Мраморный пол

Дикие псины боятся меня и огня Это не совпадение Сижу и блюю на твой мраморный пол Скалю зубы на тень в отражении

      Мирон никогда не молился Богам и не взывал к всевышним силам. Он не верит в дьявола. Он не верит ни во что. Ему не нужно верить, потому что он сам — порождение великого. Потому что он верит в себя и свои действия. Если Господь и существовал, то Мирон... видел его в зеркале.       Это дар. Это проклятье.       То, о чем мечтают миллионы — оно дано ему. То, на что надеяться тысячи — оно есть у него. Это божье благословение. Это божья ненависть. Именно так оно выглядит. Как жизнь Мирона.       Это всё давило. Изнутри черепной коробки. Оно имело неизмеримые масштабы, поэтому разрывало его изнутри. Мир казался неправильным, собственные действия нарочито неверными, а окружающее... оно всё было сломанным.       Вся его популярность, его труд, его успехи — так выглядит то, как Господь ненавидит его.       Успехом и деньгами. Славой и толпой. Это был праведный божий гнев.       И он разрывает Мирона изнутри.       Он так давно копился в нем, что должен был рано или поздно рвануть. Разорвать все мысли и каждую клеточку его тела. Всё его осознание и ощущения действительности. Сознание и реальность. Оно всё в один момент перестало существовать, и для Мирона осталось только одно. Тревожность. Дикая, наполняющая до отказа тревожность.       Чего боится Мирон?       Ничего.       И вместе с тем — всего.       Собственного отражения. Из зеркала ему улыбается истерзанный Господь Бог. У него окровавленное лицо, его руки изрезаны, его тело изнеможено. Он мертв.       Так почему ты всё ещё функционируешь, Господи?..       Не хотелось воспринимать себя. Не хотелось слышать других. Вообще ничего не хотелось. Даже жить — и то, не хотелось. Оно всё нарывало в нём давно, оно всё теперь болело в нём.       Этот чертов мир.       Это ебанный божий гнев.       Это было его бремя.       Он не помнит, когда всё это началось. Он не знает, когда всё это кончится.       Чужое признание. Миллионы глаз. Миллиарды голосов. Они живут в нём. Это не просто зрители — они в его голове. Трогают своими руками, доводят до истошной боли. Доводят до желания не жить.       Это толпа...       она его съела. Она его похоронила и увековечила у трона трупа.       Что же, видно, так было легче...       Мирон резко возвращается в реальность, когда его выворачивает мимо унитаза. Всем съеденным и принятым. Мясом, алкоголем, наркотиками. Всё это содержимое оказывается на до блеска выдраенном мраморном полу. Вот он видит это месиво. Чуть левее собственное отражение. И безумный Господь Бог глядит на него своими широко раскрытыми в ужасе глазами.       Кто он?       Этот вопрос застает его врасплох, и немой крик застревает у него в горле. Мирон не знает. Мирон никогда и не знал. Мирон никогда и не узнает. Ему хочется зареветь, закричать, но мир по-прежнему искажен, а разум сдавлен веществами. Он в плотной клетке, он истерзан, он измучен, он не может нормально воспринимать информацию.       Эта блядская Америка. Этот город ангелов — это город-могила теперь для Мирона. Он не видел здесь ничего хорошего. Он не почувствовал здесь ничего хорошего. Он не знает, куда ему нужно идти. Его тело его не слушает. Сидит на мраморном полу и глядится в глаза этому безумному Богу. Он и пальцем пошевелить не может. И мысль сгенерировать не может.       А эти глаза прямо дыру в нём выедают — огромную, кровавую, с ошметками мяса торчащими. Когтями разрывают, нетактично руку засовывают и сминают всё, что там есть.       Мирона хватает на истошный крик, когда отражение начинает моргать и скалиться ему. Когда ему начинает казаться, что тело — оно и впрямь не его. Он просто зритель. А его тело — оно само по себе. И сейчас не было жизни (как он и хотел), была роль наблюдателя-неудачника, которая доводила до немого страха.       Этот мир ненастоящий. Тело его ненастоящее. Даже крик, который сейчас ударяется о стены — и тот, фальшивый.       Всё оно ненастоящее, а Мирону и пальцем пошевелить не удается. И мысли здравой пропустить. Лишь огрызки чужих фраз, окурки воспоминаний-моментов шумных, куски-кусочки жизни его прожитой. Эти стеклышки калейдоскопа искажаются и показывают ему ужасные картины.       В этом же отражении он видит, как в ломке разбивает себе голову о батарею.       В этом же отражении он видит, как фура врезается в легковушку.       В этом же отражении он видит, как глазницы протыкают тонкими иглами.       В этом же отражении он видит...       Шум двери, дыхание сбитое, голос... не свой, но родной. Не свой, но он ему знаком.       Боже, а что было вообще? Ну, час назад.. два. Как он вообще оказался не в России. Где он?       Он не знает.       Он лишь видит этот оскал дикий, животный, в отражении. Он лишь видит эти сцены ультра-насилия как на ладони. И он не может оторвать взгляда. Ему голову кто-то держит широченными руками и не дает даже моргнуть.       Мол, на, мразь, жри.       На, мразь, смотри.       И Мирон смотрит в это отражение как в калейдоскоп своей жизни. Своей жизни, что была отражением божьего гнева. Вот так оно выглядело — отражением безумных глаз наркомана в мраморном полу.       Его хватают за голову — на этот раз буквально — чье-то тепло на щеках оледенивших. Эти руки — не его и не Бога — поворачивают в сторону.       Он смотрит на него как на психа. Он смотрит на него как на пропащего. Он... испуган.       Боже, Дизастер, прости... хотя, нет, не прости. Ты же сам... сам из этих. Будто сам никогда не был парализован из-за наркоты. Будто сам не блевал на мраморный пол своей ванной.       Так бы ему сказал Мирон, если бы он мог.       но он не может.       Потому что даже в лице его смуглом, в глазах его чернеющих, он видит куски-кусочки своей жизни пугающий. Своей жизни неправильно прожитой. И его сильнее страх пробивает. Он хочет вскочить, закрыть его в этой ванне и самому убежать куда угодно. Куда угодно — лишь из-за того, что сам он не знал, куда ему нужно бы идти. У него есть номер? Отель? Хоть что-то? Кто-то? Он не знает. В этот момент только куски его жизни стеклами разбитыми в кожу впиваются. Болят. Потом нарывать начнут, гноем вспухнут кровавым.       Он говорит что-то на своём этом... как его... не-русском. За плечи трясет, а Мирон смотрит в глаза Башира как в киноленту своих моментов уже прожитых. Уже неизменных. Уже печатью лежащих на плечах его тощих — но сильных, натренированных, всем испробованными, притерпевшимся, приноровившимся.       Он видит в его глазах страх современного мира. Видит все грехи свои, дни уже отошедшие, как на ладони. И они пугают Мирона сильнее своей славы и возможностей. Сильнее своего гнева.       Руки парализованы, язык тоже. Он даже взгляда отвести не может.       Мир сейчас кажется наиболее пропащим. Мир сейчас кажется наиболее безнадежным, а собственная жизнь, кажется, беспрецедентно будет самой ужасной, с самой омерзительной смертью. Это всё будет впервые в истории. Это всё будет омерзительно и не доблестно.       Это тревога. Выжирающая. Дикая. До истерик доводящая. Рвущая клетку грудную, ребра ломающая — держащая за щеки, когтями в кожу впивающаяся и говорящий что-то о будущем светлом, которого у него не будет никогда. Потому что каждая наступившая секунда — это его будущая. Она однотипна и одинаково омерзительна. И так будет каждую другую секунду, ты слышишь, друг?..       Повышенная тревожность, паническая атака, страх дикий, истерики... они все зовут его другом. Принимают как старого знакомого, в висок целуют, жмутся носом к щеке и шепчут что-то на своём отчаянном.       Как тут не снаркоманиться?..       Мирон внезапно находит какие-то там силы (про запас, наверное, были), чтобы вскрикнуть как-то совсем низко и подскочить, со всей силы стряхнув руки Башира со своих плеч-лица. Подскочить — это, конечно, только для Мирона. Ему, конечно, кажется, что встает он быстро и ловко, а Башир видит, как этот пацан (в тридцать лет, ага) встает неловко пошатываясь, за унитаз хватаясь, головой о умывальник ударяясь.       Когда его руки сильные, когда своими ладонями большими, он хватает Мирона за плечи, тот дергается опять. И он видит в Дизастаре страх всего мира. Будто это и был тот самый Господь, который гневался на него. Который ненавидел его. Будто это и было воплощением ненависти Господа.       Мирон, конечно, вырываться пытается, говорит что-то невнятно и быстро — язык заплетается, а в его голове по-прежнему не было ни одной внятной мысли. И срывается — сотню раз срывается — на скулеж, всхлипывания, дрожь мелкую.       Дизастер говорить продолжает, но не по-русски, а Мирон и русского бы не понял. Он вообще бы сейчас ничего не понял и не принял, кроме убеждения — что да, Дизастер и был божьим гневном. Его проклятьем. И сейчас он его убьет. Разобьет голову о умывальник. Утопит в туалете. Задушит. Что-нибудь.       Мирон уверен, что он его сейчас убьет. Своими ручищами большими, смотря глазами своими проникновенными прямо под кожу. Поэтому, когда он ощущает (наверное, с опаданием), что плечи его сжимают сильнее, чуть к себе тянут, тот дергается странно и шепчет непонятно и на всё том же русском «пожалуйстапожалйстаянехочу». Поток букв, неразборчивых слов, странных завываний.       Смерти не наступает. Ну, или он уже умер и теплота эта внезапная — это и есть смерть. Вот так выглядит загробный мир — как сильное и теплое плечо мужика в два метра и взглядом суровым, но касаниями... нежными. Боже.       Пахнет смесью пота и одеколона. Немного... чем-то ещё. На деле, то, что Мирон способен понять, что пахнет не только хлоркой со смесью амиака (тут, конечно, ничего этим не пахнет, но в этом безумии есть только этот запах) уже значит многое.       Наверное, его точно убили — так думает Мирон.       Потому что ему тепло и не тревожно. Потому что пахнет почти приятно, а не так, что голова кружится. И темно. Нет этих моментов длящихся бесконечно на репите. Нет ничего. Пустота всеобъемлющая, теплота успокаивающая... безопасность.       Мирон успокаиваться, внезапно затихает — видно, принял смерть свою «страшную». Утыкается лбом в трапецию и выдыхает дергано. Руки его обвисают безвольно, взгляд мутнеет, а тело кажется особенно обессиленным.       Вот так выглядит загробный мир — как объятья.       Чуть позже его, конечно, снова пробьет на новую волну. Только он уже сможет различить Башира, понять, что он говорит и решить, что да — как только Мирон чуть потеряет осторожность, он его задушит. Тогда он вскрикнет, вырвется и проведет час в углу на диване кожанном, не сводя взгляда безумного с Башира. А Башир даже поймет его. Или сделает вид, что поймет. Сядет на другой конец, уткнется взглядом в телефон и только изредка будет косо поглядывать на него, замечая, как от этих взглядов он весь вздрагивает и напрягается.       И так пройдет вся эта ночь.       Утром Мирон понимает, что нет — он не умер. А Башир его не убил. Он, конечно, его и не собирался убивать.       Он просыпается с болящим телом, пересушенными глазами и глоткой. С не двигающимися руками, пульсом слабым и пониженным давлением. Около пяти минут у него уходит, чтобы просто проанализировать всё произошедшее. Всё, что было вчера. Кем он проснулся сегодня. Где он проснулся. События баттла проносятся мимо него смешанными с происходящем после — алкоголь, колеса, какие-то ещё вещества. Уже новенькие, подкинул какой-то дружок. Такие мощные, с эффектом стопроцентным. Разговор с Дизастером, поулыбались, посмеялись. Напился. Эффект вдарил. Дальше куски-кусочки.       Такси. Башир ругается на русском — частично, но больше на английском. разумеется. Чужая квартира. Истерика. Крики. Внезапный страх. Паническая атака. Ванна.... мраморный пол.       Блять.       Он ёрзает в чужом кресле, двигая телом еле-еле. В ту же секунду натыкается взглядом на Дизастера. В это утро он выглядит лучше всех. В это утро Мирон выглядит паршивевшее всех.       Мирон пытается поскорее отвести глаза стыдливо, упершись ими в пол. Застывает в позе своей неловкой, кажется, что не дышит.       — Всё окей. Я понимаю, — акцент у него, конечно, слышен едва. Мирон осекается. Конечно, очень классное время думать о каком-то там сранном акценте, который вообще непонятно, откуда у него. А может у него и нет акцента. Может Окси до сих пор ебёт этот «стопроцентный эффект». Он не знает.       — Нет, не окей. Я долбаеб. Прости за... — он оглядывается, осматривая квартиру на наличие повреждений, но, похоже, Мирон был более-менее пассивен, — неудобства.       — Их не было для меня. Было страшно, вдруг ты бы откинулся... Я думал, вы в России только пьете...       Мирон усмехается. Да он вообще всё что можно делает.       Все грехи мира сего — это про него. Ему стыдно, ему неловко, ему хочется выпрыгнуть из этого окна его роскошной квартиры. И тот... мраморный пол. Блять. Хорошо, что не на самого Башира блеванул.       Богу слава, сам по себе Дизастер понимающий такой, добрый... нежный.       Мирон осекается.       Нежный. Это слово отголоском идет из головы его.       Ему откуда знать, какой он там. Это уж точно не по его части.       — Плохо?       — Очень.       Башир понимающе кивает, хмурится. Мирон наблюдает за ним лишь краем глаза. Он высокий, мощный... сильный. Загробная, мать её, жизнь.       Мирон искренне корит себя за произошедшее, тем более он мог спокойно обойтись вчера и без наркотиков. Он ведь чувствовал себя более-менее нормально, эйфория от выигрыша, люди.... Возможно, это всё равно по нему вдарила. Эйфория от выигрыша — даже это проклятье его. Даже ощущения собственного возвышения и почестей — это тоже его съедает. Мирон не помнит, почему и зачем, но, доверяясь себе, решает, что всё это его, видимо, подкосило.       Башир молчаливо наблюдает, как Мирон идет в ванну, плечи свои опустив, двигаясь как мертвец, своими пустыми глазами смотря в никуда. Он сейчас особенно пугал. Мирон так адски хреново — но хоть в Башире не видит смерть за грехи свои. Хоть это может его обрадовать на малую степень.       Лужи собственной блевотины, конечно, на полу уже нет. Но он ещё с пары минут наблюдает за этим местом, будто чего-то ждет. С опаской спускает вниз, присаживается на корточки и глядится в этот мраморный пол. Но ничего не происходит. Он выдыхает.       Душ, конечно, не помогает. Собственную одежду затертую надеваться не хочется. Она пахнет потом, сигаретами и алкоголем. Хотя нет. Она воняет. Мирон морщится, когда нюхает её.       В любом случае, он решает, что большего позора, чем он устроил себе вчера перед Баширом, он устроить не может, он берет его халат — огромный, на несколько размеров больше. Естественно, он фактически утопает в нем. Сжимает в руках ткань теплую махровую. Присаживается на край ванны и прислоняется лицом к рукаву. Зарывается носом, вдыхает глубоко-глубоко в себя. И на самую малую часть ему становится легче. Запах этот — знакомый, конечно, едва, но нужный такой, ласкающий, успокаивающий.       Он ещё долго сидит так с закрытыми глазами и выдыхая глубоко-глубко, успокаиваясь всё сильнее.       Загробная жизнь. Ага. Запах Башира — теперь придется признаться, что никакая это не смерть.       Стук в дверь раздаётся внезапно.       — Бро, ты окей?       Мирон грустно усмехается.       Нет, он не окей. Уже неизвестно сколько лет он не окей.       Ему нужна помощь.       — Окей.       Дизастер, конечно, не врывается в ванну так, как вчера — хотя бы потому, что Мирон не кричит. Может, это было и хорошо. А может Мирону хотелось оказаться рядом с ним. Живой Дизастер — это, конечно, не смотреть на него сквозь экран телефона. Это не звонки и не переписки. Это вообще что-то другое. Экран и близко не передает всех тех чувств, что ощущаешь находясь рядом с ним. Он большой и сильный, суровый, кажется, грубый, а стоишь с ним — и внезапно хорошо. Спокойно. Правильно.       И это, наверное, совершенно неправильно. Как бы парадоксально это не звучало.       Он не пугает дикостью своей безумной в глазах прописанной. Он вообще ничем не пугает. На него глядишь — и прижаться хочется. Уткнуться в ключицы, улыбнуться, зажмуриться довольно, когда руки сильные в ответ обнимут. С ним стоишь и, внезапно, хорошо и спокойно. Всё на своих местах.       И намордник этот, узоры на висках, волосы коротко выстриженные — красиво, конечно же. На какую степень даже сексуально, но совсем не опасно.       Башира, близко с ним пообщавшись, вообще опасным даже с натяжкой не назовешь. Весь его образ такой лёгкий и невесомый, что только глядя на картинки можно подумать, что он грозный весь такой, напряженный. На деле достаточно один раз ему в глаза посмотреть. В глаза его темнющие и понять, что нет — лично тебе он ничего не сделает. Добрый ручной гризли — именно так видится Башир для Мирона.       Смотрит зло, напряженно. Будто выжирает что-то взглядом. Но Мирону, на деле, всё понятно.       Он выдыхает тяжело и становится ступнями голыми на холодный мраморный пол.       Ему стыдно, конечно, за вчерашнее, но почему-то показываться Баширу в его же халате огромном — ещё более неловко. Ему даже кажется, что лучше он ещё раз блеванет на пол, чем вот сейчас выйдет вот так перед ним.       Он выдыхает, дёргает ручку и ловит на себе сразу же взгляд Дизастера. Он смотрит спокойно, а потом кивает в сторону столика небольшого.       — Крутая штука от отходы. Тебя, вроде, прямо жестко не плющит, но после неё человеком будешь.       Мирон поводит бровью. Что за жизнь такая у этих американцем, что им известны каике-то супер-смеси от этого пиздеца после наркоты? Мирон ноги сейчас еле переставляет, а ему предлагают выпить какую-то шутку, от которой легче будет.       Дизастер — это загробная жизнь.       Чтобы кто не говорил.       Ему здесь находится ещё с неделю, но он уже хочет поскорее в Россию (и Башира с собой прихватить, естественно). Ему уже здесь не по себе. Ему не по себе от мыслей, что терзают голову, от произошедшего. От того, что... происходило сейчас.       Он обрушивается безвольным телом на кресло, пьет большими глотками, утыкается на минуту буквально бесцельным взглядом в окно. Там красиво. Откровенно говоря, и тут красиво. Не красиво только внутри Мирона. Внутри головы его, мыслях, теле и сознании, разрушенными наркотиками.       Смелости, чтобы посмотреть Баширу в глаза, он так и не находит. Стыдливо собирается, уезжает в свой отель и зарекается не выходить из него до конца его уезда. Будет спать, есть и смотреть видео на ютубе. Не будет никому отвечать и ни с кем говорить. Изолируется от мира сего. От всех. Даже от Башира — хотя от него, конечно, не хотелось. Хотелось только уткнуться в плечо его сильное, вкуснопахнущее, забыться. Но ему было стыдно. За тот пол и за своё поведение. Хотя, Башир, конечно, всё понимал, но его понимание не выкупало осознания Мироном всего этого пиздеца.       Он закрывается в своём номере, обрушивается на кровать и жмурится, пытаясь заснуть, хоть и прекрасно знает, что ближайшие часов пять его не отрубит.       Мир — это полная безвкусица.       Это безумие.       А когда Мирон просыпается, когда его мозг, вроде, может воспринимать реальность и вообще действительность, Мирон видит... мраморный пол. Мраморный пол и лужу непонятной кровавой жижи. И правее его отражение.       Вы представляете?       Этот мраморный пол снова смотрит своими безумными глазищами на него. Мирона снова выворачивает на нечеловеческий крик. Чья эта кровь? Его? Башира? Другого человека? Почему снова этот мраморный пол? В его отеле его нет. Это не его пол.       Какого хуя перед его глазами снова этот бялдский запачканный кровью мраморный пол?       Только через минуту до него доходит, что крик этот истошный был в его голове, а кровь капает с его лица в эту жижу. Его ладони перепачканы, его губы дрожат. Его трясет.       Почему с него капает кровь? А это его кровь? Не чужая?       Чья эта кровь?       Башира рядом нет. Но его пол. Его блядский пол.       Это сон. Это определенно сон — этой мыслью утешает себя Мирон, пока не может пошевелить даже языком, пока дыхание даётся ему с трудом. Пока чудовищный страх обнимает его своими здоровенными ручищами, сжимая в тисках паники и тревожности. Пока всё это выедает в нём что-то... невероятно болящее.       Почему с него капает кровь...       Это сон. Сейчас он проснётся. Надо подождать. Надо претерпеть. Просто его мозг всё ещё под эффектом, просто это, возможно, отходняк, или бэдтрип, или ещё что-то нереальное... только не реальность.       Боже, пожалуйста, давай это не по настоящему. Давай я сейчас проснусь, и всё это исчезнет. Я моргну — и всё образумиться.       Но, конечно, ничего не исчезает. Он не оказывается в номере своего отеля. По-прежнему мраморный пол и эта кровавая жижа. Кровь капает с его носа и губ. В этой крови его руки и рубашка. Он весь дрожит — руки, губы, ресницы и те, подрагивают.       Его грудную клетку раздирает истошный крик, которому не дано врываться наружу и хоть немного облегчить воспаленный разум. Он сидит и чувствует, как надрывные рыдания подкатывают к самому горлу, но не могут вырываться из него лавиной. Только бесконечно стекающая кровь. Только мраморный пол и ужасы мира, которые он сейчас в нём видит.       Катастрофы. Аварии. Убийства. Изнасилования.       Это всё идёт кадр за кадром. Смешивается в одно. Сотню изуродованных тел. Сотню выпотрошенных людей. Они все смешиваются в этом калейдоскопе. Они все кричат. Их лица изуродованы и обезображены в страшных гримасах.       Он всё это видит.       Это всё сон. Это определенно точно сон.       Этот мраморный пол — это его кошмар. Он, наверняка. ему снится.       Давление у плеч. Сжимаются. Тряска. Он не может пошевелиться. Он не может даже взгляда оторвать от этого отражения.       Он не один?.. Его пытаются разбудить?..       Где он?       Звуков нет. Вообще ничего нет, кроме этих кусков-кусочков, которые мелькают в этом отражения.       Опять чьё-то касание. Щелчок — в его голове.       Боже, пожалуйста, разбуди меня быстрее. Я не хочу спать.       В крови всё. Её становится больше. За подбородок кто-то тянет, заставляя вскинуть голову.       Башир смотрит на него. Снова. Своими глазами темнющими. Хмуро, неодобрительно. И в его глазах тоже — драмы этого мира. Все эти трагедии. Все эти беды. Они отражаются в его глазах. Будто сам Иисус рассказывает истинное лицо истории мироздания. Будто Иисус рассказывает сказку о людях. Войны и битвы. Атомные взрыва и нечеловеческие эксперименты. Вот так выглядит лицо человечества — атомной войной в глазах Башира. В этом отражении бесчеловечности людей.       Его разбудят? Башир ненастоящий? Это сон? Ему снится прошлый вечер?       Так чья это кровь?..       Мирону, наверное, должно быть стыдно. Но он не чувствует сейчас ничего, кроме безграничного страха. Кроме страха умереть, кроме страха остаться в этом моменте навсегда, видеть это каждый божий день.       Мирон видит себя как жертву обстоятельств. Как несчастье. Жертву всего происходящего. Своей жизни, болезненного сознания, страха навек таким остаться, неизлечимым больным.       Знаете, что сейчас видит Башир?       Мирон смотрит на него исподлобья...       ... и Дизастер видит, как чужое окровавленное лицо расплывается ему в самой мерзкой улыбке.       и это было превосходно.       Мирону кажется, что он несчастен, что он заведомо проигравший, что он в полном отчаяние.       Но Башир видит правду. Но Башир видит этот дикий окровавленный оскал.       А в этом и была вся правда.       Никто не был виновен в том, что происходит с Мироном, кроме самого Мирона.       Никто не пичкал его сотню наркотическими лекарствами, а после и просто наркотиками. Никто его не заставлял приходить к тому, к чему он сейчас пришёл. К настоящей реальности. Не сну. Приходить к тому, к чему пообещал не приходить — по крайней мере в Америке. Его дикий взгляд скользит по всему лицу Башира, но Мирон уверен, что смотрит только ему в глаза. Смотрит в этот дайджест о войне внутри человека и снаружи. Снаружи — войне против мира. Против равновесия.       Мирон — война.       Против себя и других.       Против реальности. Уходя каждый раз в своё сознание больное, в себя искалеченного и сломанного, он держал меч против здравого смысла. смешно, да?       ...но Мирону только страшно.       Мирон пытается встать — он целятся собственными пальцами за чужие сильные руки. Башир, конечно, не даёт ему этого сделать — иначе он точно разобьет себе голову об этот чертов умывальник. Он давит на его плечи.       И тут же видит как дикая паника проносится в глазах Мирона.       Дизастер точно его хочет сейчас убить. Он его сейчас убьет. Утопит в этой кровавой жиже. В голове опять что-то щелкает, и Мирон пытается подскочить, убрать его руки от себя, даже ударить.       Раздаётся голос Башира. Внезапным выстрелом.       — Тебе, блять, той компании на улице мало было?       И хватает его за плечи, резко вставая и за собой его таща. Ноги подкашиваются почти тут же, воздух в горле впрессовывается, а лицо Башира кажется лицом... дьявола.       — Бро, успокойся, бялть, пожалуйста.       За грудки его тянет, встряхивает. Мирон с глухим стуком ударяет головой о стену. Примерной такой же звук эхом отдаётся в его голове. Ноги его, конечно, не держат. Держит Башир, заставляя едва не задыхаться. Его взгляд озлобленный — уже по-настоящему — по коже тонким наточенным лезвием проходит. Оставляет надрезы тонкие-тонкие, но глубокие.       Он злой. Он, блять, реально злой. А это не сон.       Он и впрямь вновь с этим мраморным полом, но уже — с лицом Башира прямо перед собой. Этот дико озлобленный взгляд. Эти руки сильные, держащие его в вертикальном положении.       Перед глазами внезапно проносится то, как Мирон разбивает кому-то лицо. Прямо на улице. Мимо проходящие люди смотрят на них. А Мирон в угаре не чувствует ничего, кроме странного удовольствия от собственного действия.       Какой-то парень двадцати трех в кроссовках от найк. Какой-то парень.       Он не знает, кто это был.       Это просто проносится мимо его глазах странным пятном. Просто клякса.       Вот, он хватает его за рубашку. Вот, он ударяет его об асфальт. Со всей возможной силой. Глухой стук, истошный крик — уже не в его голове, не в его глотке. Чужой. И он проходит по нему расцветающими изнутри эндорфинами. Чужой громкий крик сейчас слышится в его ушах отголоском. Он будто прямо здесь.       — Дыши, окей? Просто дыши, ладно? Я не злюсь и не изобью тебя. Окей?       Мирон понимает, что и вправду дышит через страх — то ли из-за страха, то ли из-за внезапных воспоминаний. То ли из-за наркоты, которая очень усиленно ебала его бедное истерзанное сознание, да и его в целом.       Но взгляд у Башира дикий прямо. Прямо в его глазах он видит, как на месте того парня — он сам, а на месте себя — Башир. Как он разбивает ему лицо. Как он хочет, блять, это сделать. С этой тихой его злостью, которую он прикрыть пытается.       Но медведи они везде медведи. И даже если и кажутся ручными, никто не смог бы забрать у них возможность разодрать любого человека на сотню ошметков мяса.       И Башир это, конечно, может. Он много чего может, но вместо этого он говорить пытается спокойно, и удерживает Мирона у стены этой.       Мирон выдыхает.       И тут же как бельмо на глазу — он видит, как лезет к каким-то трем парням. Выше его на голову, шире в плечах, но до габаритов Башира не дотягивающих. Слышит хруст, звук от ударов, собственный хрип. Видит, как руки заламывают, ударяя головой о мусорный бак. Лопатки смещаются, болью отдается. В голове пусто — не от удара, от наркотиков. Боль от лба до груди скользит. И вверх, к горлу — комком рвоты.       Видит, как по коленям бьют внезапно, заставляя обрушится головой вперед на асфальт, разбивая лоб к чертям. Колени на джинсах протираются, на коже грязь, кровь, ссадины, ткани кусок от джинсов тех же.       Слышит собственные хрипы, как в горле кровь вместе с рвотой плещется, заставляет задыхаться.       Видит всё это и понимает, что на нём его же кровь. Он всё это видит сейчас перед своими глазами, и это накатывает на него новой волной страха. Не хочется верить собственной голове. Вообще сейчас ничему верить не хочется. А уж тем более этим воспоминаниями рваным. Боль собственную, то, как руки болели, как боль резкая, острая, по каждому ребру отдавалась, и под ними саднила, к желудку прилипала. Как блевал кровью. Как на не держащих ногах стоял у стены прислонившись, грязными руками вытирая кровь с лица, пачкаясь сильнее.       Не хочет это вспоминать, но он видит это всё в глазах Башира       Вот как выглядит правда — перепачканным в крови и грязи лице. Безумными испуганными глазами.       И дикой хваткой за грудки мощными руками.       — Бро, — голос Мирона дрогнул. Он хочет протянуть свою руку к нему, но не может.       Башир видит эту безумную кровавую улыбку. И вопрос, который задает Мирон, выбивает из него весь воздух.       — Кто я?       Дизастер кажется растерянным, и даже его хватка ощутимо ослабевает, уже не так душит. Его плечи опускаются, а взгляд он переводит с его перепачканный кровью лица. Даже не от того, что эта улыбка бешеная его с толку сбивает, нет. Его вообще Мирон всегда с толку сбивал — своими пустыми улыбками и пустыми глазами. А Мирон обдолбанный чем-то — это вообще дикое зрелище. Не для слабонервный. Тут выдержка должна быть, чтобы не испугаться этого взгляда и улыбки. Тут сталь нужна — не только в хватке.       Он внезапно хватает его за плечи худющие, встряхивает ещё раз и сморит ему в глаза.       — Ебанутый Мирон. Кто ещё.       Мирон, кажется, расслабляется ещё сильнее — хотя куда уж там. Его внезапно попускает это напряжение, и даже страх этот невероятный на долю секунды отступает, позволяя выдохнуть спокойно. Но мир, конечно, по-прежнему кажется неразумно опасным. Но Дизастер, вроде, уже не хочет его убить. Мирон находит какие-то силы, чтобы протянуть к его смуглому лицу руки. Коснуться его теплой кожи. Своими перепачканными руками он касается его. А Башир не отдергивается, не убирает его руки. Он позволяет ему слишком много. И этот мраморный пол — лишь минимум.       Мирону кажется, что возможность ему такому сейчас его касаться — уже роскошь. Он делает нерешительный шаг вперед, ноги тут же подкашиваются, а все силы кое-как собранные испаряются. И он снова утыкается лицом в его чистую майку. Пачкает кровью и грязью. Пачкает собой.       Башир усмехается грустно.       Собой он испачкал его как только посмотрел на него в живую. Своими животными глазами. Глазами животного, загнанного в клетку, избитого и истерзанного. Как только этот липкий взгляд заскользил по нему, он оставил на нём свой след.       Печать.       Клеймо.       И его, в отличии от всей этой крови, нельзя было отмыть. С ним вообще ничего нельзя было с сделать — только если принять.       Мирон хватается за чужую широкую спину, судорожно вдыхая в себя этот запах. Перед глазами проносится его тот самый халат. Его теплота и внезапно успокаивающий взгляд. Чистота собственного тела и разума.       Мирону кажется, что это было сегодня утром.       Но Башир знает, что это было три дня назад.       Мирону кажется, что он жертва обстоятельств.       Но Башир знает, что среди всех тварей, Мирон из них — самая превосходнейшая.       Башир качает головой.       Они были бы идеальной парой.       Мирон так и застывает в его руках, не двигаясь — лишь дыша сбито в шею, мертвой хваткой держась за его спину, едва ли ни ногтями впиваясь.       Башир знает, что отчаяние превратило Мирона в тварь. Не человека. Животное.       Его жажда до крови и страдания других. Его жажда к боли и ответной реакции. Всё, что он видит в этом мраморном полу — это то, чего он желает. Это не его страхи. Не его паника. Это его желания. Вожделение. Это его самый сладкий грех, который он хотел бы зацеловывать, обнимать, лелеять у самого сердца (если его можно было назвать таковым).       И приползая сюда — уже побитый. Не к более страшному.       К более сильному.       В ногах кичиться, рыдать, кричать. Кричать что-то неразборчивое. Закрываться в его в ванне и глядеть в этот мраморный пол как в волшебный шар — видя там себя изнутри. Каждую свою мысль. Каждую фантазию. Каждое желание. Бояться самого себя.       Осознать масштабы. Испугаться. Закричать.       Протянуть руки к Баширу — как к более сильному.       Спасение.       Он видит в Башире свою смерть.       своё спасание.       Засчитать Башира за дьявола, а себя — за порождение божьего гнева.       Вот как видел сейчас всё Мирон. И Башир это, конечно, знал. И то, как он в его руках расслабляется, как руки свои опускает, лишь лбом утыкаясь в ключичную ямку, чуть сползая. Как Башир его сильнее хватая, к себе прижимая.       Это Божье спасение обнимает свою ненависть.       Именно так это выглядело.       Как помилование гнева.       Просто Мирон под наркотиками пытался убежать прежде всего от... себя настоящего. От того, как ему надо было вести себя. Как идолу. Как чужому Богу. Он пытался убежать от ненастоящего себя, прибегая к этой твари с окровавленной пастью.       Башир не мог его в этом обвинить — хотя, конечно, очень хотелось бы.       Но Мирон просто был безумен. Не в себе. Он просто бежал от навешанных ролей, от этого социального конструктора, прибегая к себе настоящему. А после приползая к своему спасению.       Божий гнев приползает к прощенью.       Всё было взаимосвязано.       И расслабляться в его руках, когда собственные страхи-желания исчезают из собственного поля зрения, Мирон понимает:       он прощен.       А чужие руки кажутся самой лучшей защитой от самого себя. От мира. От всего.       Всё под контролем, разумеется.       Всё нормально.       Башир рядом. И принимал его всего.       Бог принял его.       И это всё, чего хотел от этого мира Мирон.       Успокаивающий запах проникает глубже, под кожу. И даже ощущение засохшей крови не мешает. Ничего не может сейчас мешать, ведь он рядом. Ведь прощенье его приняло.       божий гнев — это всего лишь…       порождение спасения.