, с острым ухом. Было слышно, как бьётся сердце. Оно отдавало глухим стуком в висках. В глазах темнело, а на губах был солёный привкус крови. Не отпуская вещи, Кимаш устало прислонился к холодной металлической стенке. "Неужели вот так вот?" – пульсировала мысль в его голове. Тем временем, вёрткий стражник, как будто осмелившись, продолжил разговор. – Ох, бедные бойцы! Пережив опасные бои, они, вместо вознаграждения, отправляются на виселицу. Как печально, да... Стражник мельком взглянул на юношу. Тот смотрел на него из-под лба, как загнанный зверь смотрит на охотника. – Позлорадствовать решил, сука? Так знай, что даже в этих кандалах я могу воткнуть меч тебе прямо в горло, королевская собака! – Ну что же, мне право обидно, что мой брат думает так обо мне. – С каких пор цепной пёс мне брат? – А с тех, что я полностью на твоей стороне, кретин! – прошипел стражник и, в подтверждение своих слов, наклонившись к лицу парня, произнёс, – Cius vel osidus! ¹ Кимаш удивлённо посмотрел на мужчину. Для гвардейцев было оскорбительно даже слышать эти слова. "Предатель" – пронеслось у него в голове. Кимаш всегда негативно относился к предателям, ведь кто предал однажды — не постесняется предать снова. Но в данных обстоятельствах этим убеждением можно было пренебречь. – Ты мне поможешь? – недоверчиво спросил парень. – Да. Не бесплатно, конечно. – страж алчно взглянул на пальцы Кимаша. – Кольцо и меч не отдам, – обрубил тот. Осклабившись, мужчина хотел пуститься в торги, но увидев как на него смотрит юноша, беспомощно ухватился за последние нити наживы. – В таком случае, сапоги и жилет. Цыган с жалостью посмотрел на эти вещи. Сапоги, хорошие, не один год служившие ему верой и правдой, сохранили поразительно хороший внешний вид. Овечий жилет-безрукавник тоже был в завидном состоянии. Как для странника, Кимаш был хорошо одет и даже полагал надежды на то, что в трудные времена можно будет продать что-то. Трудные времена настали, а мысль, что с вещами нужно расстаться отдавала щемящей болью в груди. С трудом пересилив нежелание, он кивнул. Стражник тут же забрал вещи и, сняв кандалы, начал вводить в курс дела. – Надень рубаху и сними наручи. Меч и все атрибуты боёв стоит спрятать в сумку. – Так я не свободен? – вытянулось лицо Кимаша. Стражник рассмеялся. – Ты в любом случае нарушил закон, так как бои без правил запрещены. Меньшее, что я могу сделать — это помочь избежать смертной казни. И если хочешь знать, всё что нужно — закрой рот и слушай внимательно. Парень насупился, но замолчал. – Итак, когда мы прибудем, всех, в том числе и тебя, в обязательном порядке подвергнут допросу. Говори что хочешь, но отрицай, что ты участник боя. Зрителям дают меньшее из всех наказаний. Допрашивать тебя будет Мельхиор. Он маг, поэтому не смотри ему в глаза дольше пяти секунд, иначе правда, вопреки твоей воле, вырвется из уст. Я же, со своей стороны, дам должную характеристику, чтобы о тебе не было подозрений. Топот снаружи угрожающе приблизился. Взвизгнув, дверь открылась и вовнутрь ввалился грузный мужчина, клявшийся именами всех богов, что он попал сюда по большой ошибке. Из-за него стражник, криво улыбнувшись, замолчал.***
Темные тюремные подземелья были насквозь пропитаны запахом плесени и сырости. Это не те подземелья бойцов, в которых можно жить. Это просто подвалы для хранения человеческого мяса. Даже для еды человек строит подвалы, которые в разы лучше тюрем. Старая несмазанная дверь туго открылась. Тюремщики вбросили Кимаша в темное помещение. Холодный каменный пол, покрытый толстым слоем грязи, никак не смягчил падения, из-за которого синяков парень заработал не меньше, чем от плохого отношения воинов. Как и сказал усатый стражник, его допрашивал маг, что было видно издалека. Он был облачён в синий балахон, который был ему явно велик, да так, что тянулся по полу. В широкие рукава, по магическим традициям, были плотно напиханы пахучие травы, так что запах мага пришел задолго до него самого и ушёл лишь спустя некоторое время. На лбу его был серебряный полумесяц, обращённый вверх рогами – символ правосудия Западного Заречья, который в той или иной форме был на всех атрибутах воинов. В действиях штатного мага было больше пафоса чем действенности. Он делал слишком зрелищные движения и говорил с преувеличенно большими паузами, чтобы все могли услышать и переварить услышанное. Но это был не шарлатан, а самый настоящий маг. От металлических глаз, будто видящих тебя насквозь, было сложно оторваться, а на один из вопросов Кимаш едва не сказал правду, но кольцо на пальце так сжалось, что все слова застряли в горле. Осмотрев все имеющиеся при нем вещи, маг не нашел в них ничего подозрительного и обвинил его лишь в посещении незаконных мероприятий. К сожалению, уже почти девятнадцать лет в стране не было нормального суда. Прокручивая в голове события сегодняшнего дня, Кимаш поражался, как стремительно может повернуться жизненный поток. Ещё вчера, договариваясь с извозчиком, он и подумать не мог, что его так отнесёт от пути. Хотя какой путь имел странник, путешествующий по миру в поисках счастья? От города к городу, снова и снова встречалось что-то новое, как казалось, способное принести счастье. Но новое надоедало и становилось старым. И все последующее новое было повторением старого нового, лишь с некоторыми изменениями. «Почему кто-то рождается счастливым, а кому-то приходится искать это счастье всю жизнь? А может, у кого-то его и нет вовсе? Где оно, моё счастье?». Кимаш поёжился. Холодный пол больно сжимал мышцы спазмом. Но какое до этого дело тому, кто в столь ранний возраст имел чрезмерную привязанность к крепким напиткам, стойкую неудовлетворённость жизнью, скверное прошлое и неопределённое будущее. Именно с такими мыслями Кимаш провалился в беспокойный сон.***
Лежащего на полу юношу окатили холодной водой из ведра, подозрительно смахивающего на помойное. И без того плохой сон был жестоко прерван и, не давая захлёбывающемуся парню опомниться, тюремщик жёстко поднял его за волосы и, наклонив, сцепил кандалами его руки за спиной. Ведя его наполненными липкой тьмой коридорами, воины весело обсуждали предыдущую казнь. По услышанным от них словам, он понял, что они делали ставки на то, кто сломается первым. Перед казнью многие приговорённые на смерть теряли весь человеческий облик. Они буйствовали, вырывались, клялись и божились в своей невиновности, предлагая за свою жизнь что угодно. Но палач неподкупен и совершал возмездие независимо от того кто был под его рукой. Такие разговоры изрядно напугали Кимаша. Сердце застучало как бешеное. Воздуха не хватало и он судорожно хватал воздух ртом, как выброшенная рыба. Ноги, словно ватные, волоклись по холодным кирпичам пола и совсем не хотели слушаться. Ключ. Лязг. Кимаша ослепило мрачное небо тюремного двора. Парень испуганно искал взглядом знакомого стражника, но ни один из тех, что были там не напоминал его. Тюремщик грубо опустил голову пленника, чтобы не глазел по сторонам. Единственное, что он успел разглядеть, это десятки ведомых на казнь. Ничто ещё не давало столь нужной сейчас надежды. Как и всех заключённых, его бросили в телегу, которая превратилась в дом скорби. Все стонали и плакали, не желая верить в реальность происходящего. Кто-то горевал о потере уважения и положения в обществе, кто-то не мог смириться со смертным приговором и оказавшись в этом гиблом месте, а Кимаш, стремившийся сохранять спокойствие, поддался царившей там панике. С дорогами в этом городе было хуже чем с правопорядком и обречённых узников трясло не по-детски. Некоторые слабые духом порывались вырваться, но эти попытки быстро пресекались сопровождавшими их стражами порядка. Прибыв на площадь, с которой поспешно убрали торговые лавки, заключённых вывалили на мостовую и повели в сторону заранее заготовленных помостов. Дорога в этом балагане ужаса не прошла для Кимаша даром. Его трясло, то ли от мокрой одежды, прилипшей к телу, то ли от страха, сжимающего поджилки. Стражник крепко схватил его и, задрав за его спиной руки выше головы, повел его к деревянным возвышенностям. В последние моменты разум юноши донельзя прояснился. Взгляд его метался от стороны в сторону, как будто пытаясь налюбоваться на этот мир в последний раз. Вот, уже виднелись петли виселицы и горло Кимаша сдавило, будто он уже висел там. Шаг за шагом, он необратимо приближался к помосту. Старая древесина скрипнула под ногами. Неосторожно наступив, Кимаш загнал занозу в пятку, но его, не дав опомниться, бросили на одну из наклонных поверхностей, стоявших длинным рядом. За доли секунды с него сняли кандалы и крепко затянув веревки на запястьях и щиколотках, распяли на ней животом вниз. Парень облегчённо выдохнул – виселица осталась далеко сбоку. Видимо, ему уготована другая судьба.***
Тонкие плети волоклись по земле. Самым страшным являлась, пожалуй, не сама казнь, а то, что ей предшествует. Ведь люди боятся не смерти, а страха и мучений, предшествующих ей. Шершавые бичи тяжело тащились по мостовой. Безликий палач играл ими перед глазами жертв, привязанных к помосту. Он ходил из стороны в сторону, улыбаясь под своей маской, но начинать не спешил. Как и все палачи, безликий ждал, пока жертвы устанут и на площадь сбежится народ. Ведь в казни главное не сама казнь, если это, конечно, не какое-то дикарское зверство, а то, что происходит непосредственно до неё. Для ожидающих порки — это публичное посрамление, потеря связей и положения в обществе. Для висельников это плевки толпы, издевательство палача и предсмертная агония. В казни главное не итог, а путь достижения цели. Толпы зевак сошлись поглазеть на казнь. Разделённые с жертвами справедливости помостом они пылали жгучей ненавистью к ним, хотя сами не менее часто переступали закон. Такова людская натура. Их хлебом не корми, дай только поненавидеть кого-то. Этим и пользуются власть имущие, создавая где угодно эффект разделения на касты: герои и злодеи, богатые и бедные, свои и чужие, хотя, по сути, все находятся на одной стороне и все одинаково порочны. Толпа взволнованно подняла головы куда-то вверх. На балкон здания ратуши вышли двое – светловолосый мужчина с пышной причёской и молодой человек в синих одеждах, проведший юность не на ристалище, а в библиотеках, изучая древние фолианты. Мужчина окинул высокомерным взором помост и, не найдя чего искал, вопросительно наклонился к молодому человеку. Тот сверкнул металлическим взглядом и, ответив ему что-то, махнул рукой. Тут же раздалась оглушительная тирада труб и на помост торжественно прошествовал глашатай в слишком ярких для казни одеждах. За ним понурой цепочкой поднялись висельники, к каждому из которых был приставлен воин. Последним же шел Чемпион — израненный и избитый он был закован в огромную махину, охватывающую его торс и заломленные руки до локтей. Диким взглядом он покрывал толпу, да так, что даже самые отчаянные не осмелились бросить в него какую-то гадость. Каждого из приговоренных, толкая пиками в спины, подвели к непосредственному месту смерти. Старые доски под ногами опасно прогибались, готовые развергнуться при нажатии на рычаг. Никто не сопротивлялся и спокойно дал набросить себе на шею петлю, осознавая всю безысходность ситуации. В итоге, с петлей на шее стояло шесть душ. С ними обращались в разы хуже чем с остальными. На теле виднелись следы недавних пыток — на онемевших пальцах синели сбитые ногти, а лицо было все в синяках и кровоподтёках. Уставшее тело, так желающее согнуться, удерживала туго натянутая петля. Одному из них петлю повеселили выше остальных так, что ему приходилось стоять на одних пальцах ног, чтобы горло не сдавило раньше времени. От вчерашней прически не осталось и следа – спутанные волосы опаленными жгутами свисали вниз. По измученному лицу было видно, что каждый стражник, так или иначе бывший рядом с ним, успел выразить на нём свои эмоции. Снова фальшиво взревели трубы. Глашатай подошёл к краю помоста и, облизнув губы, начал. – За прямое нарушение закона Великого Императора Вестмара Януария Седьмого, о запрете проведения, посещения и участия в боях без правил, караются повешеньем: боец Костолом, имя которого неизвестно, боец Таркут, по прозвищу Сивый, организатор и правитель Барэктэльских боёв без правил Жан Гэмиэльский... Толпа удивлённо загомонила. Все взоры обратились к силуэту на балконе ратуши – Филлипу Гэмиэльскому. Его же глаза были прикованы к бедной избитой тени, в которой едва теплилась жизнь. Сильные противоречивые эмоции обуревали Филлипа. Рядом с желанием осуществить месть за давний дурной поступок, чувства к родному брату грели его душу. Жан обессиленно поднял голову и посмотрел в глаза Филлипа, будто в отражение своих. Близнец заплакал. Тугая слеза, которую не увидеть снизу, медленно стекла по лицу. «Столько всего прошло, брат, мне уже не нужна месть, а только твои теплые объятия. О, брат, если бы ты меня услышал!». И, будто наперекор мыслям брата, Жан процитировал одного мертвого поэта, имя которого все давно забыли и чьи песни помнят только старые книжники. Глухой голос смог перекричать гомон сотен людей – навык профессионального оратора, так, что каждый, а в особенности Филлип услышал строки давно забытых книг. – ...и брат поднимет меч на брата, Былых союзов больше нет. Все то, что было для нас свято Попрется скверной² от побед... Предел аристократа лопнул. Филлип, громко всхлипнув, направился вовнутрь. Он мог остановить действо, но, казалось, было поздно. В будущем он иссякнет от чувства вины за смерть брата. В тот день Мельхиор впервые увидел грядущую кончину Филлипа. Сильные чувства постепенно сожгут его изнутри. Бесконечная безысходная боль загонит его в могилу. Его последними словами было: «Мой единственный приятель – мрак».***
Закончив объявлять приговоренных к виселице, глашатай, надрывая голос, огласил список обвиненных в посещении боёв в роли зрителя. Для увеселения толпы, менее тяжёлые проступки наказывались раньше, чем тяжкие преступления, ведь чем тяжелее грех — тем страшнее расплата. Поэтому, начали с двадцати ударов плетью, для зрителей. Свистнув одними губами, палач подозвал молодых подмастерьев, также скрытых под безликой маской. Их тела, на фоне тела палача, выглядели молодо и хрупко, однако они были не так просты, как могло показаться. Эти юноши знали бесконечное множество способов принести страдания человеку. Как бить настолько сильно, что смерть придет даже от плети, как развязать человеку язык, или пытать, не оставляя следов – все это было им известно. Палачам доверяли, порой больше чем остальным, потому, что они связывали себя священной клятвой истязателя со своим господином и не выдали бы секрет под любой пыткой. Секрет такой выносливости прост – перед тем, как стать подмастерьем палача и обучаться искусству боли, на юношах проводились почти все пытки, использовавшиеся более или менее часто. Те, кто выживал после этого ада, пожалуй, теряли свою человечность и становились, словно, живыми камнями, выполняющими приказы господина. Выйдя из тени, они взяли по плети у главного палача и разделившись так, чтобы каждому досталось по два тела, начали работу. Один из них пристроился сзади Кимаша. Подойдя к нему, молодой палач разорвал рубаху на спине цыгана. Ткань беспомощно прорычала, оголив смуглую спину парня. Затем, в воздухе повисла холодная тишина, смешанная со страхом перед болью. Каждый мускул молодого тела сжался, ожидая сокрушительного удара, который все не приходил и не приходил. Но когда Кимаш на секунду расслабился, его палач и ещё семеро, как по команде, вероятно данной им Мельхиором, взмахнули хлыстом. За свистом восьми плетей последовали крики боли. На спинах выступила первая кровь, от рассеченной бичом плоти. Боль пронзила тело Кимаша. Он забился, но освободиться было нереально – веревки плотно сжимали запястья и лодыжки и были натянуты почти как струны, не давая парню даже пошевелиться. Казалось, это продлится вечно. «Неужели, он постоянно будет делать такие паузы?» – пронеслось в голове у цыгана, но возмущенная мысль была прервана следующим хлёским ударом. А потом ещё и ещё. Кимаш кричал. От боли и унижения. И злобы, бесконечной злобы на этого маньяка, каждый удар которого заставлял все тело колотиться от боли. Каждый удар одтавал глухим гулом в висках и парень лишь обречённо считал их. Восемнадцать. Спина онемела от ударов. Боль будто стала её неотъемлемой частью. Кимаша трясло в болевой лихорадке – состояние, в котором напряжённое до предела тело не могло поглощать боль. Боль Девятнадцать. Свинцовая пауза усиливала и без того острую боль. Раны на спине цыгана горели огнём, изнывая ожиданием неизбежного. Двадцать. Сведённые спазмом мышцы, расслабились настолько, насколько возможно, почти превратившись в желе. Сбитый ритм дыхания сжимает и разжимает лёгкие как бумажку. Тело болит и ноет, но всё это перекрывает мысль о конце. Все в прошлом, свобода. Молодой палач вертит плеть в руках, с отвращением глядя на цыгана. «Такие никогда не исправятся», – думает он. Одержимый святой идеей очищения, он не понимает, что наказание не исправляет человека, напротив, делает его более изощрённым и скрытным преступником. Все что их не убивает, заставляет придумывать новые уловки. Удрученный мыслью о замкнутой системе закона и ненавистью к преступникам-рецидивистам, он яростно замахнулся и ударил плетью Кимаша последний, лишний раз. Искалеченное тело выгнулось дугой. Парень не ожидал такой безнаказанной подлости и горько взвыл, полный беспомощной ненависти, которая так жгла в груди. Во мгновение, веревки перерубили и нестойко стоящего на ногах парня, вместе с дюжиной других наказанных, бросили на сырые камни площади. Люди освистывали высеченных и бросали в них всякую гниль. Неизвестно откуда взявшийся усатый стражник, бросил свёрток с вещами дезориентированному парню и, лишь губами произнеся что-то неразборчивое, скрылся так же быстро как и появился. Люди – дрянные существа. Находясь у достойной кончины, он, увидя другого человека, находившегося с ним в равных обстоятельствах, но избежавшего гибели, потеряет весь человеческий облик, принципы и нормы, чтобы утащить его за собой. Блуждающий взгляд Костолома пересекся со взглядом Кимаша. Теперь они поменялись местами. Слабый живёт дальше, попирая все законы природы. Сильный уходит в небытие. Неконтролируемый гнев захлестнул Чемпиона. Рванувшись так, что вся деревянная конструкция зашаталась, он заревел, как забитый медведь перед смертью. – Почему?! Он тоже был там, он тоже дрался! – Все висельники с презрительным удивлением уставились на Костолома, враз упавшего в их глазах, – Он должен висеть здесь! Он должен! Ты! Ты... Срывающийся голос оборвался, так и не указав на избежавшего наказания бойца. Откуда-то из-за крыш прилетела стрела с рваным оперением – мафия не любит предателей и тщательно следит, чтобы их секреты ушли в могилу, вместе с их носителями. А мертвецы ой как не болтливы.***
Шаг за шагом по обжигающе холодному кирпичу Кимаш бежал от места казни. В глазах мутилось от страха и боли. Если бы улицы не были так безлюдны, он мог бы испугать какую-то особо впечатлительную торговку, нежно волочащую капусту на продажу. Холодный воздух драл воспалённое горло, хрипло вздымая грудь. Лёгкая осенняя морось, осыпающая дорогу впереди, морочила и без того спутанные мысли. Куда бежать? Откуда? А главное, зачем? Сквозь горло прорвался первый тяжёлый кашель. Лоб взгорячел, а ноги охолодели вконец. «Неужели, это конец?» Морось превратилась в снег, падающий густым потоком, превращающий всё в туманную дымку. Идти окончательно некуда. Обессиленные ноги так и норовили подкоситься и лечь прямо тут. По колкой траве под ногами он понял, что вышел за пределы города. Холодная тишина окружала Кимаша и только ветер свистел где-то вдалеке. Вдруг, цыган услышал песню на старом, почти забытом языке. Нет, не родном, но напоминающем ему о детстве, которое хоть и не было лучшим, подарило ему много приятных моментов. Давно забытые слова ожили и приобрели новый окрас. «Неужели, это и есть смерть? – Когда-то давно, Кимаш слышал, что смерть — это состояние постоянного переживания прошлого, – Вот и боги оставили меня³» Парень, убаюканный песней, тяжело рухнул в полевые травы, присыпанные первым снегом.