Театральная этика

      — Снято! Можете расходиться на перерыв. Юрий облегченно выдыхает и, наконец, стягивает парик. Воздух в небольшом помещении удушлив до невозможности; мужчина молится на себя и свои легкие, коим приходится выносить и копоть, и дым, созданные в искусственных условиях, но ничуть не менее губительные для молодого организма. Что над молодостью, что над муками, какие приходится терпеть актеру исторического сериала, мог бы легко посмеяться Иванов — ему с париком повезло гораздо меньше, но денежную компенсацию всех трудов заслуженного артиста вряд ли можно было назвать «заслуженной». Она не ограничилась сотней тысяч, и главные героини вместе с самим Тарасовым нервно жались в сторонку с сигаретами, оплакивая получку. Все правильно, это не голливудское кино. Это суровая «Аврора» с их малобюджетными оригинальными замыслами — вырывают театралов со всей России, чтобы в итоге даже не компенсировать потраченное время. Это все, да чисто по логике, не могло не расстраивать и не выводить из колеи, но творческий интерес тяготил к продлению контракта, и роль Герхарда он бы уже ни за что никому не отдал. Как голодный уличный пес, ухватившийся за последнюю падаль, — норовит расправиться до кусочка и смаковать каждую косточку — то весь опыт, полученный на съемках. Опыт фехтовального боя и уважения к соперникам. Ко всем своим сегодняшним коллегам, кроме этого напыщенного Иванова. — Гуляй, старик, — в ответ на сухое прощание выдает Тарасов, раздраженный плотным графиком и практической невозможностью бывать дома дольше часа. Дольше, чем на передышку между эпизодами. Евгений хмурится, но не выдает обиды. Ещё бы выдавал — со своим-то актерским стажем. А выдал бы, так никто не поверит. Уж тем более взвинченному полурослику до этого нет дела — собственные проблемы на уме. Собственные накрученные, абсолютно по-детски накрученные дурацкие проблемы. В тридцать лет пора бы перестать искать поводы понервничать, но вот только эта простая истина не доходила до Юры никаким боком. — Снято! Може… — Можете расходиться на перерыв. Знаем, учили. Следующая сцена должна быть совместной. Он здесь — заслуженный артист России — перечитывает сценарий, в голове обыгрывая диалог, и подбирает нужные интонации. Привык укладываться в один дубль. Его коллега упорно игнорирует жестокость, которую требует роль антагониста. Даже не так. Жесткость. Герхард выходит более жалостливым и эмпатичным, чем было прописано сценаристами, но по-другому случиться не могло — Тарасов всё-таки самый мягкий кандидат на роль наемного убийцы, и из всех предполагаемых актеров выбрали именно его. Сначала это вызывало только недоумение у всего актерского состава, но позже представить другого персонажа, другого человека в этом амплуа было практически невозможно. Наверное, так думал один Евгений. Ему хотелось верить, что он один привязался к этому незадачливому молодому человеку с высокими (уж точно выше, чем он сам) амбициями. — Мотор!.. Стойте! Где Юра? — Эй, Бильбо Бэггинс! Время топать в Мордор, — искренне отшучивается Евген, выискивая взглядом это чучело с косичками. Ах, нет, никуда он не делся. — А ты у нас орк, значит? — язвит в отместку, становясь за дверью и ожидая команды режиссёра. Иванов ловит себя на мысли, что ему бы хотелось чисто по-родительски похлопать мальца по плечу. Однако Юра и не малец вовсе — так, притворяется, а ударить может по-настоящему, как взрослый. Какая-то до боли сладкая ирония. Это пятисекундное раздумье заставляет усмехнуться и приятно согревает душу, будто бы нет других добрых идей, чтобы настроиться на работу. — Снято! Никакого перерыва, этот эпизод снимаем нон-стопом! Благо, им самим на сегодня осталась пятиминутная сцена. Пока девушки наряжаются в привычные, но уж слишком форменные для двадцать первого века платья, остальные расположились в соседнем помещении. Тарасов, сосредоточенный на бумагах, сам того не замечая, почти загрыз колпачок от ручки, чем невольно привлек к себе внимание коллег. Возможно, это даже мило — то, что он невнимателен к таким вещам, но свою ручку Евгений все же решает пожалеть. — Глисты будут, — невзначай комментирует он, правда, не имеющий ни малейшего понятия о природе кишечнополостных заболеваний. Просто чтобы отвлечь. — А? — Юра чуть поднимает взгляд, явно не ожидавший, что с ним сейчас заговорят. — Вкусно? Мужчина анализирует вопрос и, спешно что-то осознавая, пальцами протирает несчастный изгрызенный колпачок. — Безумно. Хочешь попробовать? — он самокритично хмурится, вглядываясь в испорченную вещь, и выдает вдогонку. — Я куплю тебе новую. — Ручку-то? Брось. Она стоит рублей двенадцать. — Вот именно! Как два моих гонорара за эти съемки. А я давно мечтаю о краюшке хлеба… — Да не ломай ты комедию. Если тебя так терзает то, что мне заплатили больше, можешь освобождать место в холодильнике. Я куплю тебе столько хлеба, сколько понадобится, чтобы уравнять счёты. Тарасов хитро щурится, облокотившись о пластмассовую столешницу. — Может, лучше сводишь меня в ресторан? Та самая грань, которую никак не ощущал Иванов — грань понимания несерьезности его собеседника, возникла на первом плане. И действительно пришлось задуматься: в шутку он сказал это, или сарказм был вовсе неуместен. Пожалуй, такие задачи характера чаще возникают у женщин, но Юра превзошел все ожидания. — Потянуло на романтику, значит? А я для тебя не слишком ли… Староват? — Самый сок, — нарочно приторно отвечает ленинградец, подпирая щеку кулаком. — Лучше же зрелые мужчины, — добавляет он. — Зрелые, я считаю. Вот как ты. — Шутишь? — всегда бы следовало переспрашивать. — Шучу. Выброси ты эту ручку, а то ещё чернила потекут… Юрий насмешливо скалится, протягивая заимствованную канцелярию, и откидывается на спинку стула. Нет, это даже не насмешка. Это лыба победителя, будто ему суждено примерить императорскую мантию и с высоты трона смотреть на суматошную челядь. — А я уже распланировал прекрасный дорогой ужин в центре Петербурга или на корабле… Ну, знаешь. Я, ты, шампанское, вечерняя Нева… Все в лучших традициях. — Только после съемок, и если это будет коньяк. Коньяк держишь? Я, кстати, не сторонник этой перекрученной романтики. Да вообще, чисто по-дружески… — Чисто как приятели, не беспокойся об этом. — На сегодня отсняли. Можете расходиться по домам. Юра замучено цокает языком, пока грузного вида гардеробщица перемещается… нет, даже плывет между вешалок в поисках его куртки и никак не может найти нужный номер. Он уже сам готов пойти за своей одеждой, возмущенный таким наплевательским отношением к уставшему артисту, но голос, неожиданно раздавшийся слева, ненадолго отвлекает его от простроенного в голове плана самоуправства. — Убегаешь от меня? Стоило повернуть голову чуть в бок, чтобы встретиться взглядами с коллегой по сериалу. В длинном темном плаще и кашемировом шарфе, небрежно перевязанном на шее, как у простудника, он — Евген — еще больше похож на типичного питерского искусствоведа. Или на учителя литературы, искренне воодушевленного одой господина Ломоносова, скорее, не оцененных по достоинству интересов среди учеников. Этот образ был бы наиболее прозаичен и легко воспринимался с поэтической полуулыбкой (иной раз — тоскливостью) и долговязостью мужчины; вот же, вручи ему черный-черный зонт и пиши психологические романы. Ответив на чужой вопрос короткой усмешкой, Тарасов, наконец, забирает куртку без единого слова благодарности. Еще чего. — Куда отчаливаем? — невзначай интересуется он и наскоро переобувается, чтобы не тратить больше свободного времени. А может, это такой стиль жизни, как попытка успеть все и везде, невольно поторапливая себя, когда не нужно. — Не побрезгуешь ехать в другой конец города? Я же не таскаю с собой спиртного. — К тебе в гости? — Юрий заинтригованно приподнимает бровь, резко застегивая молнию. На улице прохладно, но не морозно. Самое начало осени. — Вроде того… Я на машине. До дома провожу. — Ух ты, прямо как девушку после свидания. Да Вы джентльмен, Евгений Алексеевич. Но придется немного подождать, пока я отправлю маме номер Вашего автомобиля и координаты. — Мама, конечно, беспокоится? — Я буду звонить ей каждые пять минут!  — Не волнуйся, дома будешь к восьми, — Евгений смеется, выходя на крыльцо и дожидаясь собеседника. Северная столица пролетает за окном разноцветными осколками и лоскутами. Будто под призмой детского калейдоскопа — суровый город, построенный на костях — город тысячи погубленных надежд и бесконечной девственной меланхолии. Он сияет в закатном зареве, обнажая самые укромные уголки культурной и пропитой, проблеванной, проебанной питерской жизни. Неоновые вывески, витрины, свет в чужих квартирах, классическая архитектура; полуразбитые пятиэтажки, граффити, мусорные свалки и пробки, пробки, пробки. Кое-как удается объехать их в час-пик. Юрий бы все отдал, чтобы родиться дальше отсюда — дальше от автомобильного гула, пафоса и туристов, рвущихся узнать Россию. Чушь, думается. Вся культура на Севере, в Сибири да в Приморье. И чем труднее добираться из Европы, тем шире культурные горизонты — разве не этого ищет иностранный путешественник? Но куда от этого скрыться, если не в самую глубинку? А в глубинке и того: ни карьеры, ни цивилизации. Людям искусства там делать нечего, может, только совсем затеряться, бежать от прессы и кинорежиссеров. Никаких тебе внутренних терзаний и контракта за контрактом ради банального обеспечения потребностей. В салоне тепло и сухо, только тихо-тихо работает радио. К наигранному голосу диктора никто не прислушивается, каждый глубоко погружен в свои собственные мысли, изредка отвлекаясь на ускользающие звуки сирены и плеск под колесами после очередного полуденного дождя. Может, срываться за несколько десятков километров от дома среди вечера, в уже нетрезвом от усталости состоянии, — не самая удачная идея, но еще больше не хотелось провести очередной остаток дня в снедающем одиночестве, как это случалось всегда. На ночь чай без сахара с металлическим привкусом от ржавеющего заварника, какой-нибудь унылый телерепортаж и горячий душ, оставляющий после себя единственное желание — желание скорее уснуть. Это ли заслуженный отдых? Только иллюзия жизни между съемками, то, чего на самом деле не существует. Если уже на четвертом десятке человек теряет удовольствие от происходящего вокруг, что ждет в золотые полвека, когда не остается ни времени, ни энергии? Тогда, как в глубоком детстве, все держится на энтузиазме — любая работа над собой, позволяющая забыть о нескончаемом колебании секундной стрелки на циферблате и о давно ушедших бодрых летах, когда высшей ценностью было показать себя, показать свою уверенность и беспечность в отношении перевернутых песочных часов. На улице окончательно темнеет, когда машина останавливается у подъезда кирпичной новостройки. Плотные светлые стены дома почти отсвечивают у фонарного столба, по асфальту медленно сползают тени увядающих с осенью деревьев. У тротуара вся опавшая листва сметена в небольшие горсти, и сам двор выглядит не менее ухоженно. Вряд ли в таком районе селятся любители роскоши, но люди, неравнодушные к порядку, здесь точно живут.  — К восьми, говоришь? — Тарасов давит ироничный смешок, захлопывая дверцу. В легкой куртке становится даже холодно, но успокаивают обстоятельства. Сегодня не придется ждать автобуса.  — Хорошо, это немного позднее. Ты меня боишься, что ли? Юра задумывается о том, чего, в самом деле, он опасается. Красть нечего, убивать не за что. Его спутник внушает доверие. В такие моменты следовало бы забыть о тех нелепых репортажах, но сюжеты невольно всплывают в сознании, вызывая точно не паранойю, однако чрезмерную подозрительность.  — Чего только не случается, Евгений Алексеевич. Сейчас же того: каждый третий — преступник. Вор, насильник… Эксгибиционист.  — Эксгибиционист?  — Да, жуткие ребята, — он чуть наклоняет голову вбок, пока Евген открывает дверь подъезда. Надоедливый писк домофона провожает до самого лифта. — Я видел таких прошлой зимой. Еще хорошо, девушки были, и до меня им не было дела.  — А что они?  — А черти их поймут, ради чего они это. Может, увлечения у людей ненормальные, а я считаю, даже болезнь. Вроде, знаешь, истерии. Бешенства матки. Иванов почти хрюкает в ответ на слова коллеги и прикрывает улыбку шарфом. Когда миновал лестничный пролет, он вдруг вспоминает что-то и останавливается, придерживая Юру за плечо.  — Аллергии на шерсть нет?  — Нет. Дома животные?  — Да, кроме меня там еще кошка. Не моя, попросили забрать на время, пока знакомые в отпуске. Только она кусучая, сволочь… — мужчина задумчиво потирает шею, глядя в сторону. Что же, он предупредил.  — Душевных бзиков из детства, связанных с кошками, у меня, кажется, нет. Хорош тянуть резину. Ты, кстати, если оглушать и выкидывать меня будешь, телефон оставь. И деньги на такси. Я, возможно, даже в полицию тогда не пойду.  — Обязательно, — тепло смеется Евгений, вставляя ключ в замочную скважину. Квартира встречает сухостью и приятным теплым светом. Прихожая не в самом добротном состоянии — с потрескавшейся штукатуркой и пылью на полках шкафа-купе. Однако все вещи убраны по местам, как реже бывает у неженатых мужчин, и никаких, ровно никаких признаков постоянной спешки. Мебель выглядит старой, пожившей уже изрядное количество времени, но дорогой — массивные габариты, грубая вырезка, ни дюйма от излюбленного в современности треклятого минимализма с его упрощенными формами и деталями. Настоящая советская классика; плюс в пользу хозяина. Это даже солидно. С верхней полки на гостя презрительно шипит животное, неизвестно, впрочем, как там оказавшееся. Оно сразу обращает на себя внимание, и Юра не торопится разуваться, искоса наблюдая за ним. Ждет момента единения, чтобы стервозно, в лучших традициях русских мелодрам, заявить пушистой хозяюшке: «Это мой теперь муж, это я теперь здесь жить буду», — и уйти, как кукла Барби, покачивая бедрами. Самая несерьезная затея, зато сколько актерского опыта… На самом деле очень забавно складываются обстоятельства, хоть двести шуток шути про мелодрамы. Но так обернуться может, что еще и детектив — с таинственной пропажей человека и настоящим расследованием, поиском улик, расспросами. Заставляет задуматься, а что близкие люди скажут следователям; «Был активным, общительным человеком. Не пил, не курил, жене не изменял». А потом сорвался выпить с практически незнакомым коллегой, в сумке нашли две пачки сигарет, и жены у него в помине не было. В таких сюжетах он обычно и снимался, а не в красивых немецких фильмах с наигранными стонами и экстазами, куда рвется неизвестная Россия. Наконец, он опоминается, и скоро задвигает обувь под табурет. В плотной водолазке здесь даже душно, благо, сразу открываются форточки. Ночью снова кто-нибудь простынет, а сейчас заботиться об этом нет желания. Сейчас — быть гостеприимным хозяином и вежливым гостем. Сейчас — вымыть руки несчастным обмылком, вместиться на кухне, за круглым деревянным столом с идеально белой кружевной скатертью, и открыть какой-то дорогущий венский коньяк, осушить по первой рюмке на пробу. Крылья носа дергаются с непривычки; и все-таки, с последнего корпоратива прошло немало времени. — Так что ты? — неожиданно спрашивает Иванов, облокачиваясь о столешницу. — Я? — Ты, конечно. Я думал, ты знаешь, зачем ты здесь. Не просто же так решил составить мне компанию в тихом мужском алкоголизме. — У тебя было целых полдня, чтобы попытаться оправдать мой интерес, — хмыкает Юрий, задумчиво перекручивая рюмку в руке. — Значит, это именно интерес побудил тебя к действию? — А люди когда-то действуют не из интереса? — Из потребности, по вынуждению, иногда исключительно на инстинктах. Из интуиции… Но это все немного не то, о чем мы сейчас говорим, — мужчина доливает себе больше половины и забирает рюмку из чужих рук, чтобы сделать то же самое и вернуть собеседнику. — Сначала я решил, что ты не серьезен, и просто у тебя такие странные шутки… Потом это стало похоже на вызов. И, знаешь, мы с тобой как два упрямых школьника, которые считают нужным друг другу что-то доказывать. Я хотел выяснить твое ко мне отношение, прежде-то всего… — Отношения люди женатые выясняют. А мы даже не товарищи. — Но могли бы ими стать, согласись. Сказать честно, иногда я за тобой наблюдаю, когда остается свободное время между эпизодами, и не понимаю, почему мы… Почему мы не общаемся чуть ближе. Нет-нет, не подумай обо мне чего. Есть люди, которые невольно вызывают интерес. — Ладно. Я сделаю вид, что я этого не слышал. Слишком мудрено для этого вечера. — Что-то не так с этим вечером? — Странный, — бросает Тарасов перед тем, как залпом отпить половину. Все еще непривычно. — Я не подозревал, что ты согласишься. Понятное дело, конечно, говорил несерьезно. Но нет, это я не из жалости приехал. Из любопытства. А ты меня мучишь откровенными разговорами. — Такой уж тиран. — Да, тиранище. Герхард перерезал бы тебе глотку. — Или дослушал бы до самого интересного, — в ответ на вопросительный взгляд коллеги Евгений криво улыбается и продолжает. — Так вот, я полагаю, ты мог бы помочь мне. Всего одну маленькую услугу… Это не составит много труда. — Обычно после таких слов либо предлагают составить компанию в избавлении от трупа, либо просят выбросить мусор. С трупами иметь дело точно не хочу. Юра смотрит недоверчиво, но заинтригованно, как неприрученный зверь, и в то же время тепло и снисходительно. Его щеки покраснели после некоторого количества выпитого, но больше он вливать в себя не рисковал — дожидается трезвости, чтобы поскорее вернуться домой. — Нет-нет, расслабься. Просьба простейшая — не проклинай меня исподтишка. Смешно и страшно. Тарасов нежно смеется, прикрывая глаза ладонью. Мягко хлопает себя по щеке и опускает руку, ссутуливаясь по привычке. — Да разве такое было? Вы, Евгений Алексеевич, непревзойденный театрал. Лучше бы предложил забрать кошку.