Послевкусие

      На языке странное послевкусие: грубое, резкое, почти кислое и вызывает у меня желание выплюнуть то, что попало на него. Резкие оскорбления — вот что оказалось там. И я на них совершенно не скупился. Она их заслужила. Эта чёртова девчонка, которая так много лет достаёт меня своим длинным и абсолютно неконтролируемым языком. Зато теперь она смотрит на меня, широко раскрыв свои глаза, и не может поверить в то, что миролюбивый Арнольд говорит ей такие вещи, да ещё и прижимает её к стене так крепко, что она даже не смеет дёрнуться.       — Я выну из тебя все внутренности, если услышу ещё раз хоть одну гадость в свою сторону, Па-та-ки.       Произношу её фамилию по слогам, не моргая вглядываясь в это угловатое лицо, которое едва-едва начинает приобретать черты взрослой девушки. Хотя в случае с Хельгой, никакое природное чудо не спасёт её от моего кулака, если она ещё раз решится на подобную выходку. Я слишком долго терпел.       Она щурится! Страх, сковавший её острое тельце всего пару минут назад, каким-то чудом отступил, и передо мной снова та самоуверенная нахалка, которая так много лет позволяла себе дерзости.       — Вынимай, ре-по-го-ло-вый.       Она передразнивает меня и даже не старается этого скрыть! Возмутительное поведение. Внутри всё дрожит от ярости и желания свернуть эту тонкую и хрупкую шейку. Оставить разлагаться её труп на потеху публике и сделать всё возможное, чтобы они все знали, что именно я это сделал. Но вместо убийства века, меня хватает лишь на бессильные удары кулаками об стену, где секунду назад было прижато тело самой отвратительной, мерзкой и омерзительной девчонки всего нашего города.       Я её ненавижу. И знаю, что мои чувства взаимны, иначе зачем ей так упорно нарываться на мою агрессию?       Теперь на языке металлический привкус моей собственной крови. От ярости так сильно закусил губу, что не заметил этого маленького членовредительства. Даже так Хельга умудряется меня задевать! Слизываю остатки крови и принимаю единственно верное решение в этой ситуации: наказать нерадивую девчонку и показать ей, что не она здесь самая крутая. Не хочешь жить мирно? Получай войну!       На языке приятный вкус её кожи, когда я провожу им по её тонкой и хрупкой шее, которую ещё недавно хотел свернуть. Хельга дрожит, брыкается, но так слабо, что я почти не сомневаюсь: она этого ждёт. И сопротивляется лишь для вида, выстанывая привычные оскорбления чтобы не уронить себя в моих глазах. Теперь это меня заводит и забавляет.       — Скажи как сильно ты меня ненавидишь, Па-та-ки.       Я тяну её за волосы, пока трусь влажной головкой члена о её влагалище. Я никогда не даю ей того, что она хочет, пока она не просит об этом как положено.       — Иди ты к чёртовой матери, Арнольд!       Она уже не может отвечать мне в тон, потому что хочет получить желаемое. Настолько сильно, что готова подчиняться тому, кто ещё неделю назад заставлял её клокотать от ненависти и гнева. Теперь она стонет, подаётся мне на встречу и умоляет, чтобы я натянул её волосы так сильно, чтобы ей стало больно. Приятно больно. Я трахаю её без резинки и без нежности, вдалбливаясь до самого упора под её тихие всхлипы о ненависти ко мне.       Я думал, что этого соперника мне придётся долго и методично побеждать в её же игре в оскорбления, но оказалось, что достаточно лишь подсадить её на себя. И в буквальном, и в переносном значении. Я чувствовал спиной взгляд, который буравил меня с самой задней парты: взгляд ненависти и отвращения, но теперь к нему была примешана нотка похоти. Хельга была неуправляема в жизни; в постели она оказалась ещё более дикой и только мне удавалось сдерживать стихию, оставляя, порой синяки на её белоснежной коже.       Я знал, что месть — сладкое блюдо. И чувствовал эту сладость на кончике языка, когда Хельга лежала на школьной парте, широко раскинув ноги и бесстыдно прогибалась, насаживаясь на мой язык и пальцы, с которых практически стекала смазка. На той самой парте, за которой несколько часов назад сжимала кулаки от ярости при виде моей безмятежной физиономии, ведь я больше не реагировал на оскорбления этой вздорной девчонки.       Не реагировал как прежде, вместо это заставляя её хотеть меня всё больше и больше. Я драл её до школы, перед школой и после школы; заставлял раздвигать ноги во время уроков, трахая в школьном туалете и закрывая рот рукой, ибо Патаки не любила и не умела скрывать свои эмоции. Мне было совершенно не жаль искусанных рук, потому что они свидетельствовали о моей победе над ней.       — Неудачник! Недотёпа! Репоголо-о-о-о-о…       Она задыхалась от оргазмов и никогда не доводила своих оскорблений до конца. Я заставлял её проговаривать их по одному, пока жёстко долбил её в рот, спуская в самое горло и она хрипела от удовольствия и столь омерзительного поведения, пока влажные трусики не возвращались (если она их надевала или я их не рвал) на законное место и Хельга Патаки вновь становилась собой: угловатой, невзрачной, агрессивно-вспыльчивой и грубой девчонкой.       Она называла меня по имени без тени грубости когда я проникал в её комнату по ночам. Хельга громко стонала моё имя во сне, обхватив ногами подушку и почти умоляла не останавливаться. Я будил её и заставлял мастурбировать на моих глазах, запрещая моргать и оставлял почти удовлетворенной, после чего целый день она ходила ещё злей чем обычно. Меня это забавляло.       Я отомстил своей обидчице в полной мере. На языке чувствуется острый привкус удовлетворения, возмездия и чего-то ещё. Как теперь остановиться, если я и сам не заметил, как подсел на собственную месть? Привкус зависимости, горечи расплаты за свою самонадеянность, и нежелания останавливаться.       Я чувствую привкус Хельги Патаки на языке и не могу перебить его ненавистью к ней: она всё такая же острая, сладковатая в моменты оргазма и ядовитая за пределами нашей игры. Такая моя.