Dum anima est

      — Открывайте ворота!       Жарко. Дьявольски жарко.       Пот градом катится по лицу под маской, ниже, под темный балахон. Когда-то балахон был красивым, черным, напоминал ему о важной миссии, которую возлагали на него наставники, — но теперь, под толстым слоем дорожной грязи, глиняной пыли и бог знает чего еще, балахон кажется скорее просто темным, и уж никак не может символизировать власть и ответственность, так тяжко давящие на его плечи последние дни.       Покрытые дождевыми каплями листья деревьев пуще прежнего заставляют вспоминать, как он хочет пить. Ученик послушно бредет следом, едва разбирая дорогу, но старается не отставать от его тени, посоха, рук, от его балахона: оттаскает за уши, если посмеет потеряться.       Особенно сейчас, когда впереди так много дел.       Город замер. Город опустел. Над скопившимися у обочин нечистотами роятся мухи, и крысы, вестники беды, не страшась редких прохожих, копошатся в отходах прямо под окнами ратуши. Издалека доносятся крики, но сознание упорно их игнорирует: то, что это чьи-то предсмертные муки, понимают и учитель, и ученик.       Двери заперты изнутри в каждом доме, на некоторых красной краской, — Рейстлин надеется, что это именно краска, — выведены яркие, большие кресты.       — В следующий раз оставлю тебя дома, — кашляет он, тяжело глотая накопившуюся слюну, едкую от чеснока и резкого аромата трав. — Здесь были самозванцы. Охотники до чужого золота. Пошевеливайся, Даламар. Я хочу найти лекарство прежде, чем умрут выжившие.       Ученик впивается пальцами в его протянутую руку и прибавляет шагу.       Их не было в городе три дня: по дню на дорогу вперед и назад и еще день, чтобы попытаться вылечить купца из соседнего селения.       Даламара все еще тошнит, когда он вспоминает запах. Даламар теперь в полной мере понимает, что из себя представляют те самые миазмы, о которых так часто твердит учитель, и в полной мере осознает, откуда они берутся: пусть он просмотрел добрую сотню иллюстраций в университетских фолиантах, именно сейчас он не может прогнать из головы пятна на рыхлом белом теле. Жуткие, неестественные, и не алые, как выглядели бы иные нарывы, а словно совершенно черные, словно и правда, — а кто знает! — болезнь вызвало какое-то страшное проклятие.       — Как ты считаешь, — осторожно спрашивает он, опускаясь на диван рядом с учителем и помогая ему снять маску. — Мы тоже заболеем?       Учитель устало вытирает пот с лица и выплевывает на пол чеснок. Поднимает на Даламара тяжелый взгляд и в очередной раз заставляет себя солгать:       — Глупости.       А затем перебивает его невысказанные слова благодарности:       — Переоденься и можешь подавать обед. Нам нельзя забывать, что даже наши силы имеют свойство заканчиваться.       Она приходит снова, пока ученик возится в другой комнате.       Ему кажется, что она, — а Рейстлин почти что уверен, кто она такая, — говорит на латыни, искаженной долгим молчанием. Её слова резки, но так красивы, её звуки идут будто не изо рта, а из утробы, она и пугает его, и манит: ему жизненно необходимо изучать, препарировать, познавать всё, что не может быть описано существующими науками.       И потому он каждый раз пытается вступить с ней в диалог.       — Что тебе нужно от меня?       Женская фигура мелькает за мутным стеклом в двери.       Не дожидаясь стука, Рейстлин отодвигает засов.       Первое, что он видит — ярко-красное пятно шарфа, и глаза, привыкшие к темным линзам в маске, начинают болеть, пока взгляд не фокусируется на женщине.       Она улыбается. Она одета в черное платье с открытыми плечами, она босиком стоит на мостовой, но ноги ее не пачкают ни помои, ни пыль, ни раны от острых камней. Ее длинные волосы пахнут теплой печью и мокрым деревом, и словно вокруг нет ни расплывающихся от дождя нечистот, ни гниющих трупов крыс, — только она, закрывающая собой все беды и ужасы.       Протягивает изящной, тонкой рукой шарф, но отчего-то Рейстлин знает, что брать его не должен. Что чуть только он даст слабину, случится что-то страшное, что-то непоправимое.       Возможно, она — ночь, его темные мысли и жажда знаний. Злая насмешка, ласкающая его самолюбие, напоминающая, что прекрасные дамы предпочитают его сторониться, а ученые мужи плюют ему в лицо.       Возможно, она — его болезнь, но только его: Даламар не видит ни шарф, ни прекрасную женщину, с самого начала эпидемии следующую за ними по пятам.       Рейстлин хочет дать ей имя, но она вовсе не походит на изуродованные вскрывающимися нарывами тела юных девушек, которых он лично складывал в общие могилы, и оттого называть ее Чумой Рейстлин не может.       Смертью, Черной госпожой. Повелительницей, Хозяйкой, кем угодно, — но не Чумой.       — Что мне нужно? Только твоя верность, — помедлив, отвечает она и вновь протягивает красный шарф.       Даламар, крича от ужаса, хватает учителя за плечи и оттаскивает внутрь, в дом.       — Там же запах, — дрожащими руками Даламар запирает дверь и бережно кладет учителя на диван. — Не смей так делать!       Рейстлин, блуждая в собственных мыслях, улыбается. Гладит ученика по затылку, словно верного пса, скулящего у постели хозяина, и как наяву слышит: один я не справлюсь.       Вкус чеснока перестает казаться ему резким и острым много ночей назад. В самую первую, когда его, изгнанного за излишнюю любознательность в далекий от университетов город, находит юноша, прибывший откуда-то с юга, вкус чеснока врезается в его память, накрепко связанный с преданным взглядом Даламара и его тихим голосом: теперь мы все в опасности.       Даламар — сирота, как и он. Оторванный лист семейного дерева, приткнувшийся к другому такому же, ищущий тепла в давно погасшем костре и сгорающий в пожаре своей юности. В его глазах — бездна, в его глазах — любовь, и Рейстлину льстит его обожание.       Даламару льстит то, что Рейстлин до сих пор не отослал его восвояси.       — Имел ли ты распоряжение оповестить университетский совет о моих планах? — вкрадчиво интересуется учитель сквозь внезапно подступившую дремоту. — Самое время сказать им, что я намерен стоять до конца любой ценой. Можешь уйти.       Даламар резко отшатывается от его руки и кривится:       — Ты не серьезно, — говорит он. — Ты просто устал, тебе нужно поесть.       Возможно, Рейстлин до сих пор не отослал его исключительно из-за умения Даламара обходить острые темы, занимая учителя чем-то более приятным. Юноша торопится усадить его за стол, приносит еду и наливает горячей воды в кружки.       — Ты знай, — настаивает на продолжении разговора Рейстлин. — То, что они будут говорить тебе. Не я впустил ее сюда. Не мне отвечать за это.       Даламар недовольно жует печеную морковь и старается не слушать.       — Я любезно согласился загнать ее обратно в ту дьявольскую дыру, откуда она пришла, — Рейстлин упивается своей безнаказанностью, пока рядом только его ученик, и не стесняется выражений, — если закрыться в своих башнях и ждать конца — единственное, на что они способны, пусть катятся туда вместе с ней.       — У тебя есть идеи? — спрашивает Даламар, отчаявшись отвлечь учителя. — Как воскресить мертвых и как поднять живых? Мне есть, что рассказать совету, раз ты так настаиваешь?       — Пока что нет, — хрипло шепчет Рейстлин, — но мы будем над этим работать.       Над их дверью появляется невзрачная вывеска «Лазарет».       Даламар тщательно выметает из углов крысиный помет и сор от сушеных трав, пока учитель готовит к приему твердые койки и расставляет их в ряды. Градоправитель оповещен, и к ним уже выехали несколько телег с больными с разных концов города.       Приняв первую, он натягивает маску, поправляет кожаные перчатки на руках и приступает к работе.       Даламар стоит рядом с ним и записывает все, что велит записать учитель. Любопытство борется с отвращением, и первое время побеждает любопытство: юноша робко заглядывает через плечо учителя, пока тот прижигает темные нарывы на теле больного, а затем морщится и убегает за новой порцией чеснока.       — Ты должен отдохнуть, — говорит он Рейстлину тем тоном, которым велит мальчишке-помощнику забрать от аптекарей новые посылки с травами. — Сейчас. Немедленно.       Учителю сложно стоять прямо, и он опирается на свой посох. Злая шутка судьбы, — кривится Рейстлин, разрезая очередной нарыв, словно кусок тыквенного пирога, — и посох, и ученик, — оба — подарки академии, столь яро открещивающейся от него, и оба, — и ученик, и посох, — теперь единственное, что поддерживает в нем чертову жизнь.       — Собери гной, — коротко просит он Даламара, протягивая юноше раскаленные щипцы. — Промой раны, раздай хлеба и приходи ко мне в кабинет.       Один на один с умирающим, еле управляясь одновременно с щипцами и небольшой банкой, Даламар остается недолго.       Дверь лазарета открывается, впуская внутрь еще больше уличной вони, и юноша быстро закрывает ватой жидкость, откладывает щипцы и слегка кивает головой, как того требует этикет.       Посетительница юна и напугана. В простых монашеских одеждах, с прикрытыми волосами, она не вызывает ничего, кроме желания предложить немного хлеба, но вмиг меняется, когда, опомнившись, надевает маску надменности и требует привести сюда этого дьявольского прихвостня. Теперь в ее глазах сталь, в плечах — статность. Даламару она бы понравилась, если бы они встретились при других обстоятельствах, но сейчас ему хочется только поскорее с ней распрощаться, чтобы идти к учителю.       Даламар вежливо улыбается: этикет не позволяет ему над ней смеяться. Снова склонив голову, интересуется:       — Чем обязаны?       — Рейстлин Маджере. Приведи сюда Рейстлина Маджере.       — Он отдыхает, госпожа, — все еще улыбается Даламар. — Подожди здесь, я скажу ему о твоем визите. Как тебя представить?       Девушка задумывается на пару секунд и произносит:       — Крисания Таринская. У меня нет времени на любезности, если ты не заметил, весь город…       — О, госпожа, — юноша подходит к ней и берет под локоть. Белое платье, выглядывающее из-под черного плаща, тут же пачкается в крови и гное, Крисания морщится, но не отстраняется. — Я заметил это больше, чем кто-либо другой. Мой учитель в кабинете, прошу тебя, подожди. Он может быть не одет.       Девушка нехотя соглашается: смотреть на подробности анатомии дьявольских прихвостней у нее нет никакого желания. Даламар исчезает за дверью, и спустя еще несколько мгновений дверь открывается.       Он сидит за большим столом, поднимает взгляд на девушку и смотрит прямо, без улыбки, показывает на кресло напротив стола рукой в перчатке и кивает: проходи.       Девушка сразу приступает к делу.       — Ты не должен здесь находиться. Отпусти бедных людей и не ставь на них свои опыты.       Гордо вздергивает аккуратный носик: Рейстлин даже немного теряется от напора.       — Опыты? О чем ты?       Та, волнуясь, сжимает в руках грубо сработанные деревянные четки.       — Тебя послал сюда дьявол. Убирайся из города и не распространяй чуму среди простого народа!       — Я хочу их вылечить, — устало выдыхает мужчина и теряет к девушке всякий интерес: не она первая, не она последняя. — А ты можешь убедиться, что я не меньше твоих настоятелей пытаюсь бороться. Приходи и посмотри, как я работаю. Но не сейчас. Не сегодня.       Даламар видит, что учитель вот-вот упадет тут же, на пол, к ее ногам, если через минуту не будет лежать в постели, и принимает удар на себя. Сам не понимает, как из его рта вылетает такое количество связных слов после длинного тяжелого дня, и мягко, стараясь не наступить послушнице на ногу, выводит ее на улицу.       — Создатель накажет всех нас! — кричит девушка в закрытую дверь. — Из-за таких… как ты! и твой учитель!..       Юноша закрывает дверь в кабинет Рейстлина изнутри и гасит свечи.       Наутро улица шумит. По узкой колее между мусором и нечистотами снуют туда-сюда бывшие слуги сбежавших от чумы господ, и Рейстлин задается вопросом, на который не может заставить себя попросить ответа у ученика — а не причудился ли ему вымерший город и красные кресты на дверях. После ежедневного осмотра и ведра ледяной воды, символически очищающей их тела и души от болезни, Рейстлин просит Даламара принести ему кипятка и заходится в тяжелом кашле, прикрывая дверь на тряпку.       В небольшом внутреннем дворе, где когда-то рос целый сад, осталась старая осина. Она пережила засуху, ливни, пережила предыдущих хозяев, несколько раз переносила необъяснимые напасти, от которых сворачивались листья и трескалась кора, но теперь, закалившись в невзгодах, она стоит одна среди ссохшихся стволов фруктовых деревьев и пары кленов.       Мальчишка-помощник копает глубокую яму ближе к забору, но подальше от осины, хозяева распорядились закончить работу как можно скорее, а затем натаскать дров. Он старается не думать, для чего им понадобилась такая большая яма, и громче поет рождественскую песню — единственную песню, которой его научила матушка.       Крисания Таринская в этот раз не утруждает себя стуком в дверь.        Она предстает перед ними в белом платье, таком белом, каких Рейстлин не видел со времен начала эпидемии, после чего расправляет плечи, громко и властно оповещая:       — Если вы не прекратите, ваши души никогда не будут спасены.       Даламар хмурится, но учитель слегка дотрагивается до его плеча пальцами, после чего юноша покорно кивает и продолжает смешивать препараты с вязким желтым веществом в керамической банке.       — Что такое, сестра? — опираясь на посох, Рейстлин выглядывает из-за ширмы и ядовито улыбается. — Чем мы сегодня тебе не угодили?       — Я сестра только честным людям, — отрезает она и снова горделиво поднимает подбородок. Мужчина щурится, в его глазах мелькают веселые огоньки.       — Так почему же я нечестен?       Берет за руку Даламара и ведет к койкам с больными, тот без промедления протягивает учителю заточенный нож.       — Честно было бы позвать святых отцов и позволить им заняться молитвами, — звонко отвечает она. От нее пахнет ладаном и дождем, она совсем не похожа на его госпожу, и оттого — как раскрытая книга. Он читает ее, не прилагая усилий, не поворачиваясь, угадывает ее эмоции, он хотел бы поиграть с ней в те дурацкие игры двух девственников, которые уже обрисовались в его голове отчетливым планом, но интереса к плотским утехам мужчина уже не имеет.       Тем более, его нос забит вонью чеснока и разлагающихся трупов. Мысли — анализом проведенных опытов, сердце принадлежит медицине, а соседняя кровать — ученику.       Он не представляет совершенно, в какое место его жизни юная послушница собирается втиснуть себя, смеется себе под нос и вскрывает очередной нарыв.       — Чумные бубоны, — произносит он почти шепотом, и послушница невольно вздрагивает, словно холод пробирает ее до костей, — появляются на них почти сразу, вот здесь.       Рейстлин чуть отодвигает простынь на умирающем, показывая Крисании бедро, а затем продолжает шептать, стараясь добиться наибольшего эффекта:       — Затем распространяются по всему телу, причиняя страшные муки. И за считанные дни перекидываются на родных, источая заразные миазмы, сестра. Может быть, ты скажешь мне, как их лечить?       Девушка судорожно вдыхает воздух сквозь ткань носового платка, пропитанную ароматическими маслами.       — Или, может быть, у тебя есть рецепт лекарства? Заклинание? Чертов ритуал, — взрывается Рейстлин, поворачиваясь к Крисании лицом, — волшебная свеча, магическая книга, чумной дудочник? Может быть, под своими юбками вы прячете чудный и редкий аромат, убивающий заразный воздух, и ждете, когда людей останется так мало, что аромата хватит всем выжившим?       Даламар напряженно следит за учителем, и в последний момент ласково касается его локтя.       — Твои настоятели, — шипит Рейстлин, — не имеют представления, с чем мы тут, — он обводит рукой койки с больными, — имеем дело каждый день.       — Мне не говорили, — помедлив, произносит она, все еще рассматривая черные пятна на открытой поверхности тела больного, — как их лечить. Наша задача — спасать души.       — Так иди и спасай их, — спокойно бросает Рейстлин, прижигая очередной нарыв раскаленными щипцами. — Спасай их души, а я попытаюсь спасти тела.       Ученик старается не смотреть на девушку, ему стыдно перед всем ее сословием за выпад учителя, но втайне он гордится: Рейстлин не побоялся дать ей отпор! Рейстлин заставил ее задуматься! Юноша прячет нежную улыбку в высоком воротнике своего балахона и перехватывает у учителя банку с гноем, после чего спешно удаляется в лабораторию.       — Подумай, сестра, — добавляет мужчина, когда дверь за Даламаром закрывается. — Хотела бы ты быть вылеченной мной, — он показывает ей обработанный нарыв, черного цвета в котором осталось чуть меньше, — или твоими настоятелями? Действительно ли ты веришь в спасение своей души? Чем ты лучше меня, сестра?       В закрывающуюся дверь лазарета кричит:       — Ты уверена, что твоей душе нужно спасение?       И смеется, смеется, прячась за ширму, стягивает перчатки, садится на пол и продолжает смеяться, пока ученик не садится рядом, покорно складывая голову ему на плечо.       — Ты должен поесть, — говорит он. Рейстлин, откашлявшись, дает увести себя в кабинет.       Красный шарф кружит над порогом их лазарета. Почему дверь открыта, Рейстлин хочет спросить Даламара, но тот спит, подложив под голову кулак. Будить его у мужчины не поднимается рука.       Он подходит к двери, откуда на пол льется лунный свет, и видит женскую фигуру в черном платье с открытыми плечами. Она печальна, она… плачет. Не касаясь шарфа, Рейстлин идет ближе, осторожно, не наступая на скрипящие доски на полу, чтобы не разбудить больных.       — Рейстлин, — жалобно просит она. — Вылечи меня.       — Как я должен тебя лечить, — то ли вслух, то ли про себя произносит он, но госпожа слышит.       — Поцелуй меня, — шепчет в ухо, а затем улыбается, проводит холодным носом по его щеке и запускает пальцы в волосы.       — Как тебя зовут? — недовольно спрашивает мужчина, уворачиваясь от соблазнительно влажных полных губ.       — А как ты хочешь, чтобы меня звали? — возвращает вопрос она.       Открытые участки кожи, которых она касается, словно окутывает огонь. Терпеть почти что невозможно, но Рейстлин терпит. Закрывает глаза, но в этот момент какой-то ребенок встает со своей койки и зовет доктора.       Мужчина отвлекается на секунду, но и этого госпоже хватает, чтобы раствориться в темноте, забрав с собой тонкий красный шарф. Честя ребенка всеми всплывшими в памяти ругательствами, Рейстлин уходит за кружкой воды на кухню, и больше в эту ночь заснуть не может: наутро яма, вырытая вчера их помощником, наполняется трупами на четверть.       Даламара душат слезы. Он не может ни есть, ни пить, он не может смотреть больным в глаза, не может подавать учителю инструменты. Он винит в смертях себя, винит свое неугодное Создателю ремесло, он стоит на краю общей могилы и пытается бороться с крупной дрожью, от которой подгибаются колени.       Подходит Крисания и обнимает его плечи. Сегодня на ней простое деревенское платье с передником, на ногах — старые башмаки, она не кидается проповедовать с порога, едва увидев докторов, а только обменивается с Рейстлином короткими кивками. С ней — небольшой узелок с одеждой, мужчина не отказывает ей в приюте и выделяет отдельную чистую койку за ширмой.       Пряча нос в платке, она смотрит на тела и читает молитву. Затем, приняв из рук наблюдающего за происходящим доктора факел, кидает его в яму и отворачивается.       — Я благодарен тебе, сестра, — усмехается Рейстлин, но девушка не слышит в его голосе вчерашнего веселья. Покорно берет у него грубые кожаные перчатки и идет к больным.       — Учитель, — робко зовет Даламар, пока готовит осточертевшую печеную морковь и греет воду. — Мы не приблизились к созданию лекарства ни на шаг, а люди…       — Люди гибнут без нашего участия, — грубо перебивает его Рейстлин, и Крисания вздрагивает, удивившись его тону. — Мы замедляем процесс отхода их души к Создателю, и это — уже достойный…       — Как ты можешь, — горько возражает юноша, не сумев справиться с возмущением. — Мы просто облегчаем им смерть, а должны избавлять от болезни!       На открытую дерзость Рейстлин не отвечает. Даламар, в свою очередь, и не ждет ответа, он разозлен, он сосредоточен на своем гневе и едва не швыряет учителю тарелку с подгоревшей едой.       — Ты прав, — вдруг улыбается учитель. — Мы слишком слабы, чтобы бороться с чумой. Но теперь у нас есть, — он кладет на талию Крисании ладонь, а девушка даже жестом не удостаивает его внимания, — госпожа послушница. Ты видел, как ловко она успокаивала уходящих на тот свет? Куда ты, Даламар? Стой!       Но юноша не собирается смотреть дальше, как учитель гладит ее бедро, как притягивает ближе и берет за руку. Он цедит сквозь зубы, что у него дела, прячется в кабинете, в своей кровати, и накрывает уши подушкой, но все равно ближе к ночи отчетливо слышит тихие вздохи из палаты, шуршание одеял и размеренный скрип половых досок.       Проснувшись, он чувствует себя неважно. Он списывает свое состояние на измотанность, на общую подавленность и катастрофическое отсутствие хороших новостей, на ревность, стучащую теперь в его груди вместо сердца, переваривающую его пищу вместо желудка и произносящую слова вместо его горла. Он вспоминает, как начинал учиться у Рейстлина. Как, несмотря на предупреждения наставников, развесив по дому горшки с едко пахнущей горящей соломой, позволял ему втягивать себя в исследование тлетворной черной желчи. Как ждал от очередного больного, как искренне радовался, находя учителя каждое утро дома, в постели, живым и здоровым.       Закусив угол подушки, Даламар пытается остановить текущие из глаз слезы, а учитель, будто чувствуя, что ученик именно сейчас не готов с ним общаться, заходит без стука, выкатывает на середину кабинета небольшую бадью и берет ведро с водой.       — Раздевайся.       Юноша покорно вылезает из ночной рубашки и становится в середину, жмурясь в ожидании сводящего зубы холода, но Рейстлин не торопится выливать на него воду.       — Даламар, — выдыхает он, надрывно, словно действительно случилось что-то страшное.       Юноша краснеет, открыв глаза: Рейстлин смотрит прямо туда, вниз, где никто смотреть не должен. Особенно он, Рейстлин, его бог, его наставник, которого он никогда бы не осмелился осквернить таким зрелищем. Но, поборов стыд, Даламар переводит взгляд с лица учителя туда же, и не верит своим глазам.       — Новые штаны, — не своим голосом произносит ученик. — Натёрли. Это не…       Учитель опускается перед ним на колени и принимается рассматривать нарыв ближе, сдавливает его, пробует провести по нему ногтем, после чего замирает в паре сантиметров от ноги Даламара и закрывает глаза ладонями.       — Тебе будет больно, — ледяным тоном говорит Рейстлин. — Очень больно.       Протягивает ему кружку с вином, устраивается напротив на низкой скамейке, собственнически разводит его ноги и, положив одну, больную, себе на колени, вынимает из камина нагревшийся нож.       Вместо верного ученика он видит мальчишку. Напуганного, загнанного, но играющего в доктора до конца, со всеми своими юношескими серьезностью и усердием. Он, выпив вино залпом, мужественно терпит, пока Рейстлин срезает пораженную кожу, и почти не плачет, когда Крисания садит на рану живых лягушек.       Доктор и послушница идут к другим больным, оставив Даламара высыпаться.       Рейстлин говорит ему на ухо, что поймал болезнь вовремя, и они смогут ее победить. Говорит, что он — лучший его ученик. Что, как только он выкарабкается, они переедут в университетский город, откроют свою лабораторию, напишут труд по истории великого излечения от чумы и станут знаменитыми, а он, Даламар, будет единственным наследником его знаний.       Он положит мир к его ногам, и от Даламара он ждет только одного: выздоровления.       Даламар, засыпая, счастлив, и, отойдя от двери кабинета на достаточное расстояние, Рейстлин позволяет себе наорать на Крисанию, бросить в стену глиняный графин и разбить две кружки с остатками вина, стоящие у кровати за ширмой.       Яма наполняется на треть.       Бледный Даламар появляется в палате, отчаянно хромая на прооперированную ногу. Он слегка кивает Крисании, улыбается учителю и подходит вплотную. Робко обнимает его руку, вдыхая резкий запах трав: весь путь из кабинета до него он проделал, стараясь не дышать миазмами. Признаться, что от маски у него болит голова, не хватает духу: подсознательно юноша чувствует, что, стоит ему пожаловаться, Рейстлин тут же отошлет его к послушницам, разливать по чашкам травяные настои и омывать им волосы.       — Мне лучше, — еле произносит он. Учитель, хоть и замечает темные круги под глазами ученика, не ставит его слова под сомнение, просто принимает, как аксиому. Дает в руки грязные бинты и велит бросить в чан с водой, кипящей на печи.       — Как каша вбирает в себя запахи трав, так и вода впитает черную желчь, — хрипло поясняет он свое распоряжение. — Этого еще никто не пробовал.       Затем отвлекается на камень, прилетевший в окно. Спешно заслоняет дыру большой подушкой, чтобы не пропускать внутрь зараженный воздух, но сквозь нее в лазарет уже проникает ярко-алый шарф.       — Убирайся! — рычит он и отпирает дверь, но вместо прекрасной соблазнительницы видит маленькую девочку. С яркими веснушками и волосами цвета меди, она улыбается ему, останавливается на пороге и звонко смеется:       — Опять сидишь за своими книгами? Как сгорбился, вы посмотрите!       Мужчина невольно выпрямляет спину, тяжело опираясь на посох.       — Ты еще кто?       — Я к тебе на прием, — ехидно тянет она. — Посмотри, у меня что-то болит… вот здесь.       Показывает на локоть, отчего Рейстлин вынужден нагнуться, и тут девчонка хватает его за нос.       — Поцелуй сюда, и пройдет!       В окна летят камни. Кругом слышен детский смех, мужчина в ужасе оборачивается, непроизвольно ища поддержки в ученике или послушнице, но тут всё стихает.       Дверь заперта. Окна целы.       Рейстлин без сил опускается на ближайшую койку, и Даламар кидается к нему, наплевав на то, что ему самому сложно держаться на ногах.       Обед готовит Крисания.       Мальчишка-помощник умирает, когда солнце садится за крыши домов.       — Он сильно кашлял, — говорит сквозь платок Крисания, — плакал и звал маму. Успокоился, когда я стала ему петь рождественский гимн.       Рейстлину ее молитва за упокой души даже кажется трогательной. Послушница берет мальчишку на руки и сама опускает в яму, осторожно, несмотря на отвратительную вонь и поднявшийся рой мух.       Чистые бинты Рейстлин трясущимися руками раскладывает на открытые раны своих больных. Даламар сидит на скамейке у двери кабинета и непроизвольно чешет затылок, чем привлекает внимание учителя. Слишком много внимания учителя: тот уже заканчивает обход и оставляет Крисании накормить пациентов ужином.       — Раздевайся, — приказывает мужчина, когда Даламар садится на свою кровать в кабинете.       Юноша краснеет, но не смущенно, — ему приятно, что учитель заботится. Учитель, держащий целомудренную дистанцию все время, пока они вместе, учитель, называющий любовь реакцией гиппократовых жидкостей на красивое тело, учитель, изъясняющийся на латыни, когда речь заходит о любовных утехах.       Юноша краснеет еще и оттого, что плоть отзывается на приказы вполне однозначно, но учитель не придает никакого значения его плоти.       — Семь штук.       Обходит со спины: до чего невыносимо чувствовать его горячие ладони на шее!       — Одиннадцать.       Нажимает пальцами именно там, где так страшно чешется.       — Мальчик мой.       Кидает ученику его ночную рубашку и, не оборачиваясь, идет прочь.       Его несет по смрадным улицам, по переулкам, кишащим крысами. В толпе грязных, нищих людей, среди проституток и карманников, среди гор мусора и перепревших нечистот, куда угодно, чтобы вернуть душевное равновесие, чтобы найти госпожу, чтобы она пришла, наконец, когда это ему так нужно.       Он словно проскальзывает между людьми, он даже ловит себя на мысли, что те проходят сквозь него, как призраки. Он не уверен, что сможет отыскать дорогу домой самостоятельно, но старается не думать о доме: он не знает, чего ищет, но знает точно, какой ему нужен результат.       — Рейстлин?       Он оборачивается на звук знакомого голоса. Лихорадочно ищет в толпе лицо, мечется, наступая на ноги прохожим, и старается услышать зов еще раз.       — Рейстлин!       — Зачем ты украла ее голос, — кричит мужчина, одним шагом преодолевая расстояние между ними. — Я иду на сделку, а ты собираешься глумиться?       — Бедный малыш, — нежно произносит она, проводя пальцами по его щеке. — Ты в отчаянии, ты устал и голоден.       Он пытается ее ударить, но теперь не только голос госпожа берет от его матери — теперь и облик свой она делает от нее неотличимым.       Рейстлин замирает, как вкопанный.       — Твой юный друг нуждается в помощи, — госпожа гладит его по спутанным седым волосам, словно и правда жалеет. Словно и правда является его матерью, матерью, чей разум еще не тронула болезнь, чья память еще может хранить ясность, — а я могу дать тебе лекарство.       — У тебя нет его, — цедит он сквозь зубы.       — Отчего же, — ласково возражает госпожа и протягивает ему в руке блестящий листок из тонкого металла с вдавленными белыми пуговицами без отверстий. — Я могу подарить вам обоим свободу. Счастье.       — Зачем тебе это, — с сомнением смотрит на листок Рейстлин.       — Ты должен будешь уехать и бросить заниматься своим бесполезным делом. Ты и так всю жизнь просидел за книгами, мальчик мой, а твой брат…       — Мой брат, — мужчина отталкивает ее, будто протрезвев, — с семьей давно лежат на дне костра в столице. Он не послушался меня. Никто меня не слушался!       — Твой брат, — продолжает она как ни в чем не бывало, — был счастлив. Счастлив ли ты?       Счастлив ли Рейстлин — не тот вопрос, который его сейчас волнует. Он утрачивает интерес к философии с того дня, как впервые видит больного чумой, зато приобретает способность просеивать информацию через сито практической применимости: ему дороги каждое мгновение, каждый жест. Каждый вдох.       Отбросив желание разузнать, откуда госпоже все о нем известно, перебивает:       — Как им лечить?       Госпожа ухмыляется и целует его щеку.       — Умный мальчик.       Заворачивает листок в плотную ткань, кладет Рейстлину в сумку, а затем шепчет в губы:       — Принимать внутрь. И чаще целовать — попробуй, это приятно.       Прямо на доктора бежит мужчина, от которого воняет так, словно он лично съел дюжину разложившихся крыс с мостовой. Рейстлин падает в грязь больше от испуга, чем от столкновения, трясет головой, пытается снова поймать в толпе взглядом лицо, образ, платье матери, но, вспомнив о бесценном подарке в своей сумке, теряет интерес к произошедшему практически мгновенно.       В лазарет он прибегает за считанные минуты. Его будто ведет неизвестная магия, отчего он находит дорогу без особых усилий. Врывается в кабинет, зажигает свечи, будит спящего ученика и обнимает его, сильно, прижимает к себе, словно пытаясь передать без слов: спасены!       — Рейстлин, — хрипит тот. Выдавливает улыбку, но дышит с большим трудом. Из его груди вырывается тяжелый кашель, а Рейстлин даже не пытается загородиться от крови, текущей из рта ученика:       — Я получил лекарство. Получил!       Лезет в сумку, достает плотный сверток. Убеждается, что ему не привиделось, что Даламар тоже внимательно изучает ткань, и радостно сообщает:       — Я обманул её.       Юноша непонимающе смотрит на учителя, но тоже радуется: видеть его таким счастливым — то, ради чего он мог бы и умереть.       — Я пообещал ей убраться из города, когда тебя вылечу.       — Мы уйдем? — шепчет Даламар и не верит своему счастью. — Поселимся в деревне? Будем собирать травы?       — Нет же, — раздраженно качает головой мужчина, начиная разворачивать ткань. — Я вылечу тебя и отправлюсь в лабораторию академии. Изучу, из чего состоит лекарство…       Из свертка вместо металлического листка на кровать рядом с Даламаром выпадает труп небольшой крысы, от которого в разные стороны по простыне прыгают напившиеся крови блохи.       Идет проливной дождь. Бьет каплями по спине, заливается за шиворот, мочит дырявые сапоги. Лопата скользит в руках, когда Рейстлин пытается засадить ее глубже в свежую яму рядом со старой осиной.       Яма небольшая: туда поместятся двое или трое. Рейстлин останавливается, чтобы перевести дух, и начинает кашлять, прикрыв рот ладонью.       Смотрит на ладонь и видит кровь. Он не слишком удивлен, только немного расстроен. Слишком мало времени. Слишком мало сил.       Крисании тяжело встать: ночью она перестала видеть. Она говорит своей соседке по койке, что высшие силы даровали ей слепоту. Что она не может вынести больше эти ужасы и страдания вокруг Рейстлина, что будет рада, когда ее душа наконец встретится с Создателем.       Рейстлин кормит их обедом и оставляет на ужин порций вдвое меньше. Общая яма заполнена почти доверху.       Даламар ждет его в кабинете, делает вид, будто проголодался, но на самом деле хочет просто поговорить. Просто посмотреть на него, и, может быть, сказать то, что так долго копилось все годы обучения. Кто знает — вдруг больше такого шанса у него не будет.       На бледном лице болезненно выделяются и без того острые скулы, он похудел, и Рейстлин садит его на кровать без особого труда. Юноша старается не выдавать своих мучений, но непроизвольно стискивает зубы, когда учитель неосторожно давит на воспаленные участки кожи.       — Ты остался со мной, — начинает учитель, не представляя, о чем хочет говорить. — Несмотря на обреченность нашей с тобой миссии.       — Я не мог иначе, — шепчет юноша.       Рейстлин винит себя в том, что пользовался их временем так расточительно. Что, будь его воля, он проводил бы с учеником каждую минуту. Что хвалил бы его за успехи без зависти, что не боялся бы откровенных разговоров: винит, но не может пошевелить языком, чтобы сказать всё это хотя бы сейчас.       Он проводит ладонью по его плечу, успокаивая, вспоминает слова обманувшей его госпожи и мягко касается губами его губ.       Знает, что это не излечит тело, — если бы это лечило тело, лазареты бы давно объединили с борделями, — но, возможно, его душу он спасти всё ещё в состоянии. Юноша отвечает на поцелуй пылко, отчаянно, словно учитель впрямь способен излечить его, словно ему уже лучше, словно он вот-вот встанет на ноги и убежит готовить обед, но вдруг, возвращаясь в реальность, сквозь запах чеснока и трав Рейстлин чувствует явный вкус крови.       Когда глаза Даламара закрываются, а хриплое дыхание пропадает, Рейстлин подхватывает его на руки и без особого труда доносит до ямы под осиной. Просит Крисанию прочитать какую-нибудь молитву — самую красивую, самую грустную. В которой бы говорилось о любви, спасающей души, о благодарности, о прощении и доброте. О верности, о сожалении, он просит ее петь как можно громче и радостнее, он говорит, что, кажется, обязан ученику всем, что теперь имеет.       Крисания плачет, смотря в пустоту. Сжимает его руку и сразу отпускает.       — Но у тебя ничего не осталось, Рейстлин Маджере, — проговаривает она.       — Осталось, сестра, — возражает он.       Увидев над порогом летающий красный шарф, Рейстлин подходит к двери. Безразлично бросает грязные перчатки на стол, снимает маску, вытирает пот со лба, наслаждаясь холодным воздухом и шумом дождя. Кивает госпоже, затем делает шаг вперед.       Стоящая за порогом госпожа улыбается в ответ, когда он берет красный шарф в руки.