Май

— Хочу Мюрата... — маршал притягивает меня ниже к себе, чтобы я слышал, — видеть его — говорит с огромным усилием сквозь зубы, его челюсти сжаты так, что лицо, и без того бесцветное, белеет до состояния лица свежего мертвеца, но не молодого недавно оживлённого мужчины. Силы оставляют Ланна с каждым часом. Давно ли мы в дороге? — Пишите тотчас же! Сейчас! Его голос задрожал, и я видел, как глаза маршала покрылись пеленой неизбывной смертной тоски, принесённой мимолётной нечитаемой мыслью. Пальцы сжали моё плечо с силой агонической судороги умирающего. Но я ничего не мог сделать. — Марселлин, прошу тебя! Он доверяет мне то, чего не доверял никогда ни одной душе, кроме, разве что, Луизы де Гёэнёк, — слабость. Мы друзья. — Мне больно. Вам больно, генерал. Мне тоже. Ланн был другом моего детства, сейчас он умирает на моих руках. Легко обнимаю его за шею, будто он снова двадцатилетний новобранец, а я — восторженный мальчишка. Когда-то он с полными карманами сластей забегал ко мне в комнату сияющий, довольный как кот вниманием генерала Марбо, а я играл с настоящей боевой саблей. В голове проносится почти надежда на то, что и в последнем бою та самая сабля была при нём. Глупость, конечно. — Луиза... Моя... — голос срывается и Ланн, кажется, морщится от физической и душевной боли одновременно, — Луиза будет жалеть обо мне... Она хотела приехать. Она приедет. Ведь я так виноват перед ней, Марселлин. А мои дети? Наши дети? Нас обоих трясёт. От Ланна будто уже тянет ладаном — приторным холодным запахом смерти. Чувствую, он совсем плох, и началось гниение; отнятая нога особенно мучит его режущими и ноющими невыносимыми болями. Хуже донимают его видения прошлого. Он давно и настойчиво зовёт маршала Мюрата, просит писать к нему сию же минуту, снова и снова вдруг осекается и замолкает, чтобы скоро опять попросить. Мы на дороге к Эберсдорфу. Ланн забывается, но вряд ли надолго. К вечеру ему становится лучше. Он поднимает на меня глаза и всем своим видом даёт понять, что хочет говорить. Солнце заходит, закатные лучи мелькают на лице маршала отблесками свечей у гроба, освещающих покойника в последний вечер в мире подлунном. Ему осталось недолго, и смерть, сменившая войну в преследовании солдат, сбежавших с фронта, ни на секунду не покидает нас — сидит бок о бок с раненным. — Я знаю, что прошу невозможного, — взгляд Ланна непривычно ясен и осознан, каким он редко бывал за все дни поездки, тянувшиеся разве что ни бесконечно. Я знаю, о чём он хочет говорить. Точнее, о ком. — Я доверяю Вам свою жизнь, Марселлин. Вы больше не мой адъютант, так? Вы мой товарищ. Личный друг. Я хочу, чтобы кто-то знал теперь... и был осторожен. Будучи уверенным в Вас сейчас, как ни в ком другом, — его вдруг не к месту разбирает беззвучный, еле здерживаемый, болезненный смех, — о, я верю, Вы всё правильно поймёте! Последние солнечные зайчики вспыхивают у него на щеках алыми брызгами. — Скажите всем, кто спросит, что их генерал был не в своём уме перед смертью. Скажите, что нервы сдали, что я не понимал, о чём... Я чувствую так. Война сделала это со мной, как с каждым солдатом. Я только что понял, насколько хорошим я был солдатом! Слишком ослепила меня армия, не дав видеть войну, а после... Вы прекрасно видите, что стало потом. Я думал, что знаю любовь, потому как любил Родину, думал, что умею любить, потому как убивал за Францию. Понимаете? Он говорил глухим полушёпотом, сжимая иногда мою руку или нетерпеливо дёргая за рукав. Ланн продолжил, заглянув мне в лицо: — Я думал, Марселлин... Нет! — он быстро отвернулся от меня, будто оглянулся на смерть, притаившуюся рядом в углу, развлекавшуюся периодически людскими историями, и потому терпеливо глядящую на нас из темноты. Мне стало непосебе. — Всем известно, как я ненавидел генерала Мюрата, но никто не знал как я любил его. Ланн вглядывался в моё лицо, стараясь уловить реакцию на речь, которая никогда не обдумывалась для произнесения, которую боялись и даже мысли о которой стыдились долгие годы. Я уже догадывался о каждом её слове, ведь я хорошо знал Ланна во времена его юности, когда детское предчувствие подсказывало мне, как остро было его сердце и какие глубокие привязанности должно было оно иметь. Я одобрительно кивнул и наклонился ближе. — Мы были вместе недолго. Во всяком случае, меньше, чем хотели. Он довольно болтливый! Ланн силится улыбнуться, но вместо этого снова сжимает челюсти и бледнеет. — Это не более чем страсть... Я люблю свою жену, но... Она моя любимая подруга, компаньон, мы слишком похожи! Одно... одно целое! С мыслью о Мюрате я возвращался из боя живым. И сколько раз должен был умереть? Сколько раз пытался? Чтобы больше не думать о нём, больше не... ни одной мерзкой навязчивой мысли. Больно. Мне так жаль... Вышло неудачно. Чёртово ядро! Он весь в эмоциях тянется к ноге, но я вовремя ловлю его руку. — Как гадко! Кто бы меня теперь пристрелил, чёрт возьми?! О, Мюрат сделал бы это с великим удовольствием! — Ланн улыбнулся, —помнишь, как тогда в Тулузе я рассказывал тебе об отношении к девушкам? Всё была ложь, слушай теперь, какова на самом деле моя любовь! Он прыснул, закрыв лицо рукой. — О, Луиза! Моё благославение и спасение! Вторая голова на моих плечах. В ней всё теперь, я доверился ей со всеми потрохами, и, когда мы вместе, нет, кажется, в мире человека спокойнее меня! В Луизе весь я. Она, несомненно, та, кого я долго и мучительно ждал всю жизнь. Ланн кладёт голову мне на плечо и, глубоко вздохнув, продолжает чуть тише: — Она прекрасна. Я приклоняюсь перед ней, но... не как перед женщиной. Мы всегда были равны. Вы видели её? Что за создание! Она мудрее меня, сильнее; мы равны, и я глубоко уважаю её, и... Ланн сбивается и хмурится, берётся за переносицу, пытаясь подобрать нужные слова. Собирается с силами. Я бы так не смог. — Мюрат же совсем... другое. Луиза — личность, понимаете? Смешно! Я ценю её. А Мюрат... чёрт возьми, иногда я думаю, так ли мне нужна была женщина? Чего я искал в людях? Было время, когда я окончательно запутался в своих желаниях и перестал понимать, чего... кого хотел. Как нелепо! Никогда не теряйте голову, Марселлин. Я бы просил Вас не искать страсти, но она сама Вас найдёт, независимо от Ваших действий. Маршал видимо совсем расстраивается. Я прижимаюсь губами к его виску и закрываю глаза: — Не жалей ни о чём, Жан. — Нам не простят! — Всё прощено. — Я умру, — он вжимается лицом в моё плечо и стонет. Ранение даёт о себе знать. Меня обдаёт ледяным ветерком. — Умрёте, генерал. — Мы помолчали, — при Вашем желании я передам маршалу Мюрату всё, что Вы прикажете передать, в точности до слова. Я поклянусь в этом тотчас же, только скажите. Ланн тихо засмеялся. — Передайте, что я проклял этого ублюдка прямо перед смертью! Скажите: "Жан пожелал Вам расстрела, маршал!" Скажите так! Он — пёс, заслуживший пинка. Ночь обступает нас со всех сторон, темнота сгущается. Стоит такая тишина, что слышно треск колёс, а больше ничего. Смерть чужими влажными руками выбирает из наших душ впечатления, оставляя горькое сожаление о том, что было и не было сделано. Оставляя во мне ужас перед жизнью, с которой мой друг оставляет меня один на один. А сколькие ещё уйдут так же на моих глазах? — Мы более не встретимся: умру я или нет. Я дрался в последней своей битве. Он не придёт ко мне: увлечётся своей властью, славой, войной и... смертью! Этот азарт обескураживает. Он будет убивать больше и больше или наоборот запрётся в своём королевстве и обрядится в золото. Хорошо, что я не увижу этого. Мы оба слишком устали, но рок остановил меня. Я слишком много видел в войне, а потом оказалось, что она ничего не даёт, только берёт! Если берёшься платить кровью, знай, что однажды в тебе останется одна желчь. А когда нечего больше отдать, ты умираешь. Нет надежды на счастье, если видел войну. Никогда не теряйте голову, Марселлин... Он немного помолчал и тише добавил, закрывая глаза рукой: — Всё, что даёт война, это страдание. Сейчас я понимаю. Вижу. И вы увидите. Я сопровождаю его, должно быть, в последний путь. Я имею ещё некоторые обязательства перед Францией. Я стараюсь не думать о дороге обратно и о том, что ждёт меня в конце её; что так уродует моих друзей.