Розы и шипы

Стоило сумеркам сгуститься, как он явился на условленное место. Точен, как часы. Хоть бы раз опоздал или пришел раньше, тогда Эпонина могла бы поверить в то, что он человек. И как всегда с красной, издалека похожей на дорогой бархат розой в зубах, обнаженных то ли в угрожающем оскале, то ли в саркастичной усмешке. Он считает романтичным являться в таком глупом виде, да чего скрывать, сама Эпонина лишь несколько недель назад так считала, пока не… Нет, не стоит об этом думать! Монпарнас присел к ней на траву, и изящным, много раз повторенным жестом руки подал розу девушке. Та, не обращая на него никакого внимания, машинально взяла цветок и, вздрогнув худым, прикрываемым лохмотьями телом, выронила его. На ее тонком пальце, как перл, засияла алая капля. Девушка потянулась к оброненной розе и подняла ее небрежно за лепестки. По ним застывшая на мгновение росой кровь в следующую секунду проскользнула, словно бы изучая каждый изгиб бутона. Монпарнас с вниманием наблюдал, как чистая природная красота обагрялась. — Почему ты даришь мне розы? — спросила Эпонина, рассматривая свои пальцы, перебирающие нежные лепестки цветка, будто от смущения покрасневшего. — Они очаровательны и манящи, но в то же время опасны. Они способны нанести укол, когда этого ожидаешь меньше всего. Они похожи на меня, — Монпарнас взглянул на смуглое лицо девушки, которое представлялось еще более смуглым из-за подкрадывающейся темноты. Эпонина молчала, обдумывая произнесенные им слова. Был ли он прекрасен? Несомненно. Он мог понравиться любой гризетке из трущоб. Но было в этой красоте что-то уродливое, что-то пугающее, что-то отталкивающее. На его смазливом личике, на его живых вострых глазах, за несколько метров способных увидеть торчащий из кармана кошелек, стояла печать бесчестной бедности, борьбы за выживание, когда есть только две стороны: жертвы и хищники. Монпарнас был хищником, он был готов убить любого, кто встанет на его пути. А потому Эпонина боялась его, боялась ему отказать, не подчиниться и продолжала терпеть наскучившие, опротивевшие ей встречи в тот странный период времени, когда слишком темно, чтобы, будучи мирным обывателем, спокойно выходить на улицу, но слишком светло, чтобы, будучи вором, выходить на дело. — А я думаю, ты похож на нарцисс, — равнодушно бросила девушка, лепестки ласкались к ее пальцам. Она осознавала, что Монпарнас, какие бы слова ни говорил, какие бы поступки ни совершал, не любил ее. Потому что его душа, лишенная всякого сострадания, давно слившаяся с полуночным мраком, ценящая луидор больше человеческой жизни, не способна любить кого-то, кроме себя. Любая иная любовь — лишь видимость, фикция, игривый призрак, подносящий ничего не стоящие дары, дотрагивающийся до острых обнаженных плеч своими разгоряченными ладонями, зарывающийся в волосы и покрывающий страстными поцелуями длинную шею, потворствующий исключительно своим желаниям… Она здесь для того, чтобы удовлетворять его бесконечные желания, считаться с его прихотями, играть роль в задуманной им пьесе. А ведь совсем недавно Эпонина считала все правдой, она думала, что он ценит ее, и закрывала глаза на его мимолетные интрижки с другими девушками, она полагала, что любит его. Как же она могла не отличить фальшь от истины? Эпонина принимала свои чувства к Монпарнасу за чистое золото, но лишь потому, что никогда не представляла, как оно выглядит. Она не забудет черных как смоль волос Мариуса, к которым ей так хотелось прикоснуться. Когда она увидела строгое, светлое в своей усталости лицо с благородным профилем, добрые сияющие глаза, невинные губы, она была ослеплена блеском золота и вмиг осознала, что вся жизнь до этого была сном, бесконечным блужданием в ночи среди лабиринта грязных переулков — кошмары закончились со светом солнечных лучей, пробудивших ее. Эпонина любила, валяясь на траве, коловшей спину сквозь потрепанную рубашку, представлять совместную будущность с Мариусом, которая, увы, могла случиться только в ее голове. Несмотря на свою ленивую мечтательность, девушка была достаточно умна, чтобы не верить грезам. Социальная пропасть, подчеркнутая безнравственностью, привычной для Эпонины, и благочестием Мариуса, разделяла ее и бедного студента. Она не могла быть с ним, не могла не запятнать его, принадлежа к числу тех, которые были презираемы, неприкасаемы даже среди самых пропащих и отверженных. Ей не оставалось ничего иного, как искать черты Мариуса среди людей, взращенных вместе с ней в одной среде. Монпарнас изысканностью, которая с первого взгляда представлялась аристократичной, а со второго — вульгарной, черными завитыми прядями, дышащей юностью и кажущейся невинностью напоминал ей Мариуса внешне. Но чем больше Эпонина проводила с ним времени, тем больше осознавала, что он не Мариус и никогда им не станет, оставшись лишь жалким его подобием, списком, сохранившим наружный вид, но утратившим смысловое содержание. В задумчивости девушка начала отрывать лепестки розы, словно бы гадая «любит-не любит», и они, колыхаемые ветром, падали рядом с ней, способной предсказать неблагоприятный исход и без всяких девичьих глупостей. — Что ты делаешь? — хладнокровного Монпарнаса обеспокоило пренебрежение Эпонины к его подарку: обычно она засушивала бутоны роз и прикалывала к волосам. — Обрываю, — невозмутимо сказала она. Роза олицетворяла не только Монпарнаса, она представляла характер их отношений. Прекрасные, романтичные и страстные, они причиняли боль, впиваясь шипами пороков в терзаемую сомнениями плоть. Они ранили, губили Эпонину, водоворотом утягивали ее к самым ничтожнейшим из людей, прямиком в пасть чудовища нищеты, готового прожевать своими уничтожающими челюстями и выплюнуть ее безжизненное, оскверненное, обезображенное тело в канаву у дороги, на обочину жизни. Эпонина хотела вырваться, стать свободной и постараться жить, вдыхая свежий воздух парков, а не миазмы выливаемых средь трущоб помоев. Но можно ли избавиться от гнета нищеты, вынуть этот прокалывающий насквозь и удерживающий ее шип? Принимая подарки Монпарнаса, купленные на нечестные деньги либо украденные, выслушивая его пошлости, давая ему желаемое, она все больше и больше насаждалась на этот шип, и из образовывающихся рваных, причиняющих боль ран выходило лучшее, что она хранила в своей душе. Надо было прекратить. Надо было оборвать лепестки, сломать стебель, бросить ненужный цветок. Эпонина осознавала, что никогда не засияет так же ярко, как солнце, но она должна попытаться пронзить окружающую непроглядную темноту по крайней мере тусклым светом фонаря или сальной свечи ради того, чтобы приблизиться к своему идеалу — к Мариусу. Чтобы сделать мир вокруг светлее, необязательно сжигать себя и ярко, испепеляюще сиять, достаточно просто из глухого подвала выбраться на улицу — пройти туда, где меньше мрака, убрать источник темноты. Таким источником был Монпарнас. — Ты сегодня какая-то молчаливая, — произнес он. Никогда ранее он не видел Эпонину погруженной в раздумья. — Может, я смогу заставить тебя издать хотя бы стон, — его ухмылка отозвалась уколом шипа, а рука нежная, как лепесток розы, скользнула по ее бедру, приподнимая юбку. Девушка вздрогнула: не впервые Монпарнас вытворял нечто подобное, но только на этот раз она чувствовала не податливое возбуждение, а омерзение. Эпонина оттолкнула юношу и, поднявшись, уронив общипанную розу в траву и потоптавшись на ней разваливающимися деревянными башмаками, сказала: — Я больше не желаю тебя видеть, Монпарнас, — девушка уверенно развернулась и неторопливо удалилась. Эпонина знала, что Монпарнас, чью гордость попрали, чьими желаниями пренебрегли, не окликнет ее, не последует за ней, не будет искать с ней встречи. Впервые она не подчинилась его воле, впервые она изъявила свою, впервые она ощутила власть над потоком жизни в своих руках и почувствовала себя свободной. Она вынула шип, она растоптала розу. И теперь она возвращается в убогую, пропитанную отчаянием и безденежьем лачугу, чтобы дождаться утра и потянуться к солнцу.