Candy Hearts

Ученые не верят в сказки, как не верят красивым словам, ведь уверенная практичность лучше, чем все смутные порывы. Ох уж эти творцы с их противоречиями. Санс смотрит с отцовским усталым умилением на Фриск, уткнувшую нос в потрепанную книжонку, и усмехается: поэзия, вот так номер! Чем бы дитя ни тешилось, что сказать. Он жмет плечами, пока зачитывает первый попавшийся сонет, на который указывает ему девочка, и запоминает чисто потому, что не может по-другому. А Фриск сидит и мечтает, накручивая длинный локон на палец — Санс наблюдает украдкой, потому что... Интересно. (Какой-то еле уловимый сладкий запах проносится мимо, заставляя Санса чуть вздрогнуть. Показалось.) Санс ненавидит сладкое, и он не намерен вникать в искусство — у него тяга к другим вещам. Наука поддается логическому объяснению, цифры податливы, точны и никогда не скажут неправды. Ученые в отличие от творческих людей верят в то, что видят, слышат, понимают и просчитывают. Наука — верная любовница. Искусство — больная и ветреная прекрасная незнакомка. Люди смешат его своей нуждой в восхвалении собственных пороков, в беседах о чем-то, им неведомом, так еще и в стихотворной форме. О нет, нет, — Санс смеется, когда Фриск просит почитать ей вслух, и мягко отказывает, сославшись на аллергию на рифмы. (Однако восторг читающей Фриск он отмечает с непривычным удовольствием.) Неясность ума — болезнь, а скелеты, как известно, не болеют. Санс впервые понимает, что просчитался, когда вместе с тяжелым кашлем он выплевывает красный лепесток. Он смотрит на свою ладонь в противоречивых думах, то и дело украдкой поглядывая на Фриск у школьного двора. Та снова уткнулась в телефон и совсем не хочет видеть ничего вокруг себя, пока медленно шагает к нему, ожидающему ее у машины. Фриск молчит. Санс решает, что это разумно. (С чего ему вообще обращать внимание на эту глупость?) Санс не хочет вникать в проблему глубже, чем сейчас, и это совсем на него не похоже. Кровавый лепесток остается валяться под ногами на парковке. С глаз долой — из сердца вон, так гласит человеческая мудрость. В его случае — вон из Души, но там чувство сидит крепче, плотнее, а оттого и больнее; Санс впервые жалеет, что он не человек с куском мяса в грудине. Так иррационально. Фу, гадость. Санс плюется новыми лепестками и поскорее втягивает побольше сигаретного смога любимых Marlboro. Горький вкус вредной привычки перекрывает сладость лишь на мгновение, и он раздражается сильнее. Кашель душит неделю. Давит месяц. Санс не сдается и пытается игнорировать всеми силами. (Так легко выходило раньше, почему не сейчас?) В конце концов, у него совсем нет на это времени — и уж особенно на надежду о лечении, которая звучит скорее как сказка в книжке с принцессами, нежели что-то весомое. Еще бы стихами запоминать, в самом деле. Санс не хочет ударяться в глупые крайности: те присущи подросткам, но уж точно не ему. А Фриск не хочет отрываться от своего томика шекспировских сонетов, пока он везет ее в школу. — не читай в дороге, детка. тебя стошнит. Но тошнить начинает его, когда она поднимает на него безэмоциональный взгляд зеленых глаз, и сладкий аромат снова мерещится ему навязчивым фантомом. Время проходит быстро. Его пепельница усеяна чертовыми красными лепестками, с усердием прожженными в минуты смятения. Санс молчит и терпит, а кости начинает нещадно жечь по ночам. Он встает в поисках воды и пытается дышать глубже; боль в груди стала сильнее, яростнее, почти что сжимает его в тисках своих отростков. Он сдается тогда, когда открывает интернет в поисках своего недуга. Находка вынуждает Санса смеяться, громко и горько: это слишком жестокая ирония. Фриск все еще молчит. А он больше не в силах. Этим же утром он подходит к двери Аномалии. Ему мерзко от себя. Ему больно от цветов. Ему интересно... потому что он болен. Намного хуже, чем Фриск по ту сторону двери. И он стучится к ней с вопросом. Фриск приоткрывает дверь совсем немного, робко выглядывает через щель. Санс уже привык к приторной цветочной сладости, и теперь он протягивает ей пару бутонов красной дицентры. Она не понимает. И молчит. А Санс... понимает все и незаметно сжимает фаланги, чувствуя, как новые бутоны прорезаются в позвонках. Она принимает их, словно подарок. Каждый раз принимает, протягивая к нему тонкие белые пальчики. Маленькие мягкие сердечки цветка, которые минутами ранее он с шипением выдирал из собственных ребер, Фриск рассматривает с присущим ей детским любопытством, а Санс наблюдает за ней, облокотившись на дверной косяк. Вопросов у него больше нет. Зато у нее, видимо, вопросов уйма, и его любимая наука вряд ли может помочь в объяснении хотя бы одного из них. Она бы не объяснила желание прижать Фриск к стене, когда та является перед ним с красным венком на голове. Санс ошарашенно смотрит на злосчастные бутоны, украсившие ее каштановую макушку — те покачиваются в такт ее прискокам. — да как ты смеешь? Он выпаливает это тихо, в неясной и пустой злобе, а корни дицентры издевательски быстро пускают новые побеги, словно насмехаясь. «Кого ты обманываешь?» Сансу приходится тщательно оттирать кровавые разводы, оставшиеся в раковине спустя мучительных тридцать минут в усталой задумчивости о Надежде, выраженной в процентах. Ха-ха Душа стискивается, дрожит и бьется в остервенении, оплетенная зелеными побегами; белое сердце тускнеет, теряя жизненную энергию с каждым лепестком, вырастающим на его костях. И Санс смотрит на читающую Фриск уже совсем по-другому. — «but thence i learn, and find the lesson true, drugs poison him that so fell sick of you».* Фриск приподнимает бровь, оторвавшись от сборника: такого она явно не ожидала. Она сверяется с книгой и тихо охает, выражая удивление. Санс жмет плечами с улыбкой: — так и врезались в память. Та закатывает глаза и с легкой, еле заметной улыбкой нежно толкает его в плечо, и живущая в нем чертова дицентра напоминает о себе острой болью, отдавшейся прямо в центр Души. Санс тихо выдыхает, ощущая привкус крови вместе со сладким лепестком у себя на языке, и вопрос о том, как бы чувствовалось, поцелуй она его сейчас, навещает его разум щекотливой мыслью. Сладкой мыслью. Грязной мыслью. О своем спасении. В ответ на вопрос, откуда же он раз за разом берет эти красивые цветы, Санс едва-едва улыбается, жмет плечами. Болезненная усталость заметно подкосила его, ему сложно двигаться. Он смотрит прямо на нее, считая секунды, пока она отвечает ему взглядом — и пока дицентра решительно обвивает его ребра. Он перестал вырывать из себя бутоны, не желая больше проливать кровь и мучить истерзанные растением кости. Он перестал осматривать себя в зеркале, предпочитая наблюдать за Аномалией, которая с беспокойством таскалась за ним. И если бы у Санса были силы злиться, то он бы обозлился на нее сполна. За упорный игнор тогда, когда он был для нее доступен, но сейчас... Неважно. (Фриск снова спрашивает о его самочувствии.) Чертова болезнь. Чертов цветок. Глупый он. И умирает — глупо. В какой-то момент он не выдерживает. Санс действительно начинает бояться, что исчезнет у Земли из вида... Из вида ее зеленых глаз. Он вырывает у Фриск сборник сонетов. Прекрати. Крепко хватает бледные узкие плечи, отчаянно притягивает к себе девочку, прижимается лбом к ее лбу и дышит тяжко, выдавая свой страх минутной слабостью. Он пугает ее, без сомнений. Санс не боится смерти — это естественный порядок вещей, ему ли не знать. Санс не хочет смерти — такой вот глупой, в которую он вряд ли бы поверил, не случись это с ним самим. Ему не верится, он отказывается верить, стоя одной ногой в могиле, когда Фриск целует его скулу — испуганная, запутанная, вытирающая слезы большим рукавом свитера. Она еле дышит, находясь в опасной близости от него. Санс решает прекратить дышать совсем: эта привычка не приносит пользы, зато приносит излишнюю боль в грудине. Фриск обхватывает его лицо ладошками, и Санс жмурится — тишина бьет его по рассудку. Она все еще молчит. А Санс... ей не верит. Он не верит и не может встать с кровати месяцем позже. У него на это нет сил. Он курит тяжелые сигареты прямо в комнате, то и дело захлебываясь в тяжелом шелестящем кашле. Фриск сидит рядом, хватается за рукав его свитера всякий раз, как он, держась за грудину, давится листвой. Он носит шарф (листва проросла слишком высоко). Санс пытается шутить, а Фриск смотрит на него и нервно мнет в пальцах подвядший алый венок. Девочка с ним, и он чувствует ее Милосердие, накрывающее его, словно морфий. Она с ним, и он слышит, как она тревожно ерзает на стуле. Неудивительно. Он не чувствует лишь Любви. Упрямо не верит. Боится и подписывает себе смертный приговор раз за разом, когда в ответ на свой вопрос: «а есть ли лечение для меня?» — слышит собственный отказ. Фриск все еще молчит. Стихи плохо читаются, сливаясь в одну строку — Сансу почти не видно, из-за головокружения перед глазами все плывет. Он понимает, что вряд ли доживет до утра, а Фриск заливается слезами рядом, пытаясь выдрать у него сборник. Он читает ей севшим голосом, желая найти правильные интонации, как она и просила тогда. Получается из рук вон плохо... Голос пропадает вместе с магией. Тик-так. Тик-так. Фриск держится за свои волосы, громко дышит, и ее Душа звонко бьется в ужасе. Бедная девочка пытается выдавить из себя эмоции, бросает себя на край своих возможностей. Бедный сладкий ребенок. Санс чувствует, что теряется в пространстве. Ему приходится оторваться от Шекспира, и он откидывается на подушку в теплой неге. Он видел, как рассыпаются монстры, он видел, как умирают люди. Он видел убийства. Он убивал сам А как задыхаются от Любви — видеть не приходилось. Его пальцы нежно перебирают волосы Фриск, и он ни за что не хочет ее отпускать — Санс держится из последних сил, держится за нее, ради нее, (Из-за нее.) Глупая смерть. Глупая Аномалия. И он тоже — глуп. Она плачет ему в плечо; свитер мокнет, орошенный слезами. Санс не чувствует плеча. Фриск разбивает молчание, когда ее макушка покрывается белоснежным пеплом: вплетенные в локоны костяные пальцы рассыпаются — и она отчаянно кричит. Санс уже не слышит.