О возрасте и мечтах

      Послушай, Гоал…       Руфусу восемь, и единственное его желание – увидеть отца. Но все вокруг мечутся, взволнованно переговариваются, то и дело бросают на него тревожные взгляды, так что Руфус невольно комкает в пальцах рисунок и осторожно дёргает за рукав необычайно тихого Лотека. Тот словно впервые его видит – такой потерянный у него взгляд, – а потом присаживается перед Руфусом. «Слушай, малыш…» – Лотек пытается подбирать слова, а Руфус мотает головой, рвётся в кабинет – нет, неправда, не может быть, чтоб отец и впрямь…Но об отце там напоминают только массивный стол и высокий стакан из мутного стекла.       Знаешь, я…       Руфусу четырнадцать, он меряет шагами камеру, почти не слушая, как инспектор Гизмо в красках описывает мэру Лотеку полыхающий сарай. «Всё дело в краске, – пожимает плечами Руфус в ответ на упрёк, пытаясь под преувеличенной небрежностью скрыться от сочувствующих и омерзительно понимающих взглядов. – Если краска не огнеупорная, то рано или поздно загорится».       Оставшись в одиночестве Руфус шумно выдыхает – в груди неприятно покалывает. «Бедный ребёнок, – передразнивает он мэра, морщится то ли от боли, то ли от злости, – остаться без опеки в таком нежном возрасте».       Десять шагов туда и обратно, монотонные и размеренные, они помогают собраться с мыслями. Выбраться из камеры, выбраться с Депонии, найти отца – на этом все планы заканчивались. Впрочем, – Руфус даже приостанавливается, – и без финальной части план был не таким простым, как звучал.       Это очень важно…       Руфусу девятнадцать, он лежит на больничной койке и пялится в потолок осточертевшей за столько лет станции спасения, пока рядом снуёт доктор Гизмо, а на столике лежат несколько шприцов и ампул адреналина. «Все вон! – шипит Гизмо, одинаково выставляя за порог и мэра, и Тони, и немногочисленных товарищей Руфуса. – Инсульт – это вам не шутки. Вон, я сказал!»       Думать тяжело, но одна мысль всё же упорно пульсирует: как много осталось от его плана побега и когда он снова сможет продолжить над ним работать.       Он задаёт эти вопросы Гизмо – и видит, что от вспышки гнева доктора удерживает только врачебная клятва.       С чего бы начать…       Руфусу двадцать один, и ему кажется, что он медленно сходит с ума. Рисунки давным-давно заменили схемы и чертежи – сотни и сотни провальных и заведомо провальных идей, потому что нормальные способы побега он перепробовал ещё до пятнадцати. Все стены чердака увешаны этими планами, и Руфус регулярно срывает их и бросает в печь, вот только на следующий день появляются новые.       Руфус правда пытался жить нормальной жизнью – завести отношения, найти себе дело помимо присваивания всего, что плохо лежит, честно старался не перенапрягаться, помня о больном сердце. У него даже получалось некоторое время.       А потом вернулся Элизиум – во снах, далёкий, прекрасный, недосягаемый. Вернулись боли в сердце, которые не заглушались никакими лекарствами, что могла предоставить станция спасения. Вернулись бессонница и клептомания.       Всё это вернулось – и Руфус почувствовал себя так, словно проснулся от долгого сна.       Сейчас, погоди минуту…       Руфусу двадцать четыре, и каждый раз спускаясь в гостиную он слышит почти сочувственный шёпот Тони: «Одержимый безумец». Руфус не понимает, почему она его терпит, но чертовски ей благодарен, пусть никогда этого и не скажет. Жизнь напоминает замкнутый круг: больничная койка, камера, задний двор, усеянный обломками его идей, неудачных, отброшенных и удачных ровно до той степени, чтоб развалиться не сразу же, а спустя пару минут.       «Выбраться», – Руфус упорно откручивает кран, чтоб через неделю тот пополнил груду бесполезных вещей.       Руфус живёт на одной идее, но предпочитает делать вид, что не замечает этого.       Я не знаю, как объяснить…       Руфусу двадцать пять, и он как никогда близок к своей мечте. Он глядит на приближающуюся громадину Элизиума, только видит отчего-то не сияющие шпили, а горы ржавого хлама, не симметричные линии, а полностью лишённые гармонии очертания родного города. Депония, словно ржавчина или кислота, проела в нём дыру и прочно обосновалась в ней – и от понимания этого накатывает почти детская обида.       От мысли, что он будет шагать по ровным и чистым улицам, а там, внизу, не будет больше ни Кувака, ни Ржавого моря, ни десятков людей, для которых «Руфус» стало чем-то вроде ругательства, противно щиплет в глазах. Руфус крепко жмурится – и слышит скрежет старых механизмов, чует запах масла и илистой воды. Он считает до шестидесяти четырёх, а потом тяжело вздыхает.       – Послушай, Гоал, я должен тебе кое-что рассказать.