into the Void

1 — Ремми, ты ничего не забыл? Моя мать всегда отличалась чрезмерной заботой и осторожностью, поэтому уже четвертый раз за это утро спрашивает, не забыл ли я свой завтрак. Я отвечаю, что не забыл, и беру полупустой рюкзак, в котором лишь пара тетрадей и ручек. Школа. Замаскированное другими буквами и закорючками слово «преисподняя». Синоним слову «ад». Отвратительная дыра на свитере жизни каждого человека. Ты этот свитер вяжешь, вяжешь, стараешься, считаешь петли, заканчиваешь детский сад, переходишь в школу, а свитер все вяжется и вяжется...и вот, наконец, ты выпускаешься и замечаешь: там, где должно быть сердце, зияет дыра. Когда она успела там появиться, ты же так усердно вязал? Никто не знает. Школа в каждом свитере оставляет такую дыру, оголяя куски кожи. Только у тебя в этом месте была еще одна дыра. И в ней не было сердца. Но еще отвратительней осознание того, как люди пытаются завуалировать школу под нечто прекрасное, нечто такое, что учит нас и математике, и физике, и литературе, и даже жизни. Ничего из этого не является правдой, конечно. Школа учит только тому, как добежать до туалета и успеть закрыться на щеколду, чтобы какие-нибудь пустоголовые не надавали по роже, и ребрам, и... Пока небо не зальется красным. Школа — фабрика солдатиков в свитерах, дырявых в самой середине. Как глупо, но именно там мы и познакомились, в школьном туалете. Ты спросил тогда, не будет ли у меня закурить. — Я не курю, — ответил я, зажимая между пальцев тлеющую сигарету. В твоих глазах промелькнуло удивление, но ты промолчал. И я продолжил. — Я не курю. Она не беременна. Луна сделана из сыра. Это просто слова, они ничего не стоят. С секунду помолчав, ты произнес тихим и низковатым голосом, будто пытаясь скрыть насмешку: — Я тоже не курю. И я протянул тебе пачку Винстон и спички. С тех пор мы чаще встречались в туалете, в школьном дворе, за лестницей у запасного входа, чтобы покурить в тишине и компании друг друга. Я успел рассмотреть тебя за эти три недели. Узкие темные штаны, заостренные туфли и свободная рубашка, не застегнутая на две верхние пуговицы. Все называли тебя пидором из-за этого, а я только давал подкурить своей сигаретой. В эти моменты мы встречались взглядами, и я видел в твоих глазах каплю благодарности. Вообще, их давалось увидеть нечасто, так как почти все время ты смотрел вниз и широкополая шляпа закрывала мне обзор, но я успел заметить, что они зеленые. Приятный темный оттенок зеленого заполнял радужку от края и становился карим ближе к зрачку. — У тебя красивые глаза, — выпалил я неожиданно для самого себя. — А у тебя нет. Цвет мокрой грязи, смешанной с дерьмом и осенними гниющими листьями. Мерзко. Сигарета криво затенцевала между пальцев, выдавая дрожь в моих руках. Я сжал губы. — Мне нравится мерзкое. Вот тогда все и началось. 2 Ты сказал, что не высыпаешься ночами. — Ты страдаешь бессонницей? — спросил я, лежа на траве под деревом и положив под голову руку. — Скорее использую ее. Когда мне не спится, я рисую. Ты сидишь рядом со мной, оперевшись спиной о дерево. Спокойно забираешь у меня из пальцев сигарету, будто этот жест уже стал обыденным для нас, затягиваешься и медленно выдыхаешь. У меня в голове только две мысли: как я хочу смотреть на тебя и как я хочу смотреть на твои рисунки. 3 — Когда ты сказал, что рисуешь, я представлял себе немного другое. Я оглядел комнату. Все стены были исписаны, изрисованы, исчерчены, измулеваны. Начиная от двери, по стене, над и под столом, вокруг оконной рамы, над кроватью и возвращаясь к двери — все было в твоих рисунках и надписях. Я заметил, как изменялся почерк, тематика изображений, как ровные линии сменялись плавными волнистыми, а затем резкими и колючими. Ты явно писал все это не один месяц, начав еще задолго до нашей встречи. Над дверью большими неровными буквами было выведено: «Войди в пустоту». Только сейчас я заметил, как ты наблюдал за мной, пока я осматривал стены. — Это...необычно, — начал я, — обескураживающе и честно. Что ты сделал, когда место закончилось? — Пошел дальше, — ответил ты, небрежно накинув на плечи велюровый пиджак и натянув шляпу немного ниже, как будто приготовясь уходить. Я засунул руки в карманы толстовки и сжал пустую пачку так, что она приглушенно зашелестела в предсмертной агонии. Через пять минут мы уже были у заброшенного здания недалеко от твоего дома. Мы пролезли через окно, и я сразу узнал твой почерк на противоположной стене. Надпись повторялась. «Войди в пустоту» — манила она. Разноцветные осколки стекла хрустели под подошвами, когда я шел к стене, чтобы коснуться надписи, невесомо провести по буквам подушечками пальцев и, возможно, почувствовать что-то? Ты сел на то, что осталось от окна, и закурил. Я так и остался стоять у стены и смотрел на то, как приоткрываются твои губы и как медленно и спокойно ты выдыхаешь дым. Тишину разрезал вопрос. — Как тебя зовут? — Ремингтон. Ремингтон Лейт. Неожиданно, но плавно твоя рука поднялась в воздухе и застыла в пригласительном жесте. Ты посмотрел мне в глаза. — Эй, Ремингтон, войдешь со мной в пустоту? И тогда я почувствовал тепло твоей ладони. 4 Мама стояла на пороге моей комнаты в желтом фартуке. Волосы ее небрежно были собраны в пучок. Она собиралась готовить блины, которые я не стану есть. Да, мама знала о моем недоедании. Об этой тощей проблеме. Она впивалась в ее сердце моими острыми костями, оставляя глубокие саднящие раны. Я знал это, но ничего не мог с собой сделать. И моя мать, как самая лучшая мать на свете, все понимала. Мы сходили на несколько сеансов к психологу, и доктор Уэй сказал, что это особая новая техника, и, дойдя до пика, я сам должен выбрать: бороться или сдаться. С тех пор мы больше не говорили об анорексии. Игнорировали. Жили обычной жизнью. Так она сделала и сейчас, проигнорировав мое тощее тело и улыбнувшись. Улыбка была искренней, но болезненной. За этой линией губ скрывались волнение, боль и нервозность. — С тобой все в порядке? Ты выглядишь счастливым. Неужели? Я? Я как раз переодевался, стоя у комода в одних джинсах, и посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на меня так же смотрел мой призрак. Темные круги под глазами не изменились в размерах. Цвет лица оставался болезненно-бледным. Впали щеки, а ребра угрожающе выпирали, грозясь разорвать кожу. Только сейчас я заметил, как ужасен, отвратителен, мерзок. И как жутко видеть все это моей матери. Но потом я вспомнил, что тебе нравится все мерзкое. Я смотрел на отражение своей мамы в зеркале и видел, как она криво улыбалась, плохо маскируя беспокойство. Я заметил, как дрожали ее ресницы и как замерли в сумасшедшем ожидании глаза. Конечно. Все дело в глазах. После твоего предложения войти в пустоту я весь сиял. Это свечение было прикрыто кожей, но сквозь глаза проходит все. — Просто... На самом деле, я хотел соврать. Сказать, что я нашел блокнот, который потерял три года назад, или накопил денег на скейт, или получил небольшой подарок в «Dolly's Cake», или еще что-нибудь, что могло бы сделать мой день капельку лучше, но все это не сошло бы за правду. Мы оба знали это. Да и смотря ей в глаза, даже через кусок стекла, я не мог солгать. — Просто я встретил того человека. — Какого? — она сменила позу и оперлась о косяк двери, заинтригованная. — С которым до самой смерти. Улыбка ее стала шире, но так же широко разрослись страх и тревожность во взгляде. Брови дрогнули. Она спустилась на кухню, и я слышал ее тихие всхлипы. Возможно, уже тогда она понимала, что это конец. Я снова посмотрел в зеркало. Размышляя над предательством собственных глаз, я понял, почему ты носил шляпу. 5 Шляпа всегда была для тебя чем-то слишком дорогим, слишком ценным, слишком своим, чтобы снимать ее. Но в ту ночь все пошло не так, как всегда. Мы собрались встретить рассвет вместе. Я взял плед, потому что ранним утром свежо до мурашек, а ты принес с собой только маркер, которым обычно рисовал на стенах. — Я хочу оставить на тебе свой автограф, — сказал ты и написал на моем запястье свои инициалы. — Я тоже хочу оставить на тебе свой автограф, — сказал я и написал на твоих губах поцелуй. Тогда-то ты и снял шляпу. 6 В одну из ночей, когда тебе не спалось, ты решил использовать бессонницу по-другому и не стал рисовать. У нас не было телефонных номеров друг друга, ты не знал моего адреса, а я все еще даже не имел представления твоего имени. Мы не могли договориться о встрече. Но все равно нашли друг друга той ночью. Мне приснился кошмар. Я решил проветриться, открыл окно и пошел куда-то. Луна была необычайно красивой и тихо освещала мне дорогу под шепот листьев. Потом я увидел человека, лежащего на траве и смотрящего в небо. Руки были раскинуты в стороны, будто он хотел обнять все звезды. Шляпа покоилась рядом чуть выше головы. Я узнал тебя и еле слышно спросил: — Снова не спится? Подхваченный ветром, мой шепот донесся до тебя, и ты ответил вопросом на вопрос: — А тебе? Я промолчал. Очевидные вопросы не требуют должного ответа. На тебе была другая одежда, и я не сразу понял, что ты в пижаме. Я улыбнулся от твоей милой и нелепо смотрящейся с этой шляпой пижамы с мишками, и вспомнил, что сам стою в футболке с надписью «Мне пофиг, я одуванчик». — Ты там заснул? Ложись, — ты присмотрелся, разглядывая надпись на футболке, и добавил, фыркнув, — одуванчик. По улице эхом пролетел наш смех. Мы лежали вместе и искали созвездия час или около того, когда ты вдруг поднялся с земли и сказал идти за тобой. Ты хотел показать мне кое-что, но я не думал, что это будет настолько красиво. — Даже на крыше этой многоэтажки они не стали к нам ближе, — сказал ты, сидя на краю и смотря на звезды. Не знаю, как давно ты начал употреблять «нам» вместо «мне», но каждый такой раз в животе что-то переворачивалось. — Несколько десятков метров ничего не сделают. Ты говоришь очевидные вещи, — отозвался я. — Иногда нужно говорить очевидные вещи. Мы закурили. Прошло несколько минут, я уже улетел мыслями в звезды, а ты тихо добавил, роняя сигарету: — Пока не поздно. 7 Сегодня я решил рассказать все тебе. Рассказать, как люблю смотреть в твои глаза, лежать с тобой на холодной траве, делить последнюю сигарету на двоих, слушать твой голос, наблюдать, как ты рисуешь. Решил рассказать, как люблю тебя. Я проходил в гостиной и чуть не столкнулся лицом к лицу с мамой. — Слышал вечерние новости? Парень упал с крыши. В горле пересохло. — Суицид. Я завис всего на несколько секунд, но успел вспомнить все моменты, проведенные с тобой, а их было не так уж мало. В сердце что-то больно кольнуло. — Дорогой, что случилось? Это ведь не мог быть ты. Не мог, конечно, не мог. — Милый, уже поздно, куда ты собрался? Дрожащими руками пытаясь завязать шнурки, я только тратил время, так что я заправил их внутрь и просто побежал. «Иногда нужно говорить очевидные вещи. Пока не поздно». 8 Похороны. Я узнал твое имя, только когда посмотрел на надгробие. «Эмерсон Барретт Кропп. Любимый сын и брат. 22 ноября 1996 - 22 ноября 2018» Ты умер в свой же день рождения. 9 Миловидная женщина лет сорока была обличена черным. Лицо ее каменной маской застыло, выражая траур. Хотя похороны Ремингтона Лейта организованы сегодня, она потеряла своего живого еще пару дней назад сына уже давно, поэтому ни одна слезинка не сползла по ее щеке.