Наваждение

Яркое пламя взмывает к ночному небу. Трепещут, стремясь вверх, тонкие-тонкие лепестки огня – шафраново-желтые и киноварно-алые, кажется, что на ощупь они должны быть атласными. Неверное, это красиво – солнечная палитра на фоне иссиня-черной глубины, и искры – как звезды. Красиво, если только смотреть и оставить в стороне ненасытный жар, пожирающий на своем пути все: бумагу, дерево, ткани, кожу, плоть, кости, сталь. Если не задыхаться от удушливого дыма, раздирающего легкие и выедающего глаза, не чувствовать вони горелого мяса и мучительно-тонкого запаха окалины. В огне обугливается плоть и плавится сталь. Души всего живого или наделенного душой, попавшие в зубы пожару, на пламенных лепестках возносятся искрами в безбрежный океан ночного неба и там навеки застывают звездами. После таких снов-воспоминаний, Соуза Самонджи просыпается сам не свой. Выкашливая несуществующий дым из горла, сбрасывает одеяло и тщательно оглядывает белую кожу, ожидая увидеть следы окалины, или – уж, коль скоро он возрожден в человеческой плоти, – уродливые, черно-багровые ожоги, изъязвляющие тонкое тело. Но ничего нет, только знак Нобунаги на груди – совсем рядом с сердцем. В остальном кожа безупречна – здешний кузнец знает свое дело, ни одна отметина минувших сражений не нарушает совершенства точеного тела. Соузе после всего пережитого это кажется почти издевательством, тонкой насмешкой – не от кузнеца, конечно, нет. Но от самой судьбы, чья ирония настолько жестока. Иногда в глубине сознания Соузы поднимается тьма, как воспоминание о той ночной бездне неведомого, куда однажды чуть не улетела искра и его души. Когда-то он почти соприкоснулся с этой тьмой, что покровительствует самым странным желаниям. Она рождает побуждение обнажить клинок и рассечь безупречную кожу - окрасить алым точеные плечи, узкие запястья, впалый живот. Вспомнить боль после того, как почти утратил способность чувствовать, садняще сладкую, мучительно-тянущую, заставляющую экстатически запрокидывать голову, кусать губы и прикрывать глаза, чтобы отсечь все лишнее, все, что может помешать отдаться чувству. Появляется желание увидеть, как багряная кровь будет стекать по тонким пальцам, срываясь с них каплями, как с отточенного лезвия. По его клинку в бытность сталью так редко текла вражья кровь, что это хочется ощутить даже сейчас – отдаться осязанию, когда кровь будет стекать с шеи, по едва выделенной ложбинке между мышцами груди, по середине живота, ниже, ниже, туда, где острее и чувствительнее, скользнет по уже успевшей пробудиться плоти… И какая, собственно, разница, что это не кровь врагов, но его собственная. Сны со вкусом безумия, они накатывают нежданно и отпускают очень медленно. Соуза уже почти привычно обуздывает свои тайные порывы, хотя, пожалуй, не уверен, что может назвать их однозначно нежеланными, их остроту и сладкое возбуждение, что они несут, он не может отрицать перед самим собой. На его лице более нет и следа недавних чувств, и клинок не покидает ножен. Лицо вновь сохраняет привычное сдержанно вежливое и чуть ироничное выражение. Осталось привести в порядок одежду, и все будет как всегда. И только в битве Соуза позволяет себе вкусить немного пламенного наваждения, что живет в крови и только и ищет возможности вспыхнуть. И вновь он признается себе, что позволяет жару разгореться, потому, как вряд ли смог бы обуздать, даже если захотел. Ночь огня открыла Соузе совершенно иную чувственность, для которой привычные границы боли и удовольствия – лишь эфемерные домыслы. Тому, кого ласкали атласные лепестки пожара, сложно понять, как это – нормально. А как иначе, ведь там, где другому уже больно и горячо, не чувствуешь почти ничего, и нужно сильнее, острее, резче. И раны, нанесенные противником, возбуждают как любовные ласки, как прикосновения шелка, как горячие, ненасытные губы. В бою Соуза распускается подобно бутону, цвет его волос подобен рассветному солнцу, в них как будто навеки сохранились отблески того огня. Падают одежды, не скрывая ничего – пусть его самого бояться, пусть перед ним, отмеченным печатью демона, переплавленным пламенем судьбы, перекованным и возрожденным, трепещут враги. Сколько же лет это пламя просуществовало запертым в клетке церемониала? О! Его хранили, его берегли и лелеяли – для чего? Чтобы пожертвовать огню? И, пожалуй, огонь был самой примечательной вехой этой истории – он был настоящим. Соуза смог его почувствовать, так как почти утратил способность отзываться рукам хозяина. Слишком часто те хозяева менялись, и постепенно разочарование переплавлялось в безразличие, а безразличие – в бесчувственность. Возродившись во плоти, Соуза, наконец, может сражаться, а значит и чувствовать. Возможно, он должен быть благодарен Саниве, но, ничто в нем не отзывается при мыслях о ней. Просто еще один завоеватель, которому достался Соуза. Иногда у него мелькает мысль, что будет – если Санива коснется его, как сжала бы пальцы на рукояти клинка? Откликнется ли в отмеченной огнем крови хоть что-то? Он сомневается. Что ж, так пусть его единственной и единственно-возможной благодарностью Саниве станет покорность приказам. Она будет довольна, а он сможет сражаться и чувствовать себя живым, - неплохая сделка, не правда ли? Битва в самом разгаре, множество гигантских химер наступает со всех сторон. Свистят в воздухе занесенные клинки, алчущие кровавой жатвы, готовые рассечь всех, кто встанет на пути армии Ретроградов. Но Соуза уворачивается лишь настолько, чтобы уберечься от серьезных ран. Мелкие же порезы рассекают тело в нескольких местах – на предплечье, на бедре, над ключицей. Совершенно безобидные царапины, но – стремительные, острые, жгучие – как искры. Меч без труда мог бы уклониться ото всех этих выпадов, но оно ему ни к чему. И внутренний огонь вспыхивает, разгорается, наполняет жаром тело, струиться силой в руки, в саму душу, прорывается грозным голосом, заслышав который враги неизменно содрогаются. Удары Соузы – не просто выпады, каждый из них пропитан накопившейся за века боевой яростью, силой пробужденного огня. Они неотвратимо стремительны – рассекают поперек вражеские животы, разваливают тела пополам, отсекают головы. Будь на месте химер живые люди – земля уже была бы залита кровью, завалена дымящимися потрохами, усеяна разрубленными на части телами. Да и запах пронзенных кишок стоял бы такой, что и вывернуть завтрак наружу недолго. Вот только нынешние сражения по все той же иронии судьбы складываются так, что противник растворяется туманом, а кровь и потроха остаются реальной истории. Если подумать, это похоже на незримую границу между прошлым и будущим. Будущее еще не пришло и враги в нем, распавшись на части, тают без следа. А внизу, там, где кипела битва более половины тысячелетия назад, там уже свершившееся, реальное, то, что когда-то было настоящим. Кто бы мог подумать, что этот невысокий, тонкий боец, более походящий на холеного актера или танцовщика способен бить с такой силой? Кто сможет понять, что все удары, все раны, что приходятся по нему, возвращаются к врагу, раскаленные внутренним пламенем самого клинка. Чем сильнее его бьют – тем яростнее он сражается, тем мощнее и опаснее удары. Огонь тем ярче, чем больше дров кидаешь в него. Соуза сражается, как танцует, он не умеет иначе. Оставаться красивым и изысканным – это привили ему на века, но танец его – смертоносен. Звенят многочисленные ожерелья, задавая ритм изысканной пляске, свистит клинок. Только в сражении есть жизнь. Только в сражении дух древнего меча ощущает себя настоящим. Горят раны Соузы, и сам он горит, чувствует, живет, распускается цветком навстречу солнцу.