Декаданс

У Фалькао ладони были, очевидно, крупнее, чем у Саши. Он без особых усилий сомкнул большой и средний пальцы вокруг его лодыжки, а Саша сам когда-то пробовал — не смог. Теплые шершавые руки гладили стопу неизящно, но любовно. Держа ногу на весу, вынуждая Сашу выпрямить ее, Радамель благоговейно прикасался носом и ртом к коже. Фалькао восхищался его ногами, но действовал не из похоти. Саша смотрел исподлобья в его темное лицо, на котором маской застыла иллюстрация ко всем его тревогам. Радамеля уводила прочь от реальности собственная голова. И панацеи от этого не было — или Саша был недостаточно осведомлён. Он глазел на Фалькао в открытую, ему ещё не доводилось видеть его настолько погружённым в собственные мысли. На щеках под глазами пролегла глубокая тень от надбровных выразительных дуг. Рот так и замер трагически растянутым и приоткрытым, но в облике мужчины отчаяние не преобладало. Он скорее пошёл на поводу своей маленькой слабости: каждому человеку, в большей или меньшей мере, свойственна склонность к страданию и жертвам; праведная беспомощность не была такой понятной для Саши ещё несколько месяцев назад. Саша готов был сделать что угодно, лишь бы вытянуть Радамеля обратно к себе, в эту комнату, на эту кровать: откуда? В какие лабиринты успел завести себя Фалькао своим самоубийственным, обострённым ощущением отвественности? Он мягко перехватил прохладные руки, гладящие его колено. Фалькао поднял на него стеклянный взгляд, словно удивился Сашиному присутствию рядом. Головин извернулся на кровати, скинул через голову свою футболку и залез на бёдра мужчины. Фалькао оперся на руки и откинул назад голову; Саша, не выдержав его долгого, слегка насмешливого взгляда, схватил его пальцами за шею и прижался лбом к его лбу. — Не думай, — выразительно попросил он, — хотя бы сейчас не думай. Фалькао кивнул и упал навзничь на спину, предвкушая нечто приятное и польщенный Сашиной инициативой отвлечь его от самоистязания. Хрупкие пальцы парня пробежались по груди, животу, нырнули под футболку. Они вызывали легкую щекотку, но в низу живота стала разливаться приятная тяжесть от смазанных цветастых картинок, которые взрывали Фалькао мозг. Его голова работала без отдыха, на износ, уже дня три. Он замечал за собой и раньше, что самый примитивный режим, в котором мозг ещё сохраняет функционал — это несознательная игра в ассоциации. Сашины сухие поцелуи вокруг пупка только отдаленно напоминали прелюдии, он прижимался губами скорее судорожно, не желая отстраняться и отпускать. Безобидный вечер окрашивался в приглушённые невеселые тона отчаянных и как будто нежелательных откровений. Саша, наверное, отругал себя за ребячливость и робость — потому что внезапно прижал ладонь к паху Фалькао, оглаживая твердеющий член. Радамель и мог бы остановить его, предложить альтернативу, сказать, что это вовсе не обязательно, но у Саши выбор никто не отнимал, и он по собственной воле все ещё сидел у него в ногах и неловко цеплял кончиками пальцев резинку домашних шорт. Фалькао наяву почувствовал маячащий перед ними новый уровень близости; Саше это передалось, он был готов — и рывком сдёрнул до колен и шорты, и боксеры. Ладони у него все ещё были прохладными и чуть влажными; не теряя времени, чтобы не сомневаться, он удобно взял в руку тяжелый ствол; ему не на что было опираться, он делал так, как, думал, приятно было бы ему самому. Осмелев, он накрыл член ртом, вздрогнув от непривычного ощущения крупной тяжелой головки на языке. Фалькао где-то вверху шумно выдохнул, пальцы сжались вокруг складки на одеяле. Головин на пробу опустился ниже; пока он контролировал глубину самостоятельно, рефлексы молчали. Но и контроль он готов был отдать беспрекословно — Саше думалось, это хорошая идея: он на ощупь нашёл рядом с собой сжатый кулак Фалькао и неловко опустил его кисть на свою макушку. Пока Радамель медлил, мягко массируя кожу головы между Сашиными жесткими прядями волос, тот ласкал его самостоятельно, мягко и нежно, как только умел. Внезапно он поднял голову, и Фалькао прочитал в его взгляде смущение и тревогу. — Давай, маленький, — улыбнулся краешком губ Радамель. И Саша позволил ему давить на свой затылок, чтобы сделать так, как нужно. Фалькао не грубил, пока мог себя контролировать, но перед оргазмом не удержался, чтобы не толкнуться глубже: Саша дёрнулся и поднял глаза, на которые рефлекторно навернулись слезы. Краткий взгляд — недовольный, но покорный его желаниям — был приветом из запредельного. Фалькао застонал, признавая свою постыдную слабость, и не слишком нежно отстранил от себя Сашу, не успев предупредить его. Капелька спермы попала Саше на уголок рта, и он облизался, переводя дыхание. Фалькао сел на кровати и осторожно нагнулся к нему, чтобы не испачкать, но поцеловать в губы с благодарностью и признательностью. Он не сказал вслух, но это было важно для него. Головин усмехнулся и покачал головой. — Я не хочу, устал. Фалькао кивнул и скрылся в ванной. Закинув ладони за голову, Саша бездумно лежал на кровати, согнув одну ногу. У Радамеля в душе шумела вода, и Саше подумалось, что прошла уже целая вечность, но часов он не наблюдал — так и лежал, и обрывочно думал о старой своей жизни, ещё в Калтане. Она изменилась не просто сильно, она повернулась вокруг некоторой оси на сто восемьдесят, он обнаружил себя диаметрально противоположным прежней своей версии. Радамель вышел из душа в джинсах и футболке; его волосы были зачёсаны назад, то ли влажные от воды, то ли уложенные гелем. Он бросил Саше смятый комок его одежды, которую тот оставил в ванной, когда переоделся в домашнее: он в первый свой визит нашёл себе что-то в шкафу Фалькао, и тот трепетно держал эти вещи в неприкосновенности на полке в гардеробной. — Одевайся, — попросил он хрипло: голос отказал ему после долгого молчания. — Зачем? — равнодушно пожал плечами Саша. Ему было вполне комфортно лежать под тонкой простыней на большой кровати Фалькао и постепенно скатываться в дебри экзистенциализма. — Давай-давай, — покачал головой Фалькао, не обратив на вопрос никакого внимания, как если бы то был ребяческий вздор. — Никуда не пойду, пока не скажешь, — без свойственного ему инфантильного задорного огня ответил Саша и потёр пальцами веки. Глазные яблоки отозвались тошнотворной болью и показались непривычно твёрдыми, как если бы у него подскочило давление. У Радамеля тоже не осталось сил спорить. Волна раздражения в нем разбилась, не набрав достаточно мощи. — Кататься поедем. Саша поднялся на локтях. — Куда? Фалькао закатил глаза и вышел из комнаты. Часы на кухне, когда он спустился туда поставить чайник, показывали половину первого ночи. В машине Саша благодарно погладил Радамеля по кисти, лежащей на руле. Он не мог однозначно сказать, что было нужно ему, чтобы прийти в себя, но Фалькао знал. Он просто ехал куда-то за пределы Монте-Карло, сначала мимо освещённых площадей и улиц, затем по бесконечной однообразной набережной. В России Саша провожал взглядом горизонт, когда трясся по щербатым трассам в клубных автобусах. В Монако взгляд ни за что не цеплялся — на периферии с одной стороны было только темное спокойное море, а с другой — умиротворенное лицо Фалькао без следов былого напряжения. Головин ощутил себя другим человеком. Он сверху смотрел на себя и свои переживания и несомненно, были на свете слова, чтобы переживания эти развеять. Он найдёт их позднее. Он чувствовал себя в эту минуту достаточно сильным, чтобы не обращать внимания на ноющие болячки, связанные с переездом из России. И, наконец, он знал — он рад был это знать — что их с Фалькао отношения есть отношения двух свободных людей, выстроенные не на взаимной зависимости, хроническом одиночестве или сексе. Эта мысль была ярка и достойна того, чтобы поделиться ей с Фалькао, но Саша не пожелал портить момент. Калтан ложился спать, чуть только темнело: по субботам магазин на площади работал до двух часов дня. Монако если спал, то урывками, здесь круглые сутки играла музыка. Это смешно — Саше казалось это и смешным, и грустным — он уже ассимилировался здесь, и во всех смыслах однородный местный климат без российских контрастов, российского надрыва ему если не стал приятен, то по крайней мере — стал привычен. Он брался читать Фицжеральда лет пять назад — про праздный декаданс на пляжах французской Ривьеры. Ему не нравилось. «Ни от чего другого, кроме большого безделия, такие страдания происходить не могут» — возмущался он. Он был воспитан не так. Ипохондрики из книжек ему были неприятны. Мысли, начинающие бродить в непосредственной близости красоты и роскоши — непонятны. И все-таки что-то в этом было.