Уязвимость

      За окном уже плотно застывал влажный апрель, но ее белоснежные руки тряслись с такой силой, словно ее саму с гневом грызла за шиворот ледяная метель, окатывая шквалом колючего снега.       Он сошел еще в феврале, но она, верно, не обратила на это внимание.       На нежных ладонях оставались следы от ногтей, которыми она впивалась в кожу, в виде розовых полумесяцев. Помада стерлась, ошметками осев в трещинках губ — Геллерту намного больше нравилось без нее, когда она напряженно стискивала их, кусала и с содроганием пронзала тонкую кожу лезвием зубов. Выскакивали бутонами капельки крови, распускаясь пронзительно-алым — ей удивительно шел этот цвет, и Геллерт едва ли не мычал от удовольствия, с которым наблюдал за ней, чуть прикрыв веки. Вожделение опаляло внутренности, и воздух, что стелился к ноздрям, казался горячим, как пустынный суховей; он еще хранил легкий аромат жасмина, который старательно вымывал дождь из ее потускневших волос. Она и впрямь выглядела жалко — даже не смела поднять на него воспаленные от слез глаза и дышала хрипло, надрывно, словно давясь; Геллерт чутко улавливал мягкий полустон на шипящем выдохе и улыбался.       Эта музыка… Ее голос — музыка. Она сама — словно произведение искусства: кожа у нее тонкая, нежная, даже тень на нее ложилась бережно, как из-под кистей художников, которые с помощью сфумато стремились воссоздать воздушный прекрасный лик на грубом холщовом полотне.       Но Геллерту это вовсе не было нужно. Он творил, но вооружался не кистями, а словами, которыми искусно выбивал из ее легких остатки кислорода. Наотмашь, чтобы видеть, как уродливо мнутся черты ее прекрасного лица под гнетом боли да под цепью слез, что плотно связывали горло.       Она сама пришла к нему, эта девочка, услужливо откликнулась на его зов, и Геллерт остался крайне доволен тем, что получил: ему нравилось, как было подсвечено ее напуганное мертвенно-бледное лицо в окружении свечей, как губы ее окрашивались в вызывающий оттенок крови, в которую окунуть бы свои, чтобы впитать соль, металл и страх, подхватить языком и снова, снова услышать, как она стонет от боли.       Ему нравилось, когда Куинни умоляла его прекратить это.       — Очаровательно, — баритон у него обманчиво мягкий, как шерстка, но, пожалуй, не жмыра — скорее, мантикоры, готовившейся сомкнуть пасть на горле своей жертвы в минуту, когда она смиренно падет ниц, принимая свое поражение.       — Пожалуйста, — безжизненный полушепот, срыв в середине и резкий скачок, будто с трамплина, на какой-то глупый булькающий всхлип. Геллерт стоял поодаль и касался ее лишь взглядом, скользя им по изгибам ее поникших плеч, обтянутых намокшим от дождя костюмным сукном, а Куинни так сжималась, словно он ее хлестал плеткой. Он буквально чувствовал в кипящем воздухе каждым волосом на теле, как вибрировали тонким звоном струны ее натянутых сухожилий, — настолько она была напряжена, — и блаженно поджимал губы.       Как сочно она звучала в миноре, думал он, эта звонкая весенняя птичка, что когда-то носила ему ароматный кофе, приправленный кокетливой улыбкой, обращая ее Персивалю Грейвсу. Она с коротким смешком поворачивалась к нему спиной, чтобы покинуть его кабинет, и выстукивала деловитую дробь каблуками, что-то сладко мурлыча под нос; а ему-то что? Путаться, ведь путаться в ее золотистых локонах, что игриво пружинили при ходьбе, да скользить по складке платья на округлом бедре, в котором она щеголяла по Конгрессу, демонстрируя всем и каждому клочок изысканной материи нежно-розовой комбинации.       Она больше не напевала птичьей трелью легкомысленные песенки, что часто исполнялись в задымленных тесных спикизи; отныне Куинни звучала совершенно иначе, и Геллерту это тоже нравилось намного больше. Ведь впредь никому не приходилось притворяться: благородный Персиваль Грейвс, исполнив свою миссию, безвозвратно канул в Лету, а прекрасная Куинни Голдштейн забылась в тесноте клетки, в которой отныне ютилась, не прося о спасении.       Наверное, благородный рыцарь Персиваль бы мог… Но настоящий Геллерт предпочитал минор и ломаные кривые ее лица, потому что кофе ее этот досаждал до отвращения… И казался слишком сладким.       Куинни по-детски шмыгнула носом.       — Ну перестань, милая, — нежно проворковал он со вздохом. — Просто сделай так, как я прошу. Будь послушной девочкой.       Она крепко зажмурилась, и лицо ее до неузнаваемости исказилось гримасой боли.       Как же она прекрасна.       — Ты же не хочешь, чтобы твоя сестра пострадала?       Воздух в ней скворчал, как масло на раскаленной сковородке; она распахнула рот, пытаясь схватить его, но безуспешно. Куинни задыхалась, и Геллерт тут же прервал поток своих мыслей галантным предложением огневиски.       — Нет! — резко выплюнула она, остервенело помотав головой, и слипшиеся влажные прядки нелепо хлопнули по щекам, на которых серебром заблестела выступившая росой влага. Цветок, ведь в самом деле, цветок. Такая хрупкая, такая живая в его руках, неприрученных к нежности.       Он мнет лепестки, срывает стебель — впредь лишь он, единственно, творец. Именно ему суждено было сделать ее совершенной.       — Тогда открой мне путь к Скамандеру, — непринужденным тоном произнес Геллерт. — А я не притронусь и пальцем к твоей сестре.       Что ж, Куинни действительно видела его насквозь, потому что он был прозрачен, как слеза, и ей даже не нужно было стараться, чтобы понять, лжет он или нет. Она видела то, чего боялась больше всего: Геллерт весьма живописно изобразил, что произойдет в противном случае, и оттого она едва не подавилась горечью и криком, который цеплялся спицами к позвонкам, стремясь вспорхнуть к языку, но только воздух шипел, когда она пыталась вызволить его наружу. Боль съедала кожу и колючей змеей вползала в вены, и так щипало, щипало стенки, что Куинни едва не взвизгивала — память не стыла, а эти картины, в которых Тина была повержена как ферзь и отброшена за шахматную доску, искореженная в жалкие осколки костей, протяжным зудом отдавались в голове.       Последний штрих, подумал Геллерт и удовлетворенно прикрыл глаза. Его творение было прекраснее, чем можно было только себе представить.       — Поклянитесь! — О, его и впрямь позабавил этот вспыхнувший огонек злости, который не позволял ей окончательно сложить крылья лопаток на сгорбленной спине. — Поклянитесь мне, что не тронете ее.       Геллерт смотрел на нее и смеялся — глупая девочка, право! Глупая…       — Чего же ты хочешь? — сказал он весело, словно Куинни позабавила его шуткой. — Уж не впрямь ли Непреложный обет, а?       Они осторожно приблизился к ней, потому что Куинни смотрела на него как побитая кошка — с испугом, затравленно и в то же время с негодованием.       — Что ж, для этого нам нужен свидетель, — продолжал Геллерт, — Он должен его скрепить. Впрочем, — он задумчиво повел языком по верхнему ряду зубов, — если ты так хочешь… Можем обойтись и без него.       Куинни в недоумении и страхе сдвинула брови, когда он встал перед ней практически вплотную. Она тяжело сглотнула, почувствовав его запах — изысканный, не под стать его хищной усмешке, которая кривила губы. Что-то травянистое, пряное, может быть, какая-нибудь специя…       Она не успела сообразить, чтобы понять оттенок, потому что Геллерт быстрым движением выхватил нож из кармана своей мантии, расчехлил его и, внимательно глядя на Куинни, приложил указательный палец к тонкому лезвию. Она завороженно смотрела, как выступал алый, и тут же закрыла глаза, вздрогнув, когда он потянулся к ее окровавленным губам — и повел медленно по нижней пальцем, и кровь их смешалась в один цвет, выразительно окрасив кожу. Куинни забилась ознобом, и его рука мельком дрогнула — тоже; словно бы изнутри, вздыбившись и вспорхнув вверх, его пробрала вспененная кипящая волна, заставив кожу мгновенно покрыться мурашками, но он никоим образом не подал виду, усмехнувшись самому себе, когда его рука все-таки предательски сорвалась от дрожи, что передалась ему от несдержанно наэлектризованной Куинни. Зубья ее токов жадно вонзились в его тело, и Геллерт, стараясь унять лихорадку, резко скользнул пальцем, одним полетом очеркнув контур ее вызывающе чувственных губ.       — Я клянусь, — прошептал он, слегка придавливая пальцем податливо мягкую кожу, чтобы ее кровь снова проступила наружу. Куинни поморщилась и громко всхлипнула; горячие капли слез падали ему прямо на руку, точно раскаленный воск со свечи, оставляя влажные круглые отметины, и он мягко прицокнул языком.       — Ну-ну, милая, — нежно промолвил Геллерт. — Теперь твоя очередь.       В его прикосновении сквозило требование; еще чуть-чуть — и губы ее вспыхнут да обуглятся под огнивом его кожи и крови, и она слабо шевелила ими, раскрывала и чувствовала, как желчь с металлическим привкусом едко сочилась внутрь, затупляя все остальные ощущения. Были только его вкус на ее языке и запах отовсюду, дурманящая специя, горькая и пряная одновременно…       — Я… к-клянусь, — прерывистые па ее дрожащих губ и воздуха, который срывался с них, отзывались на его коже поцелуем, и Геллерт довольно усмехнулся. Он отнял руку, чтобы облизать палец — жжется и горчит, а ей — Мерлин, ей так идет красный!       Она заплакала навзрыд, захлебываясь и кривя линию рта, и беспомощно потянулась дрожащей рукой к губам, пачкая пальцы с аккуратным маникюром. Геллерт не мог оторвать от нее взгляда.       Он создал ее. Теперь она всецело принадлежала ему, связанная клятвой…       Обреченная.       — Стало быть, договорились? — беспечно молвил Геллерт, затягивая пораненный палец платком. — Позаботься о своей сестренке — близость со Скамандером ей точно не пойдет на пользу.       Куинни сорвалась в сиплый кашель, словно пытаясь вытолкнуть наружу клятву его верности.       — Будь умницей, Куинни. Ты дала клятву… Как и я. Ты не можешь предать нашу кровь.       Геллерт умиротворенно закрыл глаза, вслушиваясь в тон ее надрывных рыданий. Губы ее, подбородок и руки были нелепо вымазаны красным, словно не кожа, а она вся, искореженная, искромсанная игрой его жадных до нежности ее губ пальцев, кровоточила — и кровь вытеснялась из пор да только ран не были видно, потому что все они таились глубоко внутри. Она беспрестанно хлюпала носом, окунув изуродованное лицо в ладони, слежавшиеся пряди ее скрыли завесой, но оттого она казалась только прекраснее.       Она была совершенна.