Последнее признание

Новорожденная Беатрис спала в корзинке для пикника в ворохе розовых банных полотенец. Солнце покоилось в нескольких мнимых сантиметрах от поверхности темной морской воды. Небо, ярко-рыжее на горизонте, по мере того, как солнечный диск опускался, становилось малиново-фиолетовым, напоминая причудливый огромный синяк. Безжизненные тела мужчины (чью грязную рубашку пропитала кровь) и женщины (чьи обе ноги были повреждены) лежали на холодном песке. А Бодлеры стояли поодаль, слушая шелест волн, растерянно смотря на корзинку со спящей жизнью и думая, что же делать… Со смертью одного замечательного волонтера и одного отъявленного злодея погибли их печали, казалось бы, только… — Я просто хотел получить твое чертово наследство. И кому оно теперь нужно? Из блаженной темноты и спокойствия он вернулся к боли и ужасу. Он увидел перед собой фигурку девушки с длинными волосами, чьи ноги погрузились в пребывавшую воду. Ее сироты-родственники стояли рядом, но они его не интересовали. Его хриплый голос прозвучал неожиданно, так неожиданно, что Вайолет, Клаус и Санни разом подпрыгнули. А если учесть, что они считали Олафа мертвым, сироты были удивлены до глубины души, обнаружив его вполне живым. И даже лишились дара речи. — Ты же помер! — выпалил Клаус, пришедший в себя первым. — Не так быстро, книжный ты червяк, — проскрежетал негодяй, с трудом приподнимая голову и пытаясь сфокусироваться на чем-то позади них. — Эй… Подойди ко мне. Бодлеры уставились на него, не понимая, к кому из них он обращается, обернулись назад, испугавшись, что там может оказаться кто-то из его приспешников и даже с надеждой посмотрели на тело Кит Сникет, которую Граф Олаф мог звать, потому что она тоже оказалась живой. — Подойди… — недовольно прорычал Олаф, закашлявшись, протягивая руку. Клаус оглядел его с подозрением, проследив за направлением его руки, и встрепенулся. Олаф указывал на Вайолет. Она, впав в какое-то странное парящее состояние от пережитых потрясений, нерешительно двинулась к нему, но Клаус, резко схватив сестру за руку, повел ее прочь, бросив: «Санни, пойдем». — Сиротка! Сиротка! — Вайолет в ответ на отчаянные хрипы невольно затормозила, но Клаус продолжил тянуть ее подальше от воды к корзинке со спящей малышкой, чтобы уйти отсюда до лучших времен. Здесь это надо понимать, как уйти отсюда до того времени, когда Олаф окончательно откинет копыта. — Вайолет! Эй, я же умираю! Вайолет, еще ни разу не слышавшая, чтобы этот голос был наполнен такой мольбой, резко развернулась, вырвавшись из рук брата. — Что тебе нужно? — серьезно спросила Вайолет. Олаф смотрел на нее так, словно теперь, когда смог до нее докричаться, не знал, зачем он это сделал и что ему теперь говорить. — Ты же говорила, что мы должны жить дальше, — прохрипел он бесцветным тоном, говоря первое, что пришло в голову, лишь бы она не уходила, оставляя его в одиночестве. Вайолет вспомнила, как не более сорока пяти минут назад стояла на коленях, положив руки на плечи Олафа и крича, что они должны жить, что он должен помочь Кит… Можно было подумать, что Олаф обвиняет ее (а в трагичные моменты людям свойственно винить кого-угодно, но не себя, чтобы облегчить груз своей боли), но Олаф не обвинял. Он был растерян и испуган. Потому что горькие яблоки остановили процесс отравления в его организме, потеря сознания спасла от боли на какое-то время, но на его теле была необработанная рана от гарпунного ружья, и в голове его мелькнула окрашенная мрачным юмором мысль: Кто бы мог подумать, что во мне столько крови…* — Я… — Вайолет задохнулась. Она видела мужчину, мокрого и окровавленного, начавшего череду печалей в их жизни. Он умирал и, умирая, цеплялся за нее как за последнюю соломинку. Но она была изобретателем, а не психологом. И она не была способна помочь человеку справиться неизбежностью. — Мы… Мы будем жить, — она сказала это так безнадежно, что даже ребенок не поверил бы ее словам. — Так или иначе мы уходим, — твердо сказал Клаус, вопреки действиям Вайолет. Лента выпала где-то в чащобе, и она в отчаянии собрала волосы в руку, переминаясь с ноги на ногу, думая, чем же она может помочь. — Я разбит и напуган. Разве ты можешь оставить человека в таком состоянии, Вайолет? — поспешно сказал Олаф, начиная кашлять, и в этот момент его страх, что она уйдет, был так же силен, как сильна любовь Эсме Скволор к модным вещам и любовь одного несчастного Автора к сгоревшей женщине, как сильна любовь дяди Монти к герпетологии и любовь несчастных сирот к сгоревшему с родителями дому… — Ты сам выбрал свой путь, отказавшись от благородства, — прорычал Клаус яростно. — Ты сам себя разбил и напугал!  — А зачем быть благородным с миром, который ставит тебе подножки и забирает у тебя то, что помогает выбирать, — фыркнул Олаф. — Готов поспорить, вы и сами это поняли, — мужчина злобно улыбнулся. — Не без твоей помощи! — стиснул зубы Клаус, но Олаф его проигнорировал. Вайолет ни за что ему не призналась бы, но мысленно она согласилась с ним. Мир был так несправедлив к троим сиротам, что в конце концов им пришлось совершить череду ужасных вещей, которые всю жизнь будут преследовать их в кошмарах, если их жизнь продолжится. Какое-то время они продолжали смотреть друг на друга. Олаф с жадностью вглядывался в ее лицо, беззвучно двигая губами. Он ехидно ухмыльнулся. — Видишь, что происходит, Клаус. Стоило мне оказаться на пороге смерти, как твоя сестра уже не может от меня оторваться, — издевался Олаф. Он смотрел на Вайолет с беззлобный улыбкой и болезненной тоской в глазах. — Таких хорошеньких девочек, как твоя старшая сестра стоит держать подальше от потрясающе талантливых актеров, ставших злодеями и пытающихся завладеть наследством хорошеньких девочек, — продолжил он, не отрывая голодного взгляда от Вайолет. Девушка нахмурилась, и брат перебил ее, когда она хотела сказать в ответ что-то такое же беззлобное, как улыбка лежащего перед ней злодея. — Замолчи, — выплюнул Клаус. — Ты, грязный, вонючий… — Неправда, — скучающим тоном произнес Олаф. Словно он не умирал, а разговаривал с до жути надоедливым подростком. — Это все выдумки Сникета. Я очень даже неплохо пахну. — Да заткнись. Мы уходим, — в который раз решительно заявил Клаус, грубо хватая Вайолет за локоть. Увидев, как она, продолжая сжимать волосы в кулаке, нерешительно подчиняется брату, поворачивается к нему спиной, уходит прочь, Олаф в панике закричал: — Вайолет! Подойди… Подойди! Посмотри на меня! — Не вздумай! — крикнул Клаус. — Импосиб! — крикнула Санни, что, вероятно, значило «невероятно». — Берегись! Вайолет, не подумав, что делает, проигнорировав предостерегающие крики брата и сестры, снова вырвалась из рук брата и наконец опустилась на колени в песок рядом с Олафом. Нахмурившись, она посмотрела в его бледное лицо, темные глаза, которые уже не блестели жадным блеском, а просто светились чем-то похожим на печаль. Клаус шепнул Санни, чтобы она шла к Беатрис, которая начинала хныкать, пообещав, что приведет сестру. Олаф снова не знал, что ему говорить, он вообще не ожидал, что Вайолет послушает его, а не своего драгоценного братца. — Твое наследство… оно просто должно было свести кого-то в могилу… А ты знаешь, как оно выглядит? — Олаф сглотнул, не закрывая глаза, боясь, что уже их не откроет. — Нет-нет, я не несу бред, постой. Я представляю, как золотые монеты осыпают меня, как сноп искр. — Я… — Вайолет не знала, что делать. И собранные в кулак волосы не помогали. — В потайном помещении Ишмаэля должны быть нитки и аптечка… мы сможем зашить рану. — Не стоит, — он улыбнулся, пытаясь поднять руку, чтобы заставить Вайолет отпустить волосы. — Я уже ничего не чувствую. Она бессильно разжала пальцы, и ее волосы рассыпались по плечам. — Идем, Вайолет, — нарушая момент, взмолился Клаус. — Он негодяй. Он убил наших опекунов, убил наших родителей… — Вы до сих пор ничего не знаете, глупые сироты, — Олаф разгневанно запустил в него пригоршней песка. Его размах был таким слабым, что песчинки едва задели лодыжки Клауса. Он с вызовом посмотрел на Вайолет. — Ты… Ты должна знать. Я — не тот, кто устроил пожар в доме твоих родителей. И ваш отец сам назначил меня вашим опекуном. Вайолет чувствовала, как из глаз льются слезы, как она буквально разрывается от боли, которую он причинил им за все это время. И, казалось бы, что она должна испытывать облегчение, как и Клаус, но человек перед ней выглядел таким разбитым, что можно было подумать, что он по-настоящему раскаивается. Клаус настойчиво тянул ее за руку, но Вайолет словно приросла к месту. Говорят, раскаяние — одно из сильнейших чувств в мире. Одна непревзойденная писательница в своей книге даже упоминала, что раскаяние способно соединить в единое целое частички собственноручно разбитой души самого темного мага в мире магов **. — Ты должна знать. Я был лишь немного старше тебя, когда твои родители убили моих родителей ***, — с садистским удовольствием выплевывал правду Олаф. Он никогда не был человеком, пытавшимся уберечь детей от жестокостей мира. И он не собирался им становится, стоя у дверей конца. Вайолет смотрела на Олафа, а он — на нее. И Клаус был здесь совершенно лишними элементом, которого никто не замечал. А он не понимал, зачем Вайолет слушает его и потакает его прихотям. Он не хотел его прощать. Говорят, мы не можем простить, потому что у нас слишком раздутое эго. У Вайолет эго не было раздутым, зато она обладала достаточной внутренней силой, чтобы простить врага. По правде говоря, она никогда не таила зла на Олафа. Все, чего она хотела — чтобы он оставил их в покое. Она с самого начала простила его, хотя он не заслуживал прощения. — Ты должна знать. Я поцеловал Кит, потому что она была… единственным человеком, которого я ненавижу меньше остальных. Я… любил ее. Ее я потерял. Он с болью посмотрел на тело Кит. Оно казалось размытым и исчезающим из его поля зрения. Клаус, чертыхнувшись, уже отстал от Вайолет, угрожающе глядя на Олафа, словно человек в его состоянии мог что-нибудь натворить. — Я тебя ненавижу больше остальных, Вайолет Бодлер, — с кривой улыбкой проскрежетал Олаф. И мир снова встал на свои места. Вайолет хотела встать, но Олаф цапнул ее за запястье. Его рука была очень холодной. — Я думал, что ненавижу тебя больше всего на свете. Вайолет без особого энтузиазма пыталась выдернуть руку из его хватки. Учитывая состояние Олафа, при желании у нее это получилось бы совершенно легко. — Но ты должна знать. Прямо перед тем, как все погрузилось во тьму… знаешь, что последнее пришло мне в голову? Она напряглась. А Олаф уже не смотрел на нее, устремив взгляд в малиново-фиолетовое небо и поглаживая подушечкой пальца тыльную сторону ее ладони. — Знаешь что это было? Это была ты. Вы можете представить, как Вайолет решительно встает и удаляется вместе с Клаусом, оставляя Олафа страдать в одиночестве до скорой смерти, можете представить, как очень добрая девочка помогла очень злому человеку, тот остался в живых и стал хорошим, как после они были счастливы теперь и навсегда ****. Можете представить, как Олаф внезапно вскочил, схватил Вайолет и, угрожая ей ножом, прорычал Клаусу, что ничего еще не кончено. Но здесь все кончается тем, что Клаус, отчаявшись достучаться до сестры, плюхнулся на песок и закрыл лицо руками. Олаф продолжал смотреть в небо, которое было безмятежным-безмятежным. На удивление был таким он. Вайолет отвернулась от него, не убирая руку из его ледяных ладоней и беспомощно глядя на Клауса из-под ресниц и висящих на них слез. Ее темные волосы развевались на ветру. И мир казался тихим. Как до раскола в ГПВ, отравленных дротиков, выпущенных в одних любимых родителей, череды пожаров при таинственных обстоятельствах и похищенных наследств. ________________________________ * Цитата из Агаты Кристи «Рождество Эркюля Пуаро» ** Джоан Роулинг «Гарри Поттер и Дары Смерти» *** Соответственно, временные рамки сдвинуты **** Отсылка к песне Сплин - Романс