Благочестивое богохульство

      Аффект страха велик, и в первую очередь — смерти подобен.       Терракотовый вечер в россыпи багровых, канареечными нитками отделанных лент переливается шумом праздничной толпы: повсюду кружат, как в песчаной буре, изломки тканей, бумаг и перьев. Его уже кличут со всех сторон незнакомцы, когда Шото по вымощенному пшеничному проходу между танцующими проскакивает, задевая иные плечи и голени, наступая на пятки. Ему тошно от этой бездарной суеты, что неистово попадет в глаза, — хочется разверзнуться пламенем — только бы выбраться, не вдохнув анафему.       Но нужна лишь секунда прикрытых глаз — и его уже тащат куда-то, как прокаженного, цепляя будто крюком шершавыми пальцами за изломленное ржавыми кандалами запястье.       Тень однополярного мира мутуализмом зацеловывает тела — оставляя немые и невидимые метки предрасположенности кому-то.       Те, кто родились быть оружием, окольцованы ответственностью столпа гладиаторского боя; с честью идут на попятную, что бы им не приказали — и вне зависимости ни от чего проигрывают — себе; и корят-то — тоже себя, заглушенные звучанием набатных правил в охапке пристрастников.       Феерично: у Шото ладонь-то — в огне: пылает, искрами разлетается, обжигает рукав. За руку эту его держит Изуку. И не выдернуть.       Шото в руках Мидории — мальчика с веснушками и шрамами; казалось бы, у того вседозволенность не выходила за рамки восхищения.       Но вообще-то киджар до горла не доходит только потому, что гуляющий по рею Изуку, наконец, с него падает, и в близости шепчет:       — Тебе не сбежать: упование — проткнуто.       И улыбается, оглаживая чужую ладонь: это правда.       Шото — безъязыкий; он только смотрит оклеветанными агонистическими глазами исподлобья хмуро, как на солнце в туман. Изуку Мидория хочет его сломить.       Это — мутуализм, — когда желания сливаются, когда становишься и насильником и жертвой в одном лице — это оборонительное наступление.       Изуку Мидория хочет сломить Шото Тодороки — но что он без него будет делать?       Караул: ничего.       Шумно, так сильно шумно, будто это и не сотенная толпа. И вполне в его манере — отвернувшись, скупо молчать, уповая финалу. Шото, раскрепощенный оглушительностью, говорит, надеясь, что его все-таки… не услышат — с т р а ш н о:       — Иди нахуй.       Деку его лелеет: притягивает, как иглы втыкает, и рассыпает хрупкое тело, обволоченное в скрытую перекликающейся покорностью мятежность. Шипящий на щерившегося Мидорию Тодороки состоит изо льда, и битвенные его глаза — проявление не то что борьбы — революционного сопротивления. Деку это нравится.       Шото было бы наплевать, если бы его права нарушили — ну, так, врезали бы и заковали в цепи — усохнешь там в кокон безразличия, загнувшись, да и проблемы отпадут, как конечности. Но у Шото нет прав — он — чье-то оружие.       Шото Тодороки — оружие Изуку Мидории.       И умереть в оковах ему не дадут.       — Что ты будешь делать?       Вот Мидория моргает, — и в этом его наклоне головы вопрос: «а что будешь делать ты?»       Изуку как в размытой аффектации, как в сгорбленном диссонансе прижимает Шото к себе со всей той любовностью хозяин — питомец, что, блять, выворачивает — и позвонок трещит в чужих стискивающих руках — уворачиваться уже некуда, а бежать — тем более. Изуку — возомнивший себя богом: да! да! да! — вседозволенность — это солипсизм.       Это легко: у смотрящих сверху — амнистия.       Собственное отражение в чужих оклейменных, заполненных гуттаперчевым страхом зрачках — злобное, четкое, черное — не может остановиться: пальцы на шее смыкаются сильнее. В боге нет ни пощады, ни мнимой надежды: Изуку символичен не только в словах, но и в действиях: болтается, как развязанный шнурок, но за основание держится — за свои принципы, перевязанные садистской моралью.       Температура в горле повышается, першит — весь яд хочется выплюнуть, высказать. И уже отравленные змеиным ядом легкие, кажется, сейчас атрофируются — глаза закрываются.       Толпе — весело, пока Тодороки, прижатый к колющейся мглиным холодом стене, задыхается под взглядом тинных глаз Мидории, — у Шото, скорее, будет буквально обожженная дихотомия шеи, чем духовного выбора: Изуку убирает свою ладонь, и на шею Шото ложится собственная. Изуку Мидории тоже — весело.       У Изуку ипостась черного ореола, проткнутого рогами. Шото не готов быть поглощенным: его дрожащая рука — не смертельна, пока сознание панически кричит — что бороться можно и нужно. Шото готов, впрочем, собственноручно убить себя на этом месте — но кто ему позволит?       Шото не боится умереть; в Шото есть огонь, который он обязуется отдать за жизнь, — но также в Тодороки есть огонь, сподвигающий его на битву, заставляющий его побеждать, ершиться хотя бы внутри. Шото Тодороки невозможно обуздать, — Изуку, как ни странно, осознает это с таким благочестивым богохульством, с таким рвением к борьбе, что дыхание сбивается, гонимое безрассудством постулатов порочной связи.       Шото пытается сбежать из-под его гнета, — словно раскаленных воткнутых игл, — не в первый раз. Изуку не впервые прощает его: Тодороки до конвульсий смешон — ну что такого Мидория, заполучивший собственность в личное пользование, — сделал не так?       Шото не отталкивает со всей той образовывающей в горле ком болью, когда Мидория касается своими губами его губ — потому что это в последний раз, — Тодороки просто, без колебаний, положив руку на чужое плечо, протыкает его преобразованной льдинной хваткой, как прошедший через шелк свет слепит иносказанием.       Изуку кажется, что это Шото у него на привязи.       Изуку запрокидывает голову, хохоча: Шото перед ним, почувствовав власть дитеизма, хочет воевать.       Блеф: это сражение не за свободу — за превосходство.       Потому что это — мутуализм.       …И — действительно он.       Это все, конечно, свыше упованно — желанно, как разогнуть затекшие в цепях руки. Шото свобода — непозволительна. В разбитых зеркалах — отражение палача.       Тодороки… не в силах придумать иной, благоразумный, расхристанный ответственностью за чужую жизнь, другой стороны образ Изуку. Что бы такого мог сделать Изуку в мечтах Шото — отпустить его?       Шото не нужна свобода — нахуй: он готов чувствовать этот оскал на своей шее. Изуку, на самом деле, ничего не делал: Шото его по праву; у обладателей есть права — вследствие, Тодороки отождествлен бабочкой в эпоксиде. Хаотично — мраморные глаза пашут днями-ночами стены, будто это поля, киноварью блестящим серпом — и срезают свою шею: видно только исчищенные от крови носы ботинок господствующего, глаза завязывающего — пятно осталось.       Шото, осыпанный, как мукой, рецидивом, не знает, какого же черта разделен на выслугу порываться битьем плеч о каменные стены-вопросы, те самые, жатвенные зерном, беззвучные взгляды бога — напротив — и скребущие приближающиеся шаги.       В Изуку разверзается колеблющей нервы любовью желание опорочить. Изуку целует его.       Да похуй.

— the end —