Всегда, Тём

      Жизнь футболистов состоит из удивительно, порой даже раздражительно, похожих друг на друга дней, которые постоянно сменяются, плавно перетекая в недели, месяцы и годы. Постоянные тренировки, отработки пассов, передач, тактика, изучение соперника, силовые тренировки, физиопроцедуры, травмы, реабилитации, победы, поражения, крики, счастье, слезы, объятья, сумасшествие – все по кругу. Если спросить профессиональных футболистов, то каждый второй скажет, что с трудом может различить, где дом, а где – работа. Просто в один момент, спустя годы постоянных тренировок и матчей, стирается та практически невидимая грань между работой и домом, между семьей и коллегами, между друзьями и братьями. В какой-то момент ты, и сам того не замечая, начинаешь называть своих сокомандников не иначе, как «брат» или «бро». И это не дань нынешней моде на это слово, а просто так кажется правильно, так само собой разумеется. И в какой-то момент ты понимаешь, что тебе непривычно долгое время находиться дома, с семьей, потому что твоя семья там – на поле, на тренировочной базе, в совместной раздевалке. И ты замечаешь, что все чаще дома разговор идет не о детях, не о подругах жены или совместной жизни, а о том, что сегодня на тренировке учудили парни, как тренер орал на них за то, что они пытались отлинять от дополнительного круга, и как нападающие устроили соревнование на тему того, кто дольше будет чеканить, но в итоге все сдулись после десятого раза, потому что ржать хотелось больше, чем выиграть. И ты перестаешь замечать, какие сначала расстроенные, а потом откровенно злые взгляды бросает на тебя жена, когда ты вечером детям не сказку рассказываешь, а одну из историй под названием «А вот мы на тренировке…». И ты не видишь в этом ничего необычного, потому что для тебя это нормально, для тебя это привычно. Пиком полного объединения семьи и работы является момент, когда после долгого, громкого и занудного выговора тренера на тему «каким нужно быть бараном, чтобы отыграть матч с травмированным коленом, а потом заявиться на тренировку и только в самом её конце обмолвиться о том, что у тебя, блять, колено болит?» ты, помимо привычного желания закатить глаза и быстрее смыться в раздевалку, чтобы не слышать этот ор, чувствуешь едва уловимое умиление и стараешься сдержать улыбку, потому что в этот момент тренер тебе напоминает строгого папочку, который постоянно держит детей в строгости, но готов любого порвать за них, и не гнушается медленно откручивать отпрыскам головы, сгорая от волнения, если они себя не берегут и травмируются. И вот именно в этот момент ты понимаешь, что все, пиздец, но назад дороги уже нет. Ты уже до колик в животе привык к этим оболтусам, которые день за днем находятся рядом с тобой, и без них тебе тупо скучно. Поэтому ты даже в свой законный отпуск пытаешься найти возможность встретиться с ними, потому что даже неделя без этого, казалось, уже надоевшего дурдома кажется невыносимо долгой и скучной. И в какой-то момент ты перестаешь думать об этом, не пытаешься исправить все, а просто миришься с этим и принимаешь, как должное. И просто получаешь удовольствие от постоянного нахождения в семье. И дома, и на поле. И если товарищи по клубу – это семья, с которой ты делишь каждый свой день, каждое мгновение своей жизни, то сборная – это вся большая родня, которую судьба разбросала по всем уголкам родной и не только страны. И встреча после долгой разлуки ощущается, как встреча с любимыми родственниками, которых видишь раз в год, но от этого любишь только сильнее, а первый день сборов – это как день перед Новым годом, когда дом в миг превращается в гудящий улей, а тишины не слышно даже в самом дальнем уголке погреба, где бедные мыши затыкают себе уши лапками, только бы не слышать этот оглушающий шум. В этот день, встречая дальних родственников, ты понимаешь, что действительно рад видеть каждого из них: и троюродную тетку, у которой когда-то в детстве на даче тырил клубнику, пока она не успела выбрать её для рынка, и которая теперь в отместку каждый год на День рождения тебе дарит до жути колючий свитер, обязательно на размер меньше, чем нужно; и сына маминой сестры, который, как тебе уже миллион раз было сказано, и лучше тебя, и успешнее, и вот жена у него красавица, а детишки какие умные и смышленые, а ты все еще в холостяках ходишь, так и помрешь один; и дядю Колю, который едет с севера и каждый год напивается еще часов за шесть до боя курантов, засыпая в гостиной на диване, а потом просыпается, чтобы сходить отлить, но всегда, будто по будильнику, за минуту до курантов и делает вид, что проснулся специально для того, чтобы отпраздновать со всеми (читайте: бухнуть еще раз, но теперь по законному поводу); и даже двоюродную сестру, которая вот уже который год приезжает со своими сыновьями-близнецами, которые в рекордно короткие сроки умудряются разнести весь дом и дважды почти перевернуть елку, и которым ты в душе завидуешь, потому что даже у тебя в детстве не хватало фантазии на такое количество каверз, а теперь уже как-то и возраст, и статус не позволяют. Ты каждого из них обнимаешь так крепко, как только можешь, улыбаешься так искренне, как никогда до этого, смеешься так громко и радостно, что сам скоро оглохнешь или сойдешь с ума от счастья, но не прекращаешь, потому так нужно, так – хорошо, так – правильно. Вот и в первый день сборов национальной сборной тренировочная база превращается в гудящий улей, в котором, кажется, даже взрыва не услышали бы. Разве что взрывы ржача, но то уже слишком привычно. В первые несколько дней разговоров обычно в разы больше, чем самих тренировок, потому что им есть, о чем поговорить, им хочется рассказать, что произошло за то время, пока они не виделись. И плевать, что с половиной из них они играют либо в одной команде, либо буквально вчера встречались на матче, играя друг против друга. Они скучали! В первый день уровень шуток, подъебов и стеба просто зашкаливает, умудряясь побить все мыслимые и немыслимые рекорды, и апогеем становится осознание того, что наибольшее количество подъебов исходит не от игроков, даже не от Дзюбы, а от, кто бы мог подумать, тренерского штаба с главным тренером во главе. Уж тот в первый день сборов куражится так, будто ему дают всего лишь один день на то, чтобы посмеяться, пошутить и постебать своих игроков. И, Господь Всемогущий, как же он пользуется этим своим шансом. Когда в команде появляются новички или те, кто давно не вызывался, такой диссонанс возникает между Саламычем, отпускающим подъебы в сторону всех и каждого, и Станиславом Саламовичем, который на тренировках кроме мата употребляет всего лишь несколько футбольных терминов и фамилий, очень искусно и профессионально соединяя их с матами, и гоняет всех так, будто ему сам Дьявол на время сборов передал свои полномочия в плане издевательства над людьми. Но это все будет потом, а в первый день никаких ссор, маты только в позитивном русле или в ответ на очередной розыгрыш, объятия всех и каждого и, конечно же, дикий ржач, от которого базу буквально трясет. Так было всегда. Но только не сегодня. В этот раз все совершенно иначе. В день сборов база кажется такой тихой, будто все вымерли за одну ночь. Даже вчера, когда шли последние приготовления к приезду футболистов, здесь было больше шума, чем сегодня, когда медленно, но уверенно собирается весь тренерский штаб, мед.персонал, футболисты и все те, кто проживает период этих сборов вместе с ними. Сегодня кажется, будто смех, шутки и улыбки запрещены законом, а за всего лишь одну безобидную улыбку можно получить пожизненный срок в тюрьме или сразу казнь. Сегодня у них не хватает главного члена семьи.       Тренерский штаб, обычно шумно приветствующий новоприбывших и отпускающий шутки по поводу каждого, сегодня лишь тихо жал каждому руку и пытался, правда пытался, выдавить из себя ободряющую и веселую улыбку, но выходило крайне хреново. Саламыч вообще ходил злой и хмурый, как грозовая туча, и осталось только гадать, в какую минуту эта туча разразится громом, и в кого полетят первые молнии. А то, что они точно полетят, было очевидно. Это понимал даже кот, который обычно прибегал к базе, чтобы выпросить у добрых футболистов чего-нибудь вкусненького. Так вот сегодня он тихонечко скрутился калачиком под самой отдаленной лавочкой и одним глазом наблюдал за тем, как по базе перемещались тени некогда знакомых футболистов. Просто футболистами, которых он, да и все остальные, привык видеть, этих людей с опущенными плечами и абсолютно потухшими взглядами назвать было сложно. Парни, как и тренеры, были один хмурнее другого. Вечно улыбчивый Черышев, наверное, впервые за всю историю его участия в сборной приехал без улыбки на лице, и даже встреча с Марио не смогла выжать из него ничего, кроме дрогнувших уголков губ, которые так и не смогли расплыться в улыбке. И в этот раз их объятия были дольше и крепче обычного, потому что в этот раз была не только радость от встречи, но и отчаянная нужда в поддержке, помощи осмыслить то, что произошло. И даже бразильское солнце, которое светило своей улыбкой даже в самые пасмурные дни для сборной, сегодня ходило с грустным взглядом, хотя ему, пожалуй, легче всех остальных. Потому что он не потерял его так, как все остальные. Он все еще его капитан. Головин, прилетевший со своего Монако, заходил в здание с едва заметной, но все еще слабо тлеющей надеждой во взгляде, но и она исчезла, стоило ему оглядеться по сторонам и окинуть взглядом тех, кто есть. Вернее, понять, кого нет. И надежда исчезла с его взгляда, как и теплый лучик бурлящей молодости, который всегда был отличительной чертой Головина. Пожалуй, он один из тех, кому сейчас сложнее всего, потому что он был для него другом, наставником, старшим товарищем, опорой и в какой-то мере даже отцом, когда молодой, замкнутый и слегка неуверенный в себе Саша Головин пришел в ЦСКА, боясь сделать что-то не так, разочаровать, не оправдать надежды родителей, тренера, свои собственные. Именно он тогда не дал ему скатиться в пучину депрессии, а помог стать тем, кем Саша есть сейчас. И сейчас, когда ему снова так нужна поддержка, когда нужен волшебный пинок под зад, как тот, который он получил много лет назад, все идет совсем не так, как было задумано, потому что его здесь нет. И не будет… Обычно шумный до зубного скрежета Миранчук сегодня, разрушая все шаблоны, ведет себя тише всех и без того тихих ребят, сидя в самом отдаленном углу с абсолютно пустым взглядом, который так ему не свойственен. Его гложет изнутри чувство вины перед братом за то, что его вызвали, а Антона – нет. И плевать, что Тоха миллион раз сказал ему, что он не виноват ни в чем, что он заслужил этот вызов своим трудом, своей игрой, а он, Антон, недостаточно работал, поэтому сам виноват в этом невызове, и что он безумно гордится братиком и будет ждать его в старте на ближайший матч. Леша все равно продолжает грызть себя изнутри, накручивая тем, что Антон, если хотел, умел очень убедительно врать. И даже слабый довод разума о том, что уж кто-кто, а Леша братика знает, как облупленного, и даже самую искусную его ложь распознает в два счета, не помогает. Леша продолжает загоняться. А вкупе с этим еще и постоянное волнение из-за Смолова, которому, черт бы его побрал, нужно было получить эту гребаную травму, из-за которой у Леши и Тоши чуть сердце не остановилось, когда они узнали об операции. И снова плевать на то, что операция прошла успешно, и реабилитация займет не так уж много времени, и что все будет хорошо. Леша продолжает загоняться и по этому поводу, потому что он, черт возьми, видит, как сильно болит у Феди рука, как он морщится, когда думает, что никто не видит, как прикрывает глаза, прислоняясь затылком к стенке, и глубоко вдыхает, медленно выдыхая, прежде чем зайти в комнату к парням с дежурной улыбкой на лице. Он, блядь, все это видит, знает, слышит, и чувство собственной беспомощности разъедает изнутри, играя наперегонки с чувством вины. И одному Богу известно, что убьет его быстрее. А еще ему, как и всем остальным, не хватает его. Потому что только он мог выслушать, действительно выслушать, а не сделать вид, дать совет, если это было нужно, или просто положить руку на плечо, чуть его сжав в немом жесте поддержки, если знал, что советом не поможешь. И он, блядь, всегда с пугающей точностью понимал, когда и что нужно сказать, когда промолчать, сжимая плечо в знак поддержки, когда дать подзатыльник, приказав не страдать хуйней и идти работать дальше. Он, блядь, всегда все знал и понимал, а сейчас, когда его совет, или волшебная затрещина, просто жизненно необходимы, его здесь нет. И не будет… Лунев, тоже вопреки своему обычному поведению, сегодня не смотрит никому в глаза, здороваясь с опущенной головой и вяло пожимая протянутые руки. Он испытывает совершенно необъяснимое чувство вины, будто из-за него он ушел, будто он подсидел его. И плевать на доводы всех и разума в том числе, что он не делал абсолютно ничего для того, чтобы сместить его. Чувство вины все равно есть, и никуда оно не денется. Уж Лунев-то знал себя и любовь своего мозга загоняться по поводу и без. А тут повод есть, а вот его здесь нет. И не будет… Тяжело было всем и каждому, потому что это не просто человек, это не просто член команды – это и есть команда. Неотъемлемая её часть, без которой все не так, все неправильно, все неполноценно. Но если парням было просто тяжело, то на Дзюбе вообще лица не было с того самого дня, как весь мир узнал о той самой новости, которая огорошила тысячи людей. Хотя, этот призрак некогда самого веселого, шумного и энергичного человека вряд ли можно назвать Артемом Дзюбой. Это скорее его тень. Тень человека, которому не просто тяжело, а которому вот уже который день хочется выть на луну от безысходности и боли, которая разрывает душу, словно самый жестокий зверь, вгрызаясь в израненный орган клыками и когтями, разрывая его на куски, но не позволяя остановиться, потому что тогда боли не будет. А Дзюбе хотелось бы избавиться от этой боли раз и навсегда, как он избавился от всех них одним своим решением. Решением, которое он принял самолично, никому ничего не сказав. Ему ничего не сказав. И от этого становилось еще и обидно, но боли слишком много, чтобы позволять обиде выйти на первый план. Он звонил ему. Звонил десять, двадцать, тридцать раз, но все звонки были проигнорированы, а гневные сначала и умоляющие потом сообщения на автоответчике тоже остались без ответа. Он не перезвонил, лишь написал короткое «Прости, так было нужно» через два дня после объявления. До мозга адресата оно дошло только на четвертый день, потому что предыдущие три он провел в обнимку с бутылкой алкоголя, игнорируя постоянно звонящий телефон. А какой смысл поднимать трубку, если он все равно не позвонит? Вот именно, никакого. А сейчас он не видит смысла в этих сборах, потому что его здесь нет. И не будет… День этих сборов стал одним из самых тихих в истории всей сборной России по футболу. Впрочем, последующие тренировки не шибко отличались от первого дня. Утром за завтраком царила такая же мрачная атмосфера, потому что каждый ощущал, чего, а точнее кого, им всем не хватаем. Не хватает даже коронного хмурого взгляда, от которого гречка застряет в горле, мешая продолжать ржать на всю столовую. Да, блядь, даже коронного «вам, блядь по сколько лет, остолопы? Даже дети в детском саду ведут себя адекватнее, чем здоровые бугаи, по ошибке считающие себя взрослыми мужиками!» чертовски сильно не хватает. Вот именно в такие моменты понимаешь, насколько много человек для тебя значит. Значит как друг, как товарищ, как брат, как член семьи, как Капитан. Именно с большой буквы, потому что он капитан не по назначению, не по решению тренера или еще кого-то, а по призванию, по своей натуре, с самого рождения. Это у него буквально в крови. Он их Капитан, и всегда им будет. В первый день тренировки не складываются от слова «совсем», потому что нет той привычной для сборной России атмосферы, которая всегда царит во время сборов. Мяч пинают слабо, передачи неточные, потеря за потерей, а вратари, словно издеваясь, не могут взять даже самый слабый удар. Через час после обеда Черчесов не выдерживает, и по территории тренировочной базы разносится первый, но сразу оглушающий, гром, а первые молнии попадают в задницу Лунева, умудрившегося пропустить удар между ног, при том, что он был такой силы, что даже дошкольник взял бы его одной рукой; в Зобнина, а рикошетом от него – в Ерохина, которые вроде как пасы должны были отрабатывать, а на деле выходило так, будто они пинают кусок дерьма, не желая пачкать об него свои бутсы; в лоб Кузяеву, который, мало того, что затупил в отработке пасов, так еще и попытался заступиться за Лунева (это, пожалуй, было самое ошибочное его решение за всю жизнь); Миранчуку и Головину, которые вместо отработки пасов стояли и трепались о чем-то, и Фернандесу с Черышевым, которые занимались тем же, только на своем испанском. В общем, огребли все и по полной, и только Дзюбе достался сначала злой взгляд, а потом тяжелый вздох и промелькнувшее в глазах сочувствие. – Дзюба, ты сам все прекрасно знаешь. Если ты провалишь этот матч, он тебе не простит, – тихо, но достаточно твердо сказал Саламыч, а Дзюба вздрогнул так, будто его током ударили. А ведь действительно, ОН ему никогда не простит. Только вот сил на полноценную тренировку нет. Да и желания, если честно, тоже. Еще через часа два, выписав окончательно впавшим в хандру футболистам порцию мата и молний, туча по имени Черчесов сказала всем проваливать с глаз его долой, пока он самолично не убил здесь всех и каждого.       – Если завтра на тренировке это безобразие повторится, я своими руками выкопаю яму каждому из вас и зарою так, что ни один историк не найдет ваши гребаные кости, даже через сотни тысяч лет. Это вам ясно, улитки ебаные? – напоследок спросил Саламыч, и при этом выглядел так, что даже самый отъявленный мазохист поверил бы угрозам и поостерегся бы. Ребята же только попытаются, но в успех мало кто из них верит. Наверное, и вовсе никто, кроме все так же наблюдавшего издалека кота. На следующий день уже утром стало понятно, что ничего толкового с этого не выйдет. Как Саламыч это понял? А очень просто. Сложно не понять, в какой заднице оказалась сборная, когда лучший твой нападающий вместо того, чтобы отрабатывать пенальти, пялится на сетку ворот, а потом тупо сбегает с поля, как сопливая девчонка, а вратарь, на которого теперь все надежды, опустив голову вниз, уходит на другую сторону поля, заявляя, что не может сейчас тренироваться. И что в такой ситуации делать со всем этим пиздецом? Черчесов, наконец, убеждается в том, что одно вчерашнее его решение было единственно верным в этой ситуации. Спустя два часа после начала тренировки, обстановка не особо меняется. Видно, что парни изо всех сил стараются работать так, как обычно, но не получается ровным счетом ничего. И это уже не зависит от них, потому что это на психологическом уровне. У них тупо не хватает моральных сил на то, чтобы заставить себя работать лучше, больше. Черчесов уже даже не кричит, а только хмуро наблюдает за этим пиздецом, который по ошибке назвали сборной России по футболу, и почти каждые две минуты смотрит на свои часы. Еще никогда и ничего он не ждал так сильно. И как же он надеется, что это поможет вернуть былой настрой в сборную. Очередные два круга в качестве наказания за отвратительнейшую работу команда принимает спокойно и с пониманием, что да, заслужили. И хотелось бы бежать быстрее, энергичнее, но давящие мысли в голове не давали ногам в полной мере выполнять свою работу. Поэтому сборная России сейчас больше похожа на больших черепах, нежели на выдающихся футболистов.       – Эй, стадо улиток с комплексом черепах, вы на базу подыхать приехали или тренироваться перед тем, как соперника разорвать? – послышался со стороны выхода на поле насмешливый, но такой до боли знакомый голос, что вся команда, как по щелчку, замерла на месте и повернулась туда, откуда доносились слова. Не успевший вовремя затормозить Головин, эпично полетел на газон, утаскивая за собой замершего впереди Кузяева и стоящего рядом с ним Лунева, которые в обычной ситуации разразились бы громкими матами, а сейчас лишь повернули головы, продолжая смотреть на стоящего рядом с Черчесовым мужчину. – И чего вы застыли? Медузу Горгону увидели, что ли? – насмешливо фыркнул мужчина, а вся команда, кажется, одновременно моргнула, пытаясь поверить в реальность происходящего. – Стас, ты что им тут делал, что они у тебя такие заторможенные стали? – усмехнулся он, повернувшись к тренеру, а тот только фыркнул, спрятав усмешку в усы.       – Это не я, Игорёк, это ты с ними такое сделал, – ответил тренер, бросив немного укоризненный взгляд на своего уже бывшего капитана, а команда, наконец, отмерла.       – Игорь? – тихо, немного нерешительно спросил Черышев, и эта его нерешительность очень уж сильно контрастировала с его обычным поведением. – Это действительно ты?       – Нет, Черешня, тень отца Гамлета во плоти, – усмехнулся Акинфеев, а потом и вовсе засмеялся, увидев еще более озадаченные лица товарищей. – Господи, да отомрите вы уже, а то я сейчас подумаю, что вы моего появления испугались, и уйду, чтобы тренировку вашу не прерывать.       – Я тебе уйду! – одновременно гаркнула ВСЯ команда, и это не только рассмешило Акинфеева, но и окончательно привело в чувство всех парней.       – Акинфеев, мать твою за божественную ногу, приехал! – проорал Миранчук и, на удивление остальных, первый бросился в сторону улыбающегося вратаря, который все еще стоял у кромки поля. Черчесов предусмотрительно отошел в сторону, как и пришедший вместе с ними Игнашевич, а на Игоря тем временем налетел пока еще маленький вихрь по имени Леша. – Господи, как же хорошо, что ты приехал, мне так о многом нужно с тобой поговорить! – выдохнул он, сгребая того в такие крепкие объятья, что можно было отчетливо услышать хруст костей.       – Игорь, как же я тебя ждал! – вслед за Миранчуком на Игоря набросился Сашка Головин, и теперь Игоря душили уже два человека. Твою мать, улитки улитками, но хватка у них, как у анаконды, не меньше.       – Капитан вернулся! – в один голос проорали Черышев и Ерохин, тоже подлетая к парням, а вслед за ними и все остальные. И только Господь Бог может сказать, каким чудом Игоря не повалили на газон, как в том самом памятном матче против Испании. Его обнимали, душили, хватали за плечи, ерошили волосы, кажется, даже в макушку кто-то целовал и пытался на руки поднять, но кто из парней это делал разобрать было нереально, потому что это было самое настоящее безумие. Такого потока бешеной радости от парней не исходило даже в день победы над Испанией.       – Господи, ребята, вы меня сейчас задушите, – еле-еле прохрипел Акинфеев, когда все это стадо великовозрастных баранов снова набросилось на него, начиная обнимать по второму кругу. Хватку немного ослабили, позволив ему нормально вдохнуть, и даже отошли на шаг, продолжая стоять полукругом возле него, и только Миранчук и Головин не отпустили его, продолжая обнимать с двух сторон. – Лех, я Смолову и Тохе пожалуюсь на то, что ты тут мужиков лапаешь, пока они не видят, – усмехнулся Игорь, впервые за последние дни чувствуя, как жизнь понемногу возвращается в его тело и, что главное, в душу.       – Смолов не поверит, а Тоха если и обидится, то лишь на то, что я обнимал тебя без него, – ответил Миранчук, даже не собираясь отпускать капитана.       – Миранчук, свали, а то ты слишком много места занимаешь, – буркнул Головин, пнув ногой Лешу, за что в ответ получил такой же пинок, только уже по заднице. И как только тот сумел так ногу задрать.       – Санек, а ведь я и Фалькао нажаловаться могу, – тихо усмехнулся Игорь, а Головин аж подпрыгнул на месте и, быстро отстранившись, уставился на капитана круглыми глазами, в которых читалось удивление и легкий испуг. От этой фразы даже Леша отпустил Игоря и теперь смотрел охуевшим взглядом на Сашу.       – Что? Как… Откуда… Как ты узнал? – запинаясь почти после каждого слова, пробормотал Саша, а Игорь ухмыльнулся.       – А я все вижу, все знаю, Санёк. От меня не спрятаться, не скрыться, – ответил он, а, увидев, как стремительно краснеют щеки цыпленка, улыбнулся. И такой теплой была эта улыбка, что Саша тут же вспомнил те самые времена, когда именно Игорь был единственной его поддержкой в большой Москве, а эта его улыбка неоднократно останавливала его от последнего шага в бездну депрессии. – Иди сюда уже, цыпленок, – с улыбкой сказал Игорь и, вновь притянув окончательно смутившегося парня к себе, тихо шепнул тому на ухо. – Мы обязательно об этом поговорим, если захочешь. Ты же знаешь, что я всегда рядом.       – Как же мне тебя не хватало, – выдохнул Саша, чувствуя себя, наконец, дома. Такое ощущение бывает, когда после долгой разлуки возвращаешься домой и обнимаешь родителей.       – Эй, прекращайте уже эти свои обнимашки, а то мы ревновать начнем! – возмутился Денис, а Игорь, наконец, отпустил парня, который изо всех сил пытался сдержать накатывающие на глаза слезы. В этот раз это, несомненно, слезы радости и облегчения.       – А ты вон Марио ревнуй, а не Санька. А то, глядишь, так и самому можно схлопотать выговор ревности от нашего бразильца, – усмехнулся Игорь, посмотрев сначала на вмиг смутившегося Дениса, а потом на Марио, который бросил на него укоризненный взгляд.       – Игорь, и вот не стыдно тебе, а? – на чистом русском обвиняюще спросил Марио, и эта фраза окончательно добила всю команду, которая заржала так, как в старые добрые времена.       – Прости, Марюш, больше не буду, – подняв руки в извиняющемся жесте, сказал Игорь и обвел взглядом всю команду. И только теперь он заметил, что не хватает одного человека. Самого главного человека. – А где Артем? – спросил он, а улыбка вмиг слетела с его лица. Парни, из-за своей радости не заметившие отсутствия форварда, стали смотреть по сторонам, но того нигде не было.       – Он в подтрибунку зашел, где-то с минуту назад, – тихо сказал Игнашевич, а Игорь вновь почувствовал, как все внутренности завязываются в тугой узел. Кажется, этот узел лишь немного расслабился от встречи с парнями, а теперь вновь вернулся. Веселое настроение слегка притупилось у всех.       – Парни, я щас вернусь, ладно? – спустя несколько мгновений, сказал Игорь, посмотрев на них слегка извиняющееся.       – Та иди уже, чего стоишь тут с нами? Все мы прекрасно понимаем, – наконец, отмахнулся Ерохин. – Только ты учти, что на нем все эти дни лица не было, а первые четыре дня он тупо пробухал, практически не просыхая. Семак даже к нему домой уже собирался ехать, злой, как черт, но нам удалось уговорить его, чтобы в качестве группы проверки поехали я и Лунь. И, поверь, если бы тренер увидел ту картину, которую застали мы, то пиздец был бы нашему Теме, а не капитанская повязка в сборной и стартовый состав в команде.       – И самое хуевое во всей этой истории, что ему абсолютно похуй было на все эти возможные последствия. Единственное, что его волновало, это ты и твой уход, – дополнил рассказ Лунев, а Игорь почувствовал ком в горле, и дышать как-то тяжеловато стало.       – Мы не виним тебя за уход, но тот факт, что ты не сказал об этом Артему, понять не можем, правда, – поддержал парней Алан, а Игорь тяжело и шумно выдохнул, прикрывая глаза.       – Если бы я мог объяснить все свои действия даже самому себе, жить было бы намного проще, – сказал он, вновь открывая глаза и опуская голову.       – Не грузи себя еще больше, а лучше иди и поговори с Дзюбой, – сказал Денис, положив руку на плечо другу. – Этот разговор нужен вам обоим, так что не тяни. Ты и так слишком долго тянул.       – Да, Дэн прав, – поддержал его Миранчук. – Иди, а мы вас тут подождем. Мы прекрасно всё понимаем.       – Хорошо, – кивнул Игорь, снова глубоко вдыхая и медленно выдыхая. – Но чтобы к нашему возвращению на вашем счету было четыре штрафных круга, три отработанные стенки, по два забитых из пяти пенальти с группы нападающих и по три сейва с каждого вратаря. Приду, спрошу у Черчесова и Игнашевича, все ли сделали. Если нет, то не буду говорить с вами, пока не сделаете.       – Господи, Акинфеев, тебе в тренера идти нужно. Молодежь, да и не молодежь, одного духу твоего бояться будет, – усмехнулся Смольников, а парни отчаянно пытались скрыть смешки.       – Идите уже, болтуны, время пошло, – строго, прямо по-капитански, сказал Игорь, и это было так привычно, что ни у кого не возникло даже малейшего желания спорить. Так правильно.       – Есть, капитан! – отсалютовали ему Головин и Миранчук, и все парни быстро(!!!) и энергично(!!!) побежали выполнять задание. Игорь же, еще раз тяжело вздохнув, направился в подтрибунку. Почему-то он уверен, где именно найдет Артема. В раздевалке было пусто и тихо, как и должно быть во время тренировки. Кое-где валялись вещи парней, которые никогда не отличались особой опрятностью, но не это сейчас волновало Игоря. Гораздо важнее ему была сгорбленная фигура Артема, который сидел, опустив голову вниз, и обхватив её руками. И только сейчас Игорь заметил, что Артем сидит возле шкафчика, который когда-то принадлежал ему, Игорю. От этого стало еще больнее, а ноги буквально приросли к полу.       – Тем… – тихо позвал Игорь, но голос отказывался служить ему, поэтому из горла вырвался только едва различимый шепот. Но Артем услышал. Это было видно по тому, как вздрогнули его плечи. Но головы он не поднял и даже не сдвинулся с места. – Тем, давай поговорим, – предпринял еще одну попытку Игорь, и в этот раз ему удалось справиться с голосом и телом. Он даже смог сделать несколько шагов в сторону Артема, но подойти совсем уж близко не решился.       – О чем говорить, Игорь? Больше не о чем говорить, слишком поздно, – ответил Артем, не поднимая головы, и от голоса, в котором было столько горечи и боли, сердце Игоря будто сжали в тиски, вонзая по шипу с двух сторон. Он сделал еще несколько шагов к нему и остановился совсем близко. Артем наверняка мог видеть носки его кроссовок.       – Тем, пожалуйста, позволь мне все объяснить…       – А что объяснять, Игорь? – Дзюба, наконец, не выдерживает и поднимает голову. Смотрит на него красными от набежавших слез глазами и медленно убивает Акинфеева этим взглядом, даже не подозревая. – Что объяснять? Может, то, почему ты решил уйти из сборной? Или то, что за все это гребаное время не нашел возможности сказать мне об этом? Я не прошу советоваться со мной, хотя бы просто сказать о своем решении. Почему я должен был узнать об этом от гребаного Кокорина, который, проверяя соц.сети во время тренировки, замер на месте и уставился охуевшим взглядом сначала на телефон, а потом на меня? Почему я должен был читать новость о твоем уходе на глазах у всей команды и сдерживать все рвущиеся наружу эмоции? Почему я, блядь, узнал одним из последних и не от тебя? Мне казалось, что я, блядь, заслуживаю на то, чтобы услышать о таком решении от тебя лично, а не из интернета. Какого хуя, Игорь? Какого хуя нужно было уходить? Почему сейчас? Почему тогда, когда все только наладилось в сборной? Я, блядь, дни, часы, сука, считал до этих сборов, а ты своим решением не просто крылья, ты, сука меня сломал этим решением. Какого хуя, Игорь? Может, объяснишь это? Или то, что гребанные четыре дня не отвечал на мои звонки? Объяснишь, а? Кому, сука, было нужно? Кому? Объясни, Игорь! – под конец Артем сорвался на крик, а слезы, так хорошо сдерживаемые им, все же брызнули из глаз, упав на щеки двумя большими каплями. Только вот теперь Артему абсолютно похуй и на слезы, и на все остальное. А Игоря это добило окончательно.       – Прости меня, Тем, прости, прости, – срывающимся голосом прошептал Игорь, опускаясь перед Артемом на колени и заглядывая ему в глаза. Он взял его ладони, сжав в своих руках, и стал целовать то одну, то вторую, между поцелуями вставляя это банальное, но так много значащее сейчас «прости». – Если бы ты знал, как тяжело далось мне это решение. Я до последнего тянул, Тем, правда, откладывал все на потом, уговаривал себя, что уж эти матчи точно потяну, а там дальше посмотрим. Но я не потяну, Тем. Мое колено все чаще дает о себе знать, а возраст явно не играет в пользу быстрой реабилитации. Я всегда говорил, что, играя за сборную, каждый футболист должен выкладываться на все двести процентов, а у меня уже и сто не получится, Тем. Я боюсь. Тупо боюсь, что сломаюсь снова, и эта травма станет решающей, потому что в моем возрасте после подобных травм на поле не выходят. Не поможет ни одна реабилитация, а я боюсь этого. Боюсь, что могу потерять футбол навсегда. Не только сборную, а весь футбол, понимаешь? – он поднял взгляд на Артема, который теперь смотрел сверху вниз, и продолжил говорить, в который раз сглотнув подступивший к горлу ком из горьких слез, которые мужикам лить нельзя. – Я бы не смог играть так, как хотел бы. Я не смог бы носить повязку капитана, зная, что не выкладываюсь на все двести процентов, как требую от всех остальных. Поэтому я должен был уйти. Уйти, чтобы мое место в воротах занял тот, кто пашет на все триста процентов, пытаясь доказать, и доказывая, что он ничем не хуже меня, даже, возможно, лучше. Уйти, чтобы повязка капитана досталась тому, кто будет грызть землю зубами, вырывая победу, как это когда-то делал я. Я должен был уйти, потому что в своих глазах я не достоин этого места и этой повязки. Понимаешь?       – Игорь, какой же ты идиот, – выдохнул Дзюба, сжимая его руки и прислоняясь лбом к его лбу. – Ты всегда будешь достоин этого места, и этой повязки никто из нас не заслуживает так, как ты. Кто бы ни стал новым капитаном, для каждого из нас им останешься ты и только ты. Потому что ты наш Капитан, который с нами прошел через такое дерьмо, что многим и не снилось. И ничто не изменит тот факт, что лучше тебя никогда не было, нет и не будет ни вратаря, ни капитана.       – Ты не объективен, Тем, – тихо выдохнул Игорь закрывая глаза, из-за чего по щеке все-таки скатилась предательская слеза. Что ж, мужики не плачут, но сегодня можно.       – Да я, блядь, самый объективный из всех объективных, – рыкнул Артем, а Игорь слабо улыбнулся, не открывая глаз. – Но почему ты мне об этом не сказал? Неужели ты думал, что я не поддержу тебя? Почему решил отгородиться от меня и пройти через все это в одиночку, а?       – Потому что боялся, – тихо выдохнул Игорь, еще крепче зажмуриваясь.       – Чего?       – Потерять тебя. Боялся рассказать о том, что меня беспокоит травма, что боюсь. Мне казалось, что ты перестанешь воспринимать меня так, как раньше. Ведь я уже не тот великий футболист, которым ты меня считал.       – Господи, дурак ты мой, Акинфеев, а не великий футболист, – выдохнул Дзюба и немного нервно засмеялся. Игорь все еще не решался открыть глаза. – Посмотри на меня, Игорь, посмотри на меня, – тихо, нежно, даже ласково попросил Артем, обхватив руками лицо Игоря и заставив его поднять голову. Тому не оставалось ничего, кроме как послушаться и открыть глаза. – Я люблю тебя, Игорек, слышишь меня? И мне абсолютно плевать, как ты играешь, играешь ли вообще, или сидишь дома и футбол по телевизору смотришь. Потому что я тебя люблю, а не футбол в тебе. И если бы ты сказал, что тебя снова беспокоит колено, я бы поддержал тебя, как делал это многие годы до этого. Я бы не перестал любить тебя, потому что это тупо невозможно, но зато я был бы рядом в те моменты, когда ты принимал это решение и озвучивал его тренеру и всем остальным. И мы оба не страдали бы так сильно из-за всего этого. Потому что я, услышав эту новость, сразу вспомнил, каким отстраненным ты был в последнее время, а потом еще твой игнор на мои звонки и сообщения. И я подумал, что ты не только сборную бросаешь, но и меня тоже. И пусть я эгоист и не патриот, но второе меня ранило и шибонуло по голове гораздо сильнее. Я не представляю своей жизни без тебя, слышишь меня? Я всегда буду с тобой, даже если ты этого не захочешь. И когда мы оба повесим бутсы на гвоздь, я всему миру заявлю, что ты только мой, потому что я хочу, чтобы ты был моим всегда. С травмой или без, с капитанской повязкой или без неё, с игрой в сборной или без. Мне нужен мой Игорек, а не лучший вратарь современности Акинфеев. Надеюсь, этот вратарь понял мои слова и больше не будет поступать так тупо?       – Понял, – кивнул Игорь, наконец, счастливо улыбаясь и обнимая своего Тему за шею. – Тем, я так тебя люблю. Ты даже не представляешь, как сильно.       – Пообещай мне кое-что.       – Все, что угодно, – выдохнул Акинфеев, прижимаясь лбом ко лбу Артема.       – Пообещай, что будешь со мной. Сейчас, через месяц, через год, через десять. Пообещай мне.       – Всегда, Тем, – ответил Игорь, немного приподнимаясь и приближаясь своими губами к его губам. – Я обещаю, что буду с тобой всегда. Только если ты меня не оставишь, иначе я просто не смогу.       – Никогда, Игорёк, я никогда и ни за что тебя не оставлю, – выдохнул Артем уже буквально в губы Игоря, и уже в следующую секунду он почувствовал соленый привкус на своих губах. Этот поцелуй для них обоих стал особенным, потому что в этот момент между ними зародилось какое-то новое, до этого не испытываемое ими чувство. Это что-то даже больше любви. Это как потребность в воздухе, чтобы дышать, силе притяжения, чтобы ходить по земле. Это потребность Игоря и Артема друг в друге, чтобы жить. В этот день, как и на следующий, тренировка, наконец, проходит так, как всегда. Шум, гам, крики, шутки, оглушающий ржач, пот в семь ручьев, выполнение заданий до потери пульса и ощущения того, что жизнь все еще продолжается. Да, Игорь ушел из сборной и уже не вернется, но это не значит, что он ушел из жизней парней, разорвав с ними все связи. Нет, вон он уже второй день гоняет их по полю еще хуже, чем Саламыч, который только наблюдает за всем этим с видом кота, объевшегося сметаны, и только прячет улыбку в усы. Сам же кот, к слову, наконец, увидев возвращение нормальной и родной сборной с самым наглым видом постоянно приходит на поле, пробираясь только ему одному известным путем, и наблюдает за тренировкой, лежа на одном из мест скамейки запасных. А Игорь не жалеет парней, гоняет за все те два дня, которые они провели, считай, без тренировки.       – Вы обязаны выиграть, это ясно? – начал свою речь Игорь, когда они все вместе, как когда-то, собрались в номере у Дзюбы и Акинфеева. И не важно, что по факту Игоря здесь быть не должно. Он сейчас нужен своей команде, значит, он будет с ней. Пусть не на поле, так хоть за его пределами. Потому что он капитан, пусть и без повязки. – Вы – самая крутая команда из всех, кого я знаю. У вас есть все шансы и возможности для того, чтобы порвать всех и каждого на пути к первому месту в группе. Лунь, забудь уже, наконец, о том, что до тебя в воротах стоял я. Я – это уже прошлое сборной, а ты, все вы, ребят, – это настоящее и, несомненно, сильное, успешное будущее. Завтра, когда будете выходить на поле, не думайте о том, как было когда-то. Думайте о том, как есть сейчас. У вас прекрасный капитан, который уже давным-давно показал, насколько много для него значит команда и каждый из вас. У вас прекрасный вратарь, который за прошедшие два матча столько раз спас ваши задницы, что даже мне немного завидно стало. Вы – команда, которая заслуживает победы и, что самое главное, способна её получить. Поэтому прекратите наматывать сопли на кулак и покажите, что в нашей сборной далеко не один лев. А я буду сидеть на трибуне и смотреть на вас, гордиться вами, потому что я уже горжусь каждым из вас. И я верю, знаю точно, что уже завтра все комментаторы, которые будут смотреть этот матч так же, как и я, и не вспомнят обо мне, потому что у них будет больше поводов для того, чтобы хвалить вас и восхищаться вашей игрой, как восхищаюсь и всегда восхищался я. Я никогда не любил заглядывать далеко вперед, но я уверен, что через много лет, когда придет время покинуть эту сборную кому-либо из вас, страна и товарищи по команде будут в еще большем ступоре, чем сейчас. Потому что вы уже сейчас лучшие в стране, а через четыре года, кто знает, может и лучшими в мире станете. Рекорды ведь для того и создаются, чтобы их кто-то побил. Мы с моей левой ногой поставили отметку в четверть финала. Ты, Лунь, с любой частью своего тела должен через четыре года дотащить этих оболтусов минимум в полуфинал. А вы, оболтусы, должны сделать все возможное, чтобы через четыре года Луню даже не пришлось пускать в ход свои конечности для защиты ворот, это ясно? Задача всем понятна?       – Да, капитан! – хором ответило все это стадо великовозрастных баранов, а Игорь улыбнулся, чувствуя просто распирающую его изнутри гордость за ребят. Это просто не передать словами, что чувствует человек, который столько лет возглавлял эту команду, неся ответственность за каждого из них. А вот теперь ему впервые придется остаться в стороне, наблюдая за всем этим, как обычный зритель. Хотя, как обычный зритель уже не получилось, ведь обычный зритель не бросает все свои дела и не летит на базу сборной, проводя с ними все дни и тренировки до матча, тренируя их наравне с главным тренером. Пожалуй, это маленький бонус Игорю за столько лет, проведенных в сборной. – Я уже не ваш капитан, парни. Вот он, ваш лев, – сказал Игорь абсолютно беззлобно, прислонившись спиной к груди этого самого льва, который тут же обнял своего барашка, скрещивая руки у него на животе. Пожалуй, еще ни один барашек не был так рад такой близости со львом.       – Да простит меня Дзюба, но нашим капитаном всегда был, есть и будешь ты, Игорь. И ничего это не изменит, по крайней мере, для нас точно, – абсолютно серьезно сказал Лунев, а все остальные согласно закивали.       Наверное, еще никогда Игорь не чувствовал такой огромной гаммы чувств, которые просто разрывали душу на части и тут же склеивали её обратно. Ему тяжело. Все еще тяжело прощаться со всем этим, а завтра будет еще тяжелее, когда он будет смотреть на игру своей команды со стороны, зная, что больше никогда не выйдет в её составе, даже на замену. Но это все пройдет. Пройдет эта боль, которая за последние дни в окружении друзей немного притупилась. Пройдет чувство пустоты в сердце, которое Артем активно пытается заполнить собой и своей любовью. Пройдет жгучее желание отменить все и вернуться. Пройдет ощущение того, что с этим уходом закончилась какая-то очень важная часть его жизни. Потому что она не закончилась, а только начинается.       Впереди будут еще десятки матчей с родным клубом, которому отдал всю свою жизнь. Впереди будут матчи с командами, в которых играют ребята с их сборной. Да, на поле они будут соперниками, но после свистка они все так же обнимутся, поздравят друг друга и уйдут в подтрибунку вместе, потому что сборная и эта дружба сильнее всего остального. Потому что сборная – это не просто семья или родня. Сборная – это сама жизнь, это теплые воспоминания, это победы и поражения, это слезы счастья и горечи, это оглушающий крик счастья и разрывающий душу на части шепот боли, это череда событий, которые сменяют друг друга, словно в калейдоскопе, и каждый раз складывается новая картинка. Меняются игроки, меняются капитаны, меняются схемы игры, но неизменным остается одно – их дружба, их единство, которое сильнее тысяч километров расстояния, очков в турнирной таблице чемпионата или названий клубов. Потому что человек из сборной может уйти, а вот сборную из него не выковыряешь ничем, потому что это навсегда остается в сердце, как самое теплое и самое светлое. Потому что это твоя жизнь.