"Фестиваль ко дню Жуковского"

И прежде чем с ланит сбежал румянец юных лет, Чувств первых иссушён, поник в душе стыдливый цвет. © Дж. Г. Байрон, «Романс» (пер. Вяч. Иванова)

      — Мальчишки, а ну хорош бузить!       Раздался дружный смешок — не хохот, а такой сдержанный неприятный гоготок, прошедшийся волной по рядам при виде учителя. Некоторые поспешно прыгали на места и дальше снова хихикали с интонациями людей, не успевшим скрыть шалость от авторитета, другие с хитроватой улыбкой не спешили разбредаться, пока Мария Анатольевна не рявкнула повторно свою угрозу погромче — только после этого безалаберные лентяи смилостивились и перестали заполнять собой проходы между партами.       Мария Анатольевна, представительная в свои двадцать восемь лет, хотя ещё недостаточно авторитетная, чтобы с лёгкостью контролировать тридцать шебутных десятиклассников, встала напротив рабочего стола. Дети (хотя какие это дети, здоровенные лбы), даже рассевшиеся по местам, продолжали начатый ещё на перемене шум. В чём была причина такого бесноватого веселья, Мария Анатольевна не знала, но, каким бы значительным ни был повод, после звонка наступало время умолкать и слушать учителя, а не продолжать базарить.       Ну ладно, последний урок, проверка тетрадей — и домой. Слава Богу, никаких линеек, праздников, слётов, собраний — родительских и учительских, никаких дополнительных уроков. Господи, осталось только сорок пять минут — и больше никаких детей. Если, конечно, вдруг не случится чего-то неожиданного и её не выдернут на какое-нибудь внеочередной учительский междусобойчик, но — тьфу-тьфу-тьфу, через плечо и об голову деревянную постучать. Не надо такого.       — А мы не бузим, — раздался наглый высокий голос Птенцова. — Мы тут дискуссионный клуб устраиваем. Сравнение любовной лирики на примере Байрона и Тимати.       Кто-то прыснул, кто-то весёлым, но смущённым голосом ответил Птенцову: «Блин, ты чего несёшь-то вообще», а Мария Анатольевна перевела тяжёлый и мрачный взгляд на самодовольную рожу не в меру умного ученика.       Между ними с пятого класса шла невысказанная борьба, с того самого момента, как Птенцов, не заметив появления Марии Анатольевны, вслух читал письмо влюблённой в него девочки и под общий гогот правил его стилистические обороты. Хорошо правил, кстати, ни одной ошибки не допустил, но — Мария Анатольевна запомнила и не простила. Птенцов тоже её запомнил — и ещё бы не запомнить, когда их первое знакомство началось с позорного стояния у доски и разбора — тоже стилистического — произведения, которое сам Птенцов не знал и не понимал. Это был совершенно непедагогичный приём, и после этого Марию Анатольевну ждал подробный и обстоятельный разговор с директором, но молодая, только что выпустившаяся студентка историко-филологического факультета так сильно разгневалась на наглого и жестокого мальчишку, что ни о чём не жалела даже после показного раскаяния и примирения с учеником. Птенцов, видимо, тоже, поэтому каждый урок как будто бы намеренно старался вывести нелюбимую учительницу из себя. Вот и сейчас сидит, сверкает самоуверенным фейсом и делает вид, что понимает в литературе больше учителя.       Ладно, сорок пять минут. Не забывай об этом.       — Садитесь уже, дискуссионный клуб, — вполне миролюбиво попросила она. — Сейчас у доски проверим ваши ораторские знания.       Снова приглушённый смех; впрочем, смеяться над сходством слов «ораторский» и «оральный» в их возрасте нормально, и не Марии Анатольевне их осуждать.       — А можно уже домой? — не то кокетливо, не то капризно протянула Савкина, накручивая прядь выкрашенных в рыжий цвет длинных волос.       Мария Анатольевна и сама была не прочь отправиться домой, но, конечно, солидаризоваться с ученицей не имела никакого права. Тем более с Савкиной — не очень успевающей малоприятной девицей, имеющей, однако, определённый круг общения и даже что-то вроде дружеских взаимоотношений — если считать за дружбу совместные походы в туалет вместе с Коптеловой.       — Уж точно не во время урока, — решительно произнесла Мария Анатольевна, мимоходом заполняя журнал. Разумеется, на месте не все: с большими классами вообще никогда не бывает, чтобы аудитория была занята полностью. Кто-то болеет, кто-то прогуливает, кто-то втемяшится в середину урока с произнесённым на выдохе: «Проститеопоздалясрепетициитренировкизадержалсяудиректора» или чего-нибудь в этом духе. Но, удивительное дело, двадцать восемь человек из тридцати двух. Один болеет — и это не ставится под вопрос, ещё двое уехали на олимпиаду, четвёртый… ну, на Агафонова класса с седьмого не было никаких надежд, так что даже лучше, что всё проходит без его участия. Можно уже начинать и мысленно ожидать окончания урока, который, к сожалению, для учителей никогда не обозначал конец рабочего дня.       После того, как Мария Анатольевна несколько раз постучала по столу и начала зачитывать вслух тему сегодняшнего урока, класс наконец угомонился. Ну, как, угомонился: не шумел как обычно. Шептались, конечно, но тихо, не привлекая к себе постороннего внимания и не мешая классу в целом, пусть и краем уха, но слушать учебный материал. Всё как обычно: больше всех трещали Савкина с Коптеловой, так что Марии Анатольевне пару раз приходилось прерывать их беседу, Свинцова и Арбузов что-то бесконечно конспектировали — и Мария Анатольевна предположила бы, что домашку, но она прекрасно знала, что эти дети принципиально делают всё заранее, поэтому вставал вопрос — что они записывают в таком объёме? Ну ладно, это их дело. Малышев спал — ну с него и взятки гладки. Кстати, о гладких — Юлия Гладь в очередной раз ушла куда-то в себя: это она очень зря, девчонка-то она толковая, но как промечтает весь урок… А вот мальчишки ничего, слушают и записывают. Ну эта команда в целом хороша, с ними проблем никаких не должно возникнуть. Инициативные армянки (Гевосян, Казарян и Майбахова) весь урок шушукались, но тут же замолкали, стоило Марии Анатольевне посмотреть в их сторону…       В общем, занятие проходило на удивление обыденно и беспроблемно, даром что последний урок, окончания которого ждала не только лишь одна Мария Анатольевна. Оставалось примерно пятнадцать минут до звонка, как вдруг тихое и вялое течение учебного времени всколыхнулось непредвиденным событием.       Над толпой полусонных детей робко поднялась узенькая рука.       Мария Анатольевна не сразу её заметила, лишь когда послышался оживлённый шум среди учащихся. Она подняла голову, чтобы призвать школоту к порядку, но так и замерла, не найдя подходящих слов. Честно говоря, именно сейчас она ничего подобного не ожидала. Может быть, эта новенькая, как бишь её… Скворцова — может быть, она не поняла материал и просит повторить последнюю фразу?       — Да, Скворцова, что?       — М-можно я п-пересяду? — робко, заикаясь спросила она.       Мария Анатольевна застыла от растерянности и неожиданности прозвучавшего вопроса. Шум поднялся ещё сильней, к неудовольствию учительницы: даже не потому, что сейчас бы этим ученикам хорошо было бы помалкивать — нет, просто это означало какой-то контекст, из которого учительницы по логичным причинам выпадала. И ей очень хотелось его знать.       — Прямо сейчас? — спросила она. — А до конца урока твоя проблема не ждёт?       — Можно я пересяду? — повторила девочка, глотая воздух и выпуская из себя фразу на полувдохе. Но теперь уже без запинок.       Коптелова наклонилась к уху Савкиной, и та довольно заулыбалась. Но они слишком далеко находились от Скворцовой, чтобы задирать её — если, конечно, она вдруг решила пересесть из-за них. К тому же Савкина и Коптелова сидели стратегически верно, почти у самого носа учительницы — именно потому, что эти две барышни были замечены за раскидыванием мусора и списыванием. Но тогда кто мог так достать Скворцову? А если к ней никто не приставал, то с чего вдруг она начала выступать посреди урока? Скворцова, маленькая, большезубая, с близкопосаженными вечновлажными глазами, совершенно не походила на весёлую деваху, любящую придуриваться всем на потеху во время урока. Да и как сложная мета-шутка ситуация не выглядит: уж слишком взволнованной казалась ученица…       Ай, ладно, надо срочно решать проблему.       — Ну пересядь, — немного недовольно ответила Мария Анатольевна. — Вот, с Посяевым рядом.       По классу вновь прошёлся смешок: Посяев имел репутацию нечистоплотного дебиловатого придурка, от которого вечно воняет соплями и потом. Мария Анатольевна и сама бы хотела предложить Скворцовой другое место, но, по злой иронии судьбы (или по логичным законам природы, тут уж кто во что верит), единственное свободное место оставалось только рядом с тем учеником, кто, будучи шестнадцатилетним лбом, не всегда умел контролировать даже собственное слюновыделение.       Скворцова немного поколебалась, но всё же взяла вещи с парты и направилась прямо к указанному преподавательницей стулу. Её действия сопровождались сдержанным хихиканьем и активными обсуждениями, от которых ей, и Мария Анатольевна была в этом уверена, становилось неудобно. Скворцова робко посмотрела на учительницу и села за парту, аккуратно положив груду из учебника, рабочей и простой тетрадей, пенала и подставки. Краем глаза Мария Анатольевна оббежала весь класс, и её взгляд остановился на парте, стоявшей позади бывшего места Скворцовой: Булавкин пихнул локтём Птенцова в бок и что-то возбуждённо ему шептал, прикрыв рукой довольное ржущее лицо, а Птенцов… Мария Анатольевна не ожидала от него такого взгляда. Птенцов растерянно смотрел вперёд, моргая и как будто не осознавая, что происходит. Эта секунда, прежде чем Птенцов столкнулся взглядами с Марией Анатольевной и, спохватившись, принял традиционный высокомерно-наглый вид, отразилась в груди учительница целым ворохом чувств и вопросом. Что там между ними произошло? Почему Скворцова чуть ли не бегом убежала от своего места? С чего вдруг Птенцов такой растерянный засел? Что он, решил, что ли, новенькую помучить? Ух, за ним не встанет!       Но урок — неподходящее время разбираться с такими проблемами.       — Итак, продолжаем, — мрачно и решительно констатировала Мария Анатольевна, затыкая слишком возбудившихся произошедшим учеников.       До звонка оставалось ещё десять минут.       Как только наступило долгожданное окончание урока, народ начал кубарем выкатываться из дверей класса. Мария Анатольевна медленно и угрюмо переводила взгляд со Скворцовой на Птенцова. Тот, вопреки своим привычкам, тоже не торопился собирать вещи в изящный кожаный портфель для переноски документов, и, язвительно отвечая постоянно дергающему его другу, буравил взглядом тёмных глаз Скворцову. Только та решила не задерживаться — опять же, вопреки обычной копушести и медлительному разгильдяйству. Впрочем, объяснение этим загадочным переменам могло быть самое обыкновенное: едва только Скворцова появилась в школе, её тут же причислили реквизитором в школьный театр — она была из семьи художников-постановщиков и сама славилась удивительным вкусом и талантом в искусстве постановки школьных спектаклей. Может быть, сегодня у них занятия…       Да кого Мария Анатольевна пытается обмануть.       Скворцову она упустила, а вот Птенцова успела перехватить: бросила ему «Останься на пару слов» — и вот стоит один на один, как в дурацких голливудских вестернах и боевиках. Да и конфликтная парочка из них интересная: он — расслабленный тонконогий мажор, весь в прыщах и исключительно чёрной одежде, она — плотная высокая женщина, вся напряжённая, умеренно ухоженная и в старомодном коричневом костюме. Чего им, кольтов только не хватает для перепалки?       — Саша, что произошло? — Мария Анатольевна неожиданно для себя обратилась к ученику по имени. — Ты зачем Скворцову напугал?       Вот это она зря. Она ведь не знает ничего о случившемся — кто кого напугал и что вообще произошло. Не надо было сразу предъявлять обвинения…       Вот и Птенцов замкнулся, хотя он с самого начала беседы не сводил с учительницы расслабленно-агрессивного взгляда.       — Да ничего не произошло, Мария Анатольевна, — с наносным уважением в голосе, подразумевавшим издевательство, произнёс Птенцов. Он облокотился на стол в первом ряду и смотрел, улыбаясь, прямо в глаза Марии Анатольевны. — Во мнении не сошлись.       — Что ещё за мнения, Птенцов?       — Ну как же, по поводу любовной лирики Байрона. Мы ж об этом с Вами после звонка беседовали, не помните?       Мария Анатольевна исподлобья взглянула на хамовато улыбающегося ученика.       Нет, ну, с другой стороны, всё понятно. Более того, всё абсолютно естественно. Если ты, грубо говоря, несправедливо обходишь какого-то ребёнка, то антипатия с его стороны очевидна и предсказуема. Мария Анатольевна пыталась вспомнить себя в этом возрасте: разве она не обостряла конфликт с учителями, которые её не любили? Ну хорошо, не обостряла, найдём другое слово: разве она вела себя уважительно по отношению к тем, кто не любил её и кого не любила она? Ну, допустим даже, что вела. Но хотелось ли ей это делать? Определённо нет!       Кто бы мог подумать, что не поддаваться неконтролируемому гневу будет так сложно? Ну ладно, Мария Анатольевна справлялась с проблемами ещё будучи школьницей, справится и сейчас. Не впервой.       — Птенцов, вот ты шутки шутишь, а девочка, между прочим, едва не бежала от вас с Булавкиным. Тихая, незаметная, скромная девочка посреди урока вдруг ускакала чуть ли не на первую парту, лишь бы только не рядом с вами. Это Байрон её так сильно впечатлил или что-то другое?       — У нас всего пятнадцать минут на перерыв, а мне ещё на шестой подниматься и физику доставать, — неожиданно огрызнулся Птенцов. Мария Анатольевна выпрямилась: она должна была удивиться неожиданной грубости со стороны, казалось бы, нарочитого джентльмена и льстеца, но она странным образом не удивилась. Только как будто бы подтвердила собственные старые наблюдения: слегка усмехнулась и коротко кивнула:       — Ну иди. Не прогуливай.       — Спасибо, что разрешили!       Птенцов раздражённо поклонился и вылетел из класса. Мария Анатольевна внимательно следила за ним, пока тощая вертлявая фигурка ученика, состоящая будто из разболтанных шарниров, не исчезла за дверью, в которую уже проходила возбуждённая Ирина Павловна. Она не заметила ни гнева любимого ученика, ни мрачного напряжённого лица Марии Анатольевны, быстро прокурлыкала: «Машенька, есть важный разговор, пойдёмте на четвёртый этаж» и вылетела обратно, вероятно, не услышал мрачного вздоха молодого специалиста.       Отлично. Накаркала на свою голову. И что там произошло, интересно?       Из головы Марии Анатольевны сразу же вылетел только что произошедший инцидент, и хамство Птенцова, и даже необходимость проверять тетрадки с домашним заданием; неожиданность появления завуча напрягла её и заставила задуматься о том, по какой же причине её так неожиданно выдёргивают из класса — человека, в основном не имеющего отношения ни к какой социальной активности школы. Неужели едет проверка?..       — Фестиваль?       — Да, Машенька, фестиваль. Объединяющий все гуманитарные дисциплины нашего учебного заведения.       — Разве не прекрасно!       Ирина Павловна трясла от восторга рыжим шиньоном, а Мария Анатольевна вежливо улыбалась ей в ответ и чувствовала, как её надежды на приятный вечер в обнимку с Томом Хиддлстоном идут прахом. Вот прямо сейчас возможность отдыха в медленном, расслабленном, неспешном темпе проходит за окном, заглядывает через приоткрытые ставни, машет рукой и уходит к более счастливым — тем, кому не приходится задерживаться после работы с обсуждением общественных, чтоб их, инициатив.       — В первую очередь это касается гуманитарных наук, — директриса Ольга Геннадиевна приспустила очки на кончик носа, отчего карикатурность её и без того гротескного образа суровой администраторши только увеличилась. — Ирина Павловна предлагает нечто вроде театрализованного представления…       — Не представления, ярмарки. — Ирина Павловна без тени смущения поправила шиньон. — Разные страны, разные направления — музыка, поэзия… Может быть даже наука!       — А как это всё будет выглядеть? — неловко перебила Мария Анатольевна.       Идея как-то занять старшеклассников ей вообще-то нравилась. И она также понимала, почему Ирина Павловна выбрала именно романтизм — годовщина Жуковского, как-никак. А раз Жуковский, значит, есть возможность подтянуть за уши обожаемого Ириной Павловной Пушкина, а вместе с ним и не менее любимого Лермонтова… Всё, конечно, замечательно. Но пока что непонятно как реализуемо.       И, чёрт возьми, ну почему сегодня!       — Можно разбить на территории первого этажа…       — Лучше второго, — добавила Ольга Геннадиевна. — Там больше пространства.       — На территории второго этажа разные секции. Допустим, в одной находится информационный стенд…       — Стенд? А не слишком ли скучно?       — Но стенды в любом случае нужны, — вмешалась наконец преподавательница ИЗО Маргарита Яковлевна. — Романтизм — это в том числе и живопись, и скульптура…       — А не лучше ли сосредоточиться на одном направлении романтизма? — мрачно возразил Александр Павлович. — Ну серьёзно, вы пытаетесь объять необъятное. Давайте ещё Эдварда Кина вспомним, лондонский театр…       — Но в этом-то и смысл! Дети смогут показать, насколько наша культура, общечеловеческая, я имею в виду, культура, необъятна и многообразна!       — Но не с помощью стендов же!       Разгорелся спор, громкий, активный, но при этом уважительный, без оскорбительного перебивания и навязывания собственных инициатив. Можно обойтись одним театральным представлением. Нет, нельзя, это убьёт саму суть фестиваля. Можно клеить на стены школы распечатки знаменитых картин того периода. А как насчёт экскурсоводов? Они будут вести группки родителей от точки к точке, рассказывать и передавать инициативу другим учащимся. О, а может, это вообще будет квест? Такой образовательный квест, который будет включать в себя и музыку, и литературу, и живопись, и всё-всё-всё. А в конце — концерт. Прекрасная идея! Только, ради бога, давайте обойдёмся без реквизита: вы знаете наших учеников, если не сломают, то потеряют…       Мария Анатольевна не была против. Она редко предлагала инициативы сама и покорно брала то, что придумывали другие — ну, в разумных, разумеется, пределах. К сожалению, учителям не доплачивали за эти общественные начинания — а будь это так, Мария Владимировна куда охотнее участвовала во всём этом безобразии…       Но фестиваль — это неплохо. Конечно, домой она будет приходить ещё более уставшая, с ещё меньшим количеством времени на отдых, но почему бы и нет? Особенно если у неё не будет каких-то сверхъестественных задач.       — Вот что, — прервала спор Ольга Геннадиевна. — Давайте так: всё, что мы тут обсудили, запомним. Руководители кружков, все всё поняли? Анастасия Георгиевна, Вы ставите спектакль, Армен Карменович, за Вами — реквизит и художественное оформление общих локаций. Что касаемо учителей, то пусть каждый предложит своему классу выбрать страну и направление — допустим, Чехия-музыка или Россия-литература…       — Так все ж Россию захотят, — внезапно прервала директора Мария Анатольевна.       — Ну, Мария Анатольевна, за всех не отвечайте, — слегка улыбнулась директриса. — Десятый «Б», я уверена, захотят взять Англию. Да и Азиза Карменовна наверняка настоит на музыке Германии — я права, Азиза Карменовна?       Десятый «Б». При воспоминании об этом классе настроение Марии Анатольевны резко упало. Она вспомнила заикающуюся Скворцову, дрожащую маленькую ручку, возвысившуюся над классом… ну и, конечно, Птенцова, бросающего злобный, агрессивный взгляд в сторону учительницы.       Байрона они обсуждали, ага. Надо отыскать Надежду Андреевну… да, вот она сидит, рядом с сердитым МХКшником. Тоже не говорит ни слова — ну, с другой стороны, а чем она, математик, может в данном случае помочь? «Нужно рассказать ей про происшествие на уроке», — подумала Мария Анатольевна и беспокойно заозиралась: скоро уже собрание подойдёт к концу? Да, раз заговорила директор, наверняка скоро.       — И пусть каждый класс придумывает, что они будут делать, — завершила свою речь Ольга Геннадиевна к вящей радости Марии Анатольевны. — Обычно это хорошо мотивирует старшеклассников. Можно даже под это дело конкурс подготовить.       — Нет, конкурс уж точно не надо, — к ужасу Марии Анатольевны перебил директрису Александр Павлович. — Это всегда кончается расстройствами и слезами проигравших, зачем?       — Ну, мы подумаем над этим. — Ольга Геннадиевна сделала пометку в блокноте. — Больше никаких пожеланий нет? Ни у кого? Нет-нет-нет, господа, идеи предлагаем своим ученикам и Ирине Павловне, как ответственной за мероприятие. Всё, раз по существу ни у кого нет никаких замечаний, значит, все на сегодня свободны.       Коллеги Марии Анатольевны не спешили покидать место собрания, однако учительница проявила такую же шустрость и поспешность в сборах, как и её ученики часом ранее. Она подбежала к торопливо собирающейся Надежде Андреевне и осторожно обратилась к ней:       — Надежда Андреевна, извините, можно вас на пару слов…       — Извините, давайте чуть попозже, у меня ребёнок в детском саду, — поспешно прервала Марию Анатольевну классная руководительница десятого «Б».       — Да, но…       — Я правда не могу задерживаться. Позвоните мне на телефон где-нибудь часиков в девять. А лучше в десять.       И с этими словами Надежда Андреевна убежала вперёд, оставляя позади неловко преследовавшую её Марию Анатольевну.       «Часиков в десять, — подумала она. — Ну хорошо, дело не горит, можно и подождать до вечера».       Разумеется, в десять часов она об этом совсем не вспомнила. После долгой и изнурительной проверки тетрадей Мария Анатольевна пришла домой, поела сама, собрала еду для мамы, позвонила брату, тот заехал за едой и деньгами, поделился рассказами о своей собачьей жизни, о собачьей жизни их мамы (правда, в санатории ей, кажется, лучше), ещё раз посетовал на то, какие они ужасные дети, раз «сдали» родителей в «дурдом», Мария Анатольевна устала с ним спорить и, проводив, сначала упала смотреть сериалы, а затем, спохватившись, схватилась за глажку костюма на завтра. Поэтому воспоминание об инциденте со Скворцовой она вспомнила лишь перед сном. Мария Анатольевна выругалась: звонить в такое время уже неприлично. Или нет? Нет, всё-таки неприлично, у Надежды Андреевны ведь дети… И надо быть такой растяпой!       Мария Анатольевна вдруг нестерпимо рассердилась на саму себя, на наглого Птенцова, на не пожелавшую её выслушать Надежду Андреевну, на Ирину Павловну, очень невовремя возникшую со своими дурацкими инициативами, и, точно также, как она это делала в подростковом возрасте, ударила кулаком об стену.       Случайное происшествие на уроке выбило её из колеи сильнее, чем она могла предположить. С самого детства Мария Анатольевна была борцом и защитницей слабых: в восемь лет она гоняла мальчишек, мучавших котят и птиц, в десять — отстояла умственно-отсталого одноклассника перед толпой гопников, в четырнадцать пошла на стрелку против всей школы — за девочку, которую хотела унизить главная паханка школы… Да и профессию учителя она выбрала, потому что считала своим долгом помогать детям — и неважно, шла ли речь о получении знаний или навыков поведений в обществе, способности себя защитить и обезопасить от всех возможных опасностей. Да, далеко не ко всем своим ученикам она относилась с одинаковой любовью, да, порой она позволяла себе излишне суровые меры по отношению к тем, кого она считала обидчиком — но Марии Анатольевне ни разу не приходилось стыдиться себя. Она ведь не нападает на просто запутавшихся детей или тех, кому нужна помощь; нет, она нападает на агрессоров и засранцев, на тех, кто считает себя лучше других, кто способен обидеть слабого — и не важно, достигли ли эти агрессоры порога восемнадцатилетия или нет.       Мария Анатольевна чувствовала, что Скворцовой нужна помощь, и она готова была предоставить ей эту помощь. Только вот в чём?..