Семь смертных грехов

"Гордыня отличается от простой гордости тем, что ослеплённый ею человек хвалится своими качествами перед Богом, забывая, что получил их от него". «Ты не имеешь права жаловаться на судьбу. Они вернутся калеками или не вернутся совсем» -последнее, что услышал шестнадцатилетний Джеймс, когда его грубо и бесцеремонно втолкнули на порог церкви Святого Агнесса, обрекая старого и постоянно кашляющего отца Генри на посильные вклады в «будущее» католической церкви. Это была тюрьма. Да, чудесная снаружи, с высокими башнями из серого гранита, с огромными окнами в белых рамах, которые напоминали собой прекрасные кристаллы снежинок, и даже с просторными кельями, но осознание свободы прямо за стеной подчас не давало уснуть не одному новоприбывшему отцу. Жизнь - молодая, живая, сочная била солнцем сквозь резные ставни, приносила свежесть на утренний молебен, без устали стучала в окно одинокой птицей! И Джеймс злился. Одергивал сутану до треска в льняной материи, со стуком хлопал книгой по столу, заставляя вздрагивать добрую половину класса, а в дождь с наслаждением пробегался по грязи за любым мало-мальски подходящим поручением. Он был несносен, был груб, но вперед его гнал лишь страх. Он боялся остыть, стать похожим на те мрачные мраморные скульптуры с ледяными глазами и пальцами, от взгляда которых пробирает дрожь…Джеймс хотел разбудить их, закричать во все горло, остановившись прямо посередине прохода, чтобы сводчатая крыша затряслась и обрушилась на всех этих спящих! Пусть разом погаснут все свечи, все покорные, вечно несчастные физиономии! О, он до боли в груди ненавидел эти удушающие запахи, бьющие прямо в нос, и жесткую узкую кровать в крохотной келье, но как хотел жить ради самой только жизни! Долгими часами богослужений, склонив голову в язвительном поклоне, он повторял только одну молитву: «Ничто не длится вечно. Все проходит. И этот кошмар, каким бы тяжелым он ни был, тоже рано или поздно окончится. Нужно просто пережить этот день. И следующий, если получится». В чем его можно было упрекнуть? Но дни шли, и отчаяние накрывало его. Сначала по утрам, когда от долгой мессы начинали болеть ноги, потом днем, когда исповедальня, наполненная пороками, не оставляла места воздуху, а затем уныние вторглось и в самое запретное-во сны. Они просто перестали ему сниться, когда языческий Морфей окончательно уступил его церкви. Джеймсу нужно было счастье, с той самой большой буквы, как в старых молельных книгах. Желтоватые и сморщенные свидетели старины говорили о том, что когда оно перестало быть естественным состоянием человека, тот был изгнан из рая. Вопреки мнению церкви, Джеймс не был воплощением порока, его по-детски наивная душа стремилась к тому естественному и давно утерянному состоянию свободы, когда нельзя было еще отличить добро от зла. Но свет есть свет, и когда молодой пастор увидел самого ангела во плоти, то узнал его сразу… Маленький расторопный парнишка, лет шестнадцати, с худым узким лицом и теплыми сухими руками, от которых веяло теплым духом печи с раскаленными пирожками да зернами кофе, что без конца обдирали его чуть сухую кожу, был постоянным гостем церкви. Никто уже не помнил, как именно стук его подбитых ботинок впервые нарушил покой этой скромной обители, но за столько лет ни один пастор так и не спросил имя юноши. Да и с чего бы? Он был ничем, так, фарфоровая кукла, что разобьется, едва повысив голос. Формой ему служило мешковатое коричневое пальто. Он носил это пальто и осенью, и зимой, и весной; только летом надевал грубый серый свитер, даже в самые душные дни, когда его тусклые и влажные от пота русые волосы липли к тощему лицу. Увидев его однажды, Джеймс не смог сдержать сочувствующего смешка: совсем пунцовые от бега уши, слишком яркий румянец, как у больного - ну как не пожалеть беднягу? А парень все бегал и бегал: для него стало обычным делом приносить кофе после ночной службы или принимать заказы на постные обеды-что подвернется. Да только как же, черт возьми, звали мальчишку? Джеймса так и подмывало спросить, но не просто так, между делом, а чтоб непременно нарушить одно из идиотских правил местной братии: взять да словно невзначай пошутить…Нет, нет! Надо наверняка, чтобы парнишка захохотал, разразился пронзительным смехом, от которого бы уши позакладывало! Вот будет отлично! Мысли скрашивали дни, которые патокой стекали по стеклу неуютной кельи. Джеймсу нравился закат. Он отгораживал от пустых лиц и церемоний, давал волю уму, чтобы болезненный юноша мог быть вечным гостем его ночных раздумий. Вот кому пошла бы сутана, думал Джеймс, засыпая, или ангелы ее не носят…