Шаг по канату

Даже в тот момент, когда он впервые оказался на сцене под прицелом нескольких сотен взглядов, с простеньким тисовым луком в руках, - даже тогда лучник не чувствовал себя столь же неуверенно, как сейчас. Не потому, что он почти полностью обнажен – за исключением чугунных цепей, опутавших руки до локтей, на нем ничего не было; и не потому, что не может двинуться – все те же цепи мешали любому его движению. Вовсе не поэтому. Его пугал взгляд. *** Как оказалось, дразнить кузнеца – дело гиблое по сути своей. Клинт ошибся, как и каким образом, он и сам не понимал, ведь раньше его чутье ни разу не подводило; он ошибся, приняв Тони за обычного деревенского мастерового, не способного к сколько-нибудь сложным логическим рассуждениям. И, покуда лучник без зазрения совести игрался с ним, почти на грани приличий – а иногда и за ней, - кузнец продумывал правила собственной игры. Жар от сталеплавильной печи проникал даже сюда, в узкую комнату-клетушку, игравшую роль своего рода мусорного ведра – здесь складировались испорченные куски железа. В ней не то, чтобы было темно, полумрак рассеивался единственной лучиной, прикрепленной к расщепленному до половины железному стержню в углу. Этого света хватало ровно так, чтобы Клинт видел поверх съехавшей с одного глаза повязки взгляд кузнеца. Как он скользит по изгрызенной шрамами коже, следуя одному ему ведомому алгоритму; оглаживает напрягшиеся мышцы груди, проступающие сквозь кожу острые углы ключиц, скопившуюся у виска влагу; провожает сорвавшуюся вниз каплю и теряет её в слипшихся от пота волосах цвета недозрелой пшеницы. Больше всего он смотрел на руки; как лучник невольно поводит ими, сжимает и разжимает пальцы, напрягая жилы буквально до каменной твердости, как выворачивает плечевые суставы, пытаясь сбросить цепи. Была в этом любовании чужим телом некая доля нарциссизма – ведь и сам кузнец мог похвастать мощными округлостями плеч, неизбежным атрибутом любого человека его профессии. Лучник хмыкнул – и смешок у него вышел натянутый, слишком нервный для показной непринужденности: - Ну, и долго ты меня разглядывать собираешься? – его пугал взгляд чайно-карих глаз, потому что они были слишком спокойны. Слишком трезвы для такой обстановки. - Пока не рассмотрю как следует. – кузнец незамедлительно отреагировал: оставил, наконец, свое место около противоположной стены и приблизился вплотную к лежащему на земле Клинту. Тот беспокойно заерзал, силясь разорвать жилы и цепи. - Какого дьявола ты делаешь, Тони? – ещё несколько соленых капель скатились по бледной коже шеи, провожаемые жадным взглядом карих глаз. – Просто так это тебе с рук не сойдет. Кузнец словно бы и не слышал неприкрытой угрозы в голосе стрелка: - Я знаю. Но и ты не думай, будто достоин всепрощения. Против воли Клинта рот наполнился отвратительно-вязкой слюной, которую невозможно было сглотнуть; он понимал, что имеет в виду темноглазый. Тот раз, с северянином; невинная в корне своем игра, случайно переросшая в животное выяснение отношений. Лучник ни за что не дал бы светловолосому гиганту возможности столь грубо повалять его по траве, если бы в тот момент за кустами не мелькнула очертаниями грезившаяся ему по ночам фигура. Он играл - лицедейничал, как назвал это потом сам Тони, - и, только видя, как кузнец не может сдержаться, сорвался сам, чувствуя на коже вместо рук силача другие, более миниатюрные, но и более широкие, крепкие, с узловатыми суставами и мозолями на ладонях от постоянного контакта с инструментами. Очнулся от раздумий он в тот момент, когда шершавые губы кузнеца ткнулись в незащищенное горло, прошлись сразу от скулы до самой яремной впадины. Клинт резко выдохнул – руки, о которых он помышлял буквально пару секунд назад, стиснули плечи лучника, скользнули вниз по взмокшим подмышкам и накрыли вздымающуюся грудь. Лучника подбросило, когда мозолистые пальцы сомкнулись на сосках, принялись немилосердно выкручивать их, тереть, пытаясь добиться ответа – который и так слишком явственно выделялся темно-розовым на фоне бледной кожи. Хуже этого мог быть только взгляд потемневших почти до черноты глаз, соскальзывающий с груди вниз по животу и дальше – к паху, где все уже трепетало и зудело от напряжения. Клинт не видел точно, куда смотрит Тони, но движения его рук, в точности повторяющие траекторию взгляда, говорили именно об этом. Когда пальцы коснулись набухшей от притока крови головки члена, лучник на миг забыл самого себя, выжимая всю мощь своих легких в одном хриплом крике. Он готов был окунуться в экстаз тут же, будь прикосновение хоть немного более требовательным… Но Тони не торопился. - Как ты умеешь балансировать, делая шаг по канату – так же должен держать себя и сейчас. - Я никогда не ходил по канату! – взвыл лучник, дергая затянутыми высоко над головой руками. Такого рода пытка была даже хуже, чем выжигание глаз каленым железом – один из самых страшных кошмаров Клинта. Он снова выгнулся, пытаясь то ли вырваться из мучительно-нежных рук кузнеца, то ли заставить их действовать жестче. Тони ничего не стоило раскусить эти попытки; и он лишь усмехался, сплевывая на ладонь и прижимая её к темневшей между ног складке плоти. Беззвучный крик исказил гримасой лицо Клинта, когда он принимал в себя два пальца кузнеца – приученный не обращать внимания на боль в принципе, он чувствовал лишь жгучее желание, терзающее теперь не только нутро, но и все его тело. Горючий яд проникал под кожу, в мышцы, вены, кишки и кости, даже мелкие волоски на загривке поднялись дыбом. Ему хотелось бы наорать на кузнеца, вырваться, пойти к городскому старосте с жалобой, и, если тот его не выслушает, попросить о помощи Матушку Фортуну. Вот только эти мозолистые руки, оглаживающие его снаружи и изнутри, эти губы, смачивающие его кожу, и эти глаза, неотрывно следящие за каждым его движением, удерживали его лучше всяких цепей. Клинт вскинул бедра навстречу кузнецу и взорвался неистовым криком, когда тот вошел в него. Не было больше холодной земли под спиной, мерцавшей в углу лучины и гремящих при каждом движении цепей – весь внешний мир вмиг прекратил свое существование, едва эти двое стали единым целым. Откинув голову назад, лучник уже практически ничего не видел – лишь собственные кисти в обрамлении рядов чугунных звеньев, и смуглую руку, судорожно сжимающуюся на его пальцах в такт движению. И он откровенно терялся, не зная, что же сильнее, что же преобладает в нем: восхищение от резкого контраста их кожи или дикое, почти животное удовольствие от проминающих нутро ударов, приторно-сладкого ритма единения. Клинт непроизвольно обхватил ногами торс кузнеца, притягивая его ещё ближе, вдавливая в себя до боли, насколько это вообще возможно. И вспышки удовольствия, больше похожей на так старательно расписываемый Иоанном Богословом апокалипсис, Клинт почти не различил – понял лишь, что с внезапной слепотой пришла усталость, сытая удовлетворенность, разочарование в какой-то степени. На грани слышимости ему чудился Тони, опьяненный наслаждением, сдавленно стонущий что-то ему в ухо. Сорвавшись с каната, циркач может рассчитывать только на собственное мастерство. На удачу, Клинту мастерства было не занимать.