Имя Твоё Мхом Порастет

      Николай не помнит, где он и почему, он не знает имени мужчины перед ним, но он знает скрип веревок на запястьях за спиной. Твердость пола под коленями статичная и успокаивающая, особенно когда он не бьется о него затылком, захлебываясь слюной. Тяжело сглатывает ее, глядя на разъезжающиеся перед ним крепкие, как этот пол, как несущие стены, колени. Николая манят пальцем. На пальце кольцо. Оно знакомо ему, но он не помнит названия камня, названия металла, не помнит чужого лица. Николай ползет вперед, когда тащат за собачий повод. В хате натоплено, но от своей наготы на фоне чужой хорошей шинели плечи колотит ознобом, а вот щеки, наоборот, жарко щиплет стыдливый румянец. Николай трется ими о чужие ноги, бормочет ученическое «Пожалуйста, милсударь, пожалуйста».       Пуговицы брюк для него расстегивают, потрепав за волосы и щеки, за ошейник, как отогретого руками щененка. Николай дает трогать себя как ручное зверье, дает надавить на затылок с колотящими от напора крови в нем барабанами. Голос — бархатный, крепкий, что накинутая на плечи куртка, что прогретые дубовые стены, окружает и сковывает разум со всех сторон. Гоголь шатается вперед, раскрывает взмокший от нетерпения рот — тело и язык с лету помнят, что и как делать, помнят, как глубоко брать, как хрипеть в попытках сглотнуть, дергаться, когда ласковая рука насаживает глубже возможного, стискивая волосы, как черный моток. Сверху его хвалят. Из острых, очерченных оранжевым светом печки теней ему говорят, как, мол, хорошо в глуши иметь (во всех смыслах) писаря столь многих талантов, что язык у него ну будто бархатный. Он, мол, до того жалкий, что даже трогательный. Когда такие вот, высокие, строгие, неприлично хорошо одетые хвалят, по-хозяйки запуская пальцы в волосы и дыша вниз крепкой сигарой, хочется плакать и стонать. Хорошо, что тут не услышат. Ни хныканья, ни позорной жадности, с которой он втягивает и без того впалые щеки, с хлюпаньем отрывается от твердой соленой головки, чтобы зацеловывать ствол от верхушки до основания, по нежному и накаленному, живот, отяжелевшие яички, часто, звонко, пока его волосы не стиснут опять и не насадят до жалких шумных попыток проглотить больше, чем горло может вместить.       У него ужасно теплое тело, он по-доброму лобызает Гоголя, поднимая на свои колени за шкирку, совсем не смущаясь гадкого привкуса, а гладит так, что хочется кинуться в прорубь или к нему навстречу, хочется разреветься. Лицо красивое, как камень, Коля трется о него щекой, причитает, дергая связанными руками, жмется к одетой груди своей голой, когда тщедушное тело запахивают в шинель с начесом. — Какой же вы, душа моя, жаленький. Что собачонка больная. Не знаю, право, ударить вас хочу или еще раз поцеловать.       Гоголь выгибает шею, валится лбом в чужое плечо, говорит, силясь не задохнуться от эдакой живости горящих в темноте глаз. — На ваше, милсударь, усмотрение. Мне и то, и то в радость.       И он выбирает опять целовать его, холодный и властный, как Петербург.       Откуда кровать, откуда он вжат в нее, откуда рука в волосах, поднимающая над простынями голову, он тоже не может упомнить никак — из уютной шинели и горячих губ он сразу очутился здесь, вжатый бедрами в гусью перину, с ногами врозь. Исподнего нет, как и рубашки, как и стыда у длинных пальцев — холеных, чиновничьих, на которых оставили только самые гладкие кольца. Мокро и тесно, масло и серебро, он вскрикивает, ахает, причитает, и от каждого возгласа собачий ошейник душно тискает горло. Тело у Николая какое-то легкое, послушнее скрипки, и тянется не больно, пальцы скользят, похабно хлюпают, и имя ускользает из памяти, а голос вколачивается в горящую дурную голову шепотом над ухом. Что он, мол, красив красотой «дамы с камеями»*, что в его исстрадавшееся лицо хочется плюнуть за каждый стон. Колю поднимают за бедра, упирают в кровать стертыми докрасна коленями, а у него почти катят от натяжения волос в чужом кулаке слезы.       Гоголь хныкает и шипит — тянули легко, а всовывают медленно, почти больно, прижимаются к спине холодными, твердыми пуговицами на жилете, прижимаются ко рту сильной и ласковой рукой, не давая умолять и скулить. Естество, крепкое, скользкое от его же слюны ломает какие-то стальные спицы в груди, срывая его в пучину жалости к себе и ощущения своей тряпичности в руках вышестоящего, высшего существа. Он, с именем, которого Коля не помнит, хищное дьяволово марево, кусает языком шею и плечи. Приговаривает, нашептывает, снимая боль, как бабка заговором: «Тише, мальчик, смирно, хороший мой; не шипи, тихо, ох, оседлаю, заезжу, пока не захрипишь, как жеребенка двухлетнего, до мыла у рта загоню…».       И загоняет — скрипя кроватью, шурша периной и щедро раздавая шлепки по раскресневшемуся и изнеженному. Николай не стонет, Николай плачет, счастливо дергается под оберегающим грузным телом, его вколачивают в постель, в него вколачивают ангельское блаженство. Плоть по плоти, резво и жарко, он падает с колен на живот, вьется и трется о постель, точно угорь на углях, и плачется своему мучителю, когда тот поднимает обратно, не дает самого себя хоть так поласкать. Смейтесь, смейтесь, что руки связаны, чтобы трогать себя, что изнемогаю под вами, как девка — от похоти у Коли все мысли витиеватые и высокопарные, тяжелющий виноград, давимый сапогами, которые он только вот лизал — а мне и от грубости вашей будет хорошо. Да, да, хорошо — он это, кажется, даже кричит, когда резко переворачивают на спину, когда дергают за цепь, сдавливая ошейником горло, сдавливая, подчиняя все его существо, жарче и глубже с каждым движением. Я все равно вас буду любить, даже связанным, особенно в ваших ногах, как шавка, не помня вашего имени, да, да, любить! Любить — он так хорошо видит лицо, красивое, как бюсты в Нежинской гимназии, строгий его учитель, палач и надзиратель, и именно в этот момент Николай вспоминает, как сильно любит его, всепоглощающе, вспоминает, как громко можно кричать, будто роняют в кипящее молоко, до того хорошо. В него изливаются с бьющим по лицу лаконичным, нелитературным «Господи, блядь», бурно и жарко.       Николай кидается к нему и рассекает мертвый белый фантом собственным телом, выныривая в ночь, в одиночество и в собственную кровать, проснувшись от оргазменных судорог, от собственного крика.       Он помнит его имя.       Он все помнит. Он — этот дом, холодный и пустой, в нем никого нет. Там, за искрами и танцующим пламенем — нет больше никого, а в его спальне и в помине не было.       Лучина на столе исходит до основания, до черной угольной пыли, а Николай еще долго не слышит за собственными рыданиями стука мавок в окно.