Тысяча йен

Когда Куроо впервые встречает Ойкаву, он думает, что у Акааши есть какой-то подвал, где он держит самых красивых людей в этой Вселенной. Потому что у Акааши все приятели — высокие, холеные и в таких шмотках, что хоть сейчас выпускай на подиум на неделе моды. Ойкава — не исключение. Он еще одно, черт возьми, не исключение, потому что все, что он делает, заставляет судорожно сглатывать и следить, как от губ отлепляется запотевший стакан с виски, как ломаная линия бровей выгибается еще сильнее, а пальцы спокойно поправляют манжету идеально выглаженной рубашки и прикрывают изящно выпирающую косточку на запястье.              У Куроо встает моментально. Встает все: от волос на голове до члена в собственных штанах, и Куроо благодарен себе только за то, что не в его привычках носить узкие джинсы, в отличие от Ойкавы Тоору, чьи брюки и вовсе смотрятся второй кожей — так тесно они облепляют его задницу и колени.              Все оказывается куда проще. У Акааши нет подвала, зато на его факультет искусств принимают не только по итогам экзаменов, но еще и по умению сводить с ума одним видом.              Куроо и сходит. Сразу и без возможности вернуться обратно, но не в его привычках краснеть в углу дивана и только наблюдать. Именно поэтому он, прихватив бутылку пива, перебирается ближе к Ойкаве, невзначай закидывает руку на спинку его кресла, усаживаясь на подлокотник, и спрашивает:              — Спорим, на тысячу йен, что если я приглашу тебя переночевать, ты откажешься?              Ресницы у Ойкавы длинные, пушистые, а взгляд убийственный.              — Сто баллов из ста за самый худший подкат в истории человечества.              Куроо ржет, схватившись за бутылку, и почти готов шарить по полу в поисках собственного сердца, потому что оно так сильно екнуло, что точно укатилось куда-то под стол.              Он всегда влюбляется именно так: с первого взгляда, с первого слова, иногда ему хватает просто услышать о человеке, и все — он падает в самую бездну. Отпускает его тоже быстро. Через пару недель, иногда через месяц он влюбляется снова, и, конечно, в этот раз совершенно точно по-настоящему.              Куроо даже не нужно взаимности, ему хватает эндорфина в собственной крови. Это просто стиль жизни, ничего личного.              Впрочем, Ойкава не отпускает. Может, потому что прочно закрепляется в их разномастной компании фриков, может, потому что в тот же вечер, когда они знакомятся, он после гипнотизирующего шоу со взмахами ресниц и бокалом с виски, едкими шутками в ответ на подколы Куроо и нетрезвым смехом над подколами Куроо — и это немало льстит, никто не отрицает — проводит в ванной почти полночи в обнимку с унитазом, а Куроо заботливо приглаживает ему волосы и помогает умыться. Спит Ойкава тоже в его кровати, пинаясь во сне и едва не выталкивая Куроо на пол.              — С тебя тысяча йен, — объявляет он утром, садясь в кровати и глядя сверху вниз на еще сонного и пока немного понимающего спросонья Куроо. — Я остался у тебя ночевать.              Куроо зевает, потягивается и громко хмыкает:              — Я хотел отвезти тебя домой, но ты отказывался говорить мне адрес.              — Конечно, — Ойкава вряд ли помнит, потому что он и говорить тогда уже практически не мог, но сейчас уверенно поджимает губы и выкручивается, как гибкий дворовой кот, ненавидящий, когда его берут на руки соседские дети. — Не хочу, чтобы всякие извращенцы знали мой адрес.              — Поэтому ты сразу остаешься в их постели? — Куроо тоже садится и думает, что коты ему вообще-то нравятся. Дворовые больше всех.              Ойкава вспыхивает, выпрыгивает из кровати и облегченно обнаруживает, что все-таки достаточно одет, чтобы не думать о том, что его состоянием мог кто-то воспользоваться. Например, извращенцы, в чьих постелях он остается.              С утра Ойкава выглядит не так умопомрачительно. Газировку из бутылки он пьет совсем не так изящно, а аристократическая бледность под солнечными лучами выглядит несколько нездоровой. Куроо рассматривает его, подперев голову кулаком, и думает, что так ему нравится даже больше. По крайней мере, Ойкава теперь кажется нормальным человеком с похмельем, а не чертовой иконой стиля, каждый месяц появляющейся на обложке журнала.              — Я бы не рекомендовал тебе влюбляться в Ойкаву, — говорит Акааши через пару дней, когда он и Бокуто заглядывают к нему вечером. Куроо постоянно задается вопросом, почему Акааши вообще согласился встречаться с Бокуто, потому что они рядом смотрятся совершенно дико: встрепанный и совершенно точно сумасшедший Бокуто и всегда спокойный и аккуратный Акааши. Между ними общего ровно столько же, сколько между мусорным баком и антикварным резным стулом. Но они вместе. И долго. И Куроо почему-то уверен, что это долго может с легкостью перерасти в «навсегда».              — Почему это? — Куроо качается на задних ножках стула и хмурится. Акааши редко вмешивается и почти никогда не разбрасывается советами. Именно поэтому Куроо напрягается и застывает.              — У него непростой характер и сложные отношения с людьми. Влюбленность в него еще никому ничего хорошего не приносила.              — То есть, он из тех, кто поматросит и бросит? — Куроо расплывается в улыбке. Ойкава похож на того, кто принадлежит к такому типу людей.              Акааши вздыхает. Протягивает салфетку Бокуто, который успел испачкать рот в соусе от собы, и коротко отвечает:              — Не совсем.              Конечно, Куроо не слушается. Конечно, это бы был не Куроо, если бы он послушался. Ему важно наступить на грабли самостоятельно. Да и разбитое сердце ему точно не грозит, Куроо просто не умеет страдать от неразделенной любви. Он ей наслаждается, а потом переключается на другой объект.              С Ойкавой в течение следующего месяца они встречаются еще несколько раз, и он так гармонично вписывается в их компанию, что иной раз Куроо думает, что Ойкава всегда с ними был. Громкий, привлекающий к себе много внимания и умеющий материться так виртуозно, что Куроо и Бокуто восхищенно аплодировали, а у Кенмы краснели кончики ушей. Акааши внимательно поглядывал на Куроо, но тот только отмахивался. Он не отказывался от подкатов, Ойкава не отказывался от шутливого раздражения, и на этом их особенные отношения заканчивались.              Спать они начинают как-то незаметно, без громких признаний и обещаний. Просто однажды Ойкава завязывает шнурки, собираясь уходить из квартиры Бокуто и Акааши, потом разворачивается к одевающемуся Куроо и говорит:              — Поехали ко мне?                     На улице, несмотря на подступающий март, холодно, изо рта идет пар, и на бледных щеках Ойкавы сразу появляется румянец. Они почему-то долго не поднимаются в его небольшую квартиру, стоят недалеко от подъезда под неработающим фонарем, и Куроо кажется, что он должен отказаться. Вот прямо сейчас извиниться и уехать домой на такси, потому что что-то в этом есть совершенно точно неправильное.              Но Ойкава вдруг притягивает его к себе за концы шарфа, тычется губами и шепчет прямо в рот:              — Если ты сейчас уедешь, то я больше никогда не предложу.              Между ними определенно есть напряжение, его достаточно скапливается за эти пару месяцев общения, и это, конечно, не самый первый их поцелуй. Они много раз зажимались по углам или на диване на общих тусовках, Куроо не прекращал глупых подкатов, а Ойкава, разомлев от алкоголя, позволял хвататься за свои бедра цепкими пальцами и целоваться в итоге всегда лез первым.              Между ними определенно много напряжения, но Куроо ловит себя на том, что оно не искрит, как бывает у Куроо, когда действительно хочется.              Но все равно не уходит, идет вслед за Ойкавой, прижимает его сразу в тесной прихожей и откидывает его светлое пальто прямо на пол, когда начинает шарить руками под одеждой и чувствует, какая у Ойкавы гладкая и горячая кожа на ребрах.              — Кто был твой первый парень?              — С кем я переспал? — Ойкава готовит кофе с утра, и Куроо откровенно любуется, глядя на его поджарые бедра, выглядывающие из-под просторной футболки. Он почти уверен, что Ойкава не надел белья, потому фантазию переклинивает, и мысленно Куроо уже имеет Ойкаву на чертовом кухонном столе.              В реальности Ойкава ставит перед ним чашку с кофе и тарелку с онигири, явно купленными в ближайшем супермаркете.              — В кого ты влюбился. И понял, что ты по парням.              — А, — Ойкава как-то сутулится и дергает плечами. — Друг детства.              — Ого, — Куроо вздергивает брови. — А мы похожи. Когда-то мне казалось, что я влюблен в Кенму.              — Оказалось, что нет? — Ойкава смотрит прямо в глаза, и так пронзительно, что Куроо стало даже неловко.              — Думаю, что нет. В конце концов, мы с Кенмой всегда были очень близки, возможно, какие-то дружеские чувства я принял за влюбленность. В любом случае, это уже давно в прошлом.              — Кенма знает?              Куроо беспечно кивает:              — Конечно, я говорил с ним тогда. С кем мне еще было говорить, если не с ним?              — Ну да, точно, — Ойкава отворачивается и цедит кофе. И между его бровями пролегает недовольная складочка, делая его лицо слишком хмурым для того, кто сам пригласил к себе в дом парня и теперь завтракает с ним.              — А с тобой что? Что с тем парнем? — Куроо кажется, что ему важен ответ. Все-таки Ойкава как-то слишком упорно не хочет говорить на эту тему.              — Ничего, конечно же, — Ойкава вдруг широко улыбается, но Куроо ни на йоту не верит. — Первая любовь всегда должна быть несчастной, — он щелкает Куроо по носу и смеется, рывком хватаясь за чашку и вливая в себя остатки кофе.              Куроо не то чтобы не согласен, но не может сказать, что Ойкава на сто процентов прав. Его первая любовь — ладно, пусть это все же будет Кенма — не кажется несчастной. Кенма все так же вызывает у него теплые чувства, он так же следит за его режимом и обрезает ему волосы, несмотря на то, что несколько лет назад, в гормональный бум четырнадцати лет, Куроо позволил себе стыдливо подрочить, представляя на месте собственной руки тонкие пальцы Кенмы. Через пару лет он рассказывал об этом самому Кенме, тот нервно чесал нос, а потом просто ответил:              — Куроо, я ведь не гей.              И все. Как отрезало. Куроо даже не обиделся. На такое ведь нельзя обижаться, пусть внутри что-то неприятно кольнуло. Может, именно поэтому он никогда всерьез не влюбляется, никогда не заводит настоящие отношения и не пытается добиться кого-то по-настоящему. Не хочет, чтобы кололо еще раз.              С Ойкавой они не разговаривают на тему отношений. Они ходят вместе в кино, уже не скрываясь обжимаются на диване под внимательным взглядом Акааши, ночуют вместе, и Ойкава даже помогает обновить Куроо гардероб. И, причмокивая, заявляет, что Куроо даже в широкой майке с детским принтом выглядит слишком горячо. Оттягивает ворот собственного свитера и томно вздыхает, шаловливо ведя языком по губам.              Они трахаются прямо в примерочной, в другой день Ойкава незаметно дрочит ему прямо в такси, а Куроо кусает собственную ладонь, чтобы не застонать, и мысленно ругается так, что у Кенмы, наверное, уши бы сгорели к черту.              — Когда ты признался Кенме, что он тебе сказал? — Ойкава лежит на боку, его лицо прямо напротив Куроо, и он, кажется, даже не моргает. Куроо плохо видит, потому что в комнате темно, а свет от уличного фонаря почти не просачивается сквозь шторы.              — Сказал, что не гей, — Куроо рисует на плече у Ойкавы невидимые узоры и тоже говорит почти шепотом.              — А ты?              Куроо не нравятся эти разговоры. Они заставляют его внутренне напрягаться и отвергать самые очевидные мысли. Куроо не любит обманывать ни себя, ни других, но при таких разговорах осознанно это делает — закрывает глаза на то, что лежит прямо под носом.              — А я подумал, что не всегда происходит так, как мы хотим.              Ойкава тихо хмыкает, и Куроо еще больше не нравится этот разговор, но он привык не задавать лишних вопросов. Куроо на самом деле неплохо разбирается в людях и совершенно точно может сказать, что Ойкава не из тех людей, кто любит на вопросы отвечать. Особенно, на неудобные и прямые.              — Ты знаешь, кто этот парень, его друг, в кого Ойкава был влюблен? — спрашивает Куроо однажды у Акааши.              Бокуто стучит на кухне посудой, а Акааши медленно поднимает взгляд от планшета и несколько секунд молчит, глядя прямо на Куроо.              — Без подробностей.              — И какая произошла история? — Куроо барабанит пальцами по жестяной банке из-под газировки и все больше осознает, что идет по слишком тонкому льду. И добавляет: — Без подробностей.              Он не может назвать то, что происходит между ним и Ойкавой, отношениями. Они просто проводят вместе время и спят. Никак не обозначают это. У Куроо уже давно пропала эйфория, возникшая при первой встрече. Теперь, видя Ойкаву, ему не хочется сразу же засунуть в штаны руку и хорошенько отдрочить себе. Зато он ловит себя на том, что часто поглаживает спящего Ойкаву по мягким волосам и наблюдает за тем, как он суетится по утрам, опаздывая на пары. Может, просто они слишком быстро перепрыгнули сразу на другую стадию, может, все дело в отсутствии того самого напряжения с искрами.              Куроо точно не знает, но совершенно точно понимает — ему надо разобраться. И с собой, и с Ойкавой, чтобы хоть как-то обозначить статус происходящего.              — Он так и не признался, теперь его это грызет, — Акааши откладывает планшет и улыбается уголком губ вошедшему Бокуто. — Я говорил тебе, Куроо-сан, не стоит увлекаться Ойкавой. У него все сложно.              Куроо трет нос и пожимает плечами. Слова Акааши доходят до него только через пару недель, когда Ойкава вламывается к нему в квартиру, с трудом разувается и сразу виснет на шее, заходясь истерически-пьяным смехом.              — Эй, ты чего? — Куроо сонный и взъерошенный, потому что еще пять минут назад он спокойно спал, а теперь обеспокоенно наблюдает за тем, как нездорово блестят в полутьме коридора глаза Ойкавы.              — Все в порядке, Куроо-чан, все в полном порядке, — Ойкава хохочет еще громче, а после выуживает откуда-то бутылку вина и отпивает прямо из горла. — Отпразднуем кое-что? А, ладно, не хочешь, я сам отпраздную. Но это так несправедливо, Куроо-чан, ты должен праздновать вместе со мной.              Ойкава сползает на пол, снова делает несколько глотков и сейчас его совершенно не волнует, что его пальто может испачкаться и помяться. Он часто дышит, словно долго бежал, и шмыгает красным носом, будто проревел несколько часов. Куроо тоже опускается, садится по-турецки и пытается поймать ускользающую нить здравого смысла.              — Что ты отмечаешь, Тоору-кун? — спрашивает он, протягивая руку и убирая взмокшие у корней волосы Ойкавы с лица.              — Мой лучший друг женится! Это же прекрасная новость! Ты бы видел его невесту, Куроо-чан, она такая красивая, — Ойкава вновь прикладывается к бутылке и выпячивает нижнюю губу так, что часть вина проливается на воротник его рубашки. Но он сейчас не обращает внимание даже на это, хотя в любой другой день сразу бы ринулся застирывать. — Самая лучшая, — шепчет вдруг Ойкава. — Ведь другого Ива-чан и не заслужил.              Куроо вздыхает. Конечно, он старается игнорировать очевидное. Конечно, так удобнее и приятнее. К тому же никто из них никак не пытается как-то обозначить их отношения, но все чаще и острее Куроо ощущает, насколько важно ему играть не вторую роль в жизни Ойкавы. Эта не та влюбленность, которая прошибает его почти каждую неделю, когда он в эйфории ходит вплоть до того, пока не встретит следующий объект зачастую совершенно платонической страсти. С Ойкавой как-то по-другому. Даже не так, как было с Кенмой. Ойкава ощущается ближе, лучше, хочется успокаивать его, выполнять мелкие капризы и подкалывать, а потом уворачиваться от летящей в голову подушки. Хочется заваливать его на кровать, щекотать до истошных воплей, а после трахать до таких же истошных криков. Но не как второстепенный персонаж фильма, появляющийся только на передержку.              — Ты все еще любишь его, да? — негромко спрашивает Куроо, продолжая поглаживать Ойкаву по голове.              Тот вздрагивает, резко поднимает голову и смотрит так несчастно, что Куроо не хочет слышать ответ.              Ойкава пропадает со всех радаров на полторы недели. Акааши говорит, что он поехал на каникулы в родной город к родителям и помочь другу с подготовкой к свадьбе, а у Куроо по легким кошки скребут. Он понятия не имеет, каким вернется Ойкава и вернется ли вообще — к нему, конечно же. И сам не знает, ждет ли этого возвращения, потому что все еще не готов бороться со старой влюбленностью за внимание Ойкавы.              Он старается не думать об этом, заниматься своими делами, ходить в университет и не грызть кончик карандаша, задумываясь в очередной раз не над темой лекции, а о том, что тогда, в темном коридоре, Ойкава так и не ответил.              Акааши был прав, он всегда прав, на самом деле. Ойкава — непростой. И Куроо думает, что это даже хорошо, если бы только у него появилась возможность понимать его мысли хоть наполовину так хорошо, как он понимает Кенму. Он думает, что, может быть, у того парня, друга Ойкавы, есть такая возможность, но тогда он почти наверняка знает о чужих чувствах и просто не хочет все усложнять. Может быть, Куроо на его месте поступил бы так же. Правда, неосознанная злость все равно теплится где-то под ребрами, и Куроо едва борется с желанием вмешаться, найти номер того парня и сказать ему, чтобы он разобрался с Ойкавой и поставил все на свои места.              Потом его отпускает. Только из-за Кенмы, который приезжает к нему на выходные, слушает внимательно, пусть и не отвлекаясь от приставки, а потом подводит черту под их разговором:              — Так ведь он женится. Мне кажется, он расставил все по местам.              Куроо трет виски и соглашается, но иррациональная обида и желание встать на сторону Ойкавы, пусть и совершенно нелогичное, продолжает едва заметно прожигать изнутри.              Ойкава объявляется еще через неделю. Когда на улице уже почти жара, но пока терпимо. Ойкава стоит на пороге квартиры Куроо и выглядит в своих узких брюках и футболке без рукавов все так же сногсшибательно, как и тем зимним вечером, когда они знакомятся. В его руках две упаковки с мороженым, а в глазах внезапно светло и спокойно.              Куроо вглядывается в них внимательно, пытаясь найти остатки той мятежности, которая плескалась все время, но с облегчением для себя не находит, понимая, что Ойкава наконец-то решил, отпустил и сделал шаг дальше.              — Спорим, на тысячу йен, что если я приглашу тебя переночевать, ты откажешься? — Ойкава широко улыбается и тычет холодным мороженым Куроо в подбородок.              Куроо хватает мгновения, чтобы перехватить его запястье, потянуть на себя и захлопнуть дверь квартиры, прижимая Ойкаву уже за пояс.              — Тогда с тебя тысяча йен.