Личная "Собака Баскервиллей" семьи Фуркад

«Интересная вещь — глаза.» — Думал я, рассматривая себя в зеркало. Вот, например, мои — обычные карие, которые остаются таковыми всегда, чтобы не случилось. Один оттенок, один цвет — скучно. Вот толи дела глаза Мартена. Вроде бы тоже карие, но… всегда разные: когда он напряженно работает, разбираясь в своих бумагах, они обычного скучного цвета, очень похожие на мои; когда он позволяет себе чуть выпить, они становятся медово-шоколадными, с озорной искоркой; когда он смотрит на Антона, то они словно полыхают дьявольским огнем, а радужка темнеет настолько, что почти поглощает зрачок… скорее всего у глаз Марти есть еще один оттенок, но о нем знает только один человек, его супруг, ради которого он готов был не задумываясь отдать свою жизнь. Я как-то не выдержал и спросил Антона, какие, по его мнению глаза у Мартена? И он не задумываясь ни секунды ответил, что у него глаза цвета ночного звездного неба, которое иногда заволакивает пеленой предрассветного тумана. Антон… глаза Антона тоже весьма необычны. На первый взгляд они казались просто серыми, но, если присмотреться, то сразу начинаешь улавливать в них некую темную тайну, разгадать которую не под силу никому. А еще можно сказать, что глаза Шипулина разговаривали. Иногда стоило только взглянуть на него и можно было не задавать вопроса, с которым пришел к нему — одного взгляда было достаточно для того, чтобы получить ответ. Но самые необычные глаза у Симона! Его глаза были опасными. И дело не в том, что эта опасность читалась в них, а, наоборот, рассеянный, иногда даже почти наивный взгляд, усыплял, успокаивал и лишал бдительности напрочь, и только одному Богу, а скорее всего Дьяволу, было известно, что могло скрываться за этой обманчивой мягкостью. А еще, это были мои самые любимые глаза! Я видел их всякими: жесткими, пугающими до чертиков, когда он, выследив очередную жертву, рассказывал простым и будничным тоном, что того ждет в дальнейшем; сосредоточенными и непроницаемыми, когда он только брался за новое поручение Мартена; бесконечно преданными, когда его взгляд останавливался на ком-то из нас, и неважно на ком, будь это я, Мартен или Антон. Симон был ангелом-хранителем нашей семьи, хотя сам себя предпочитал называть нашей личной «Собакой Баскервиллей». Когда я, в свое время, порекомендовал его Мартену, то даже понятия не имел, что этот немец прочно войдет в нашу семью и навсегда поселится в моем сердце. И уж тем более, даже не предполагал, что сам стану для него тем единственным, с кем он мог быть просто самим собой и, наконец-то, снять свою маску. Постепенно Шемпп тоже стал неотъемлемой частью нашей семьи, занял достойное место в огромной Империи Фуркад, но, вопреки всяким возражениям, оставил за собой право заботиться о нашей безопасности и ограждать от любых попыток посягательств на наши финансы, активы и, конечно же, наши жизни. Право определять цели и методы их устранения, он тоже оставлял за собой. За исключением одного раза, который не может простить себе по сей день. Тогда он подчинился распоряжениям Мартена и оставил в живых подонков, которые потом, снова окрепнув и поднявшись на ноги, чуть было не уничтожили нашу семью. Я очень хорошо помню тот день. Пришедшее короткое сообщение заставило Симона измениться в лице до неузнаваемости. Он подскочил, как ошпаренный и пулей полетел на квартиру Мартена и Антона. Я, соответственно, поехал вместе с ним, раз за разом перечитывая несколько слов, которые так напугали Шемппа: — «Мартен в беде. Вся информация в моем телефоне. Обо мне не беспокойся, главное — Мартен.» Залетев в квартиру, Симон несколько раз прослушал запись разговора Антона с Гроссом. Я мало что понял из этого разговора, кроме того, что Мартена похитили и теперь заставляют Шипулина выполнять их указания, шантажируя жизнью его мужа. В моем понимании, этот разговор совершенно не нес никакой информации, которая могла бы хоть на что-нибудь пролить свет, но не для Шемппа — он сделал несколько звонков и засел за ноутбук. И именно тогда, глаза немца напугали и меня. В них сквозили злость и ненависть пополам с испугом, и еще что-то. Что-то похожее на уверенную решимость, не предвещающую ничего хорошего тем, кто рискнул вызвать все эти эмоции. Это были глаза судьи и палача в одном лице. Я даже не пытался вникнуть в действия Симона, уже успев привыкнуть к тому, что все его решения и действия строго и четко продуманы и выверены, просто молча выполнял его указания. И вот мы и еще пара шемпповских головорезов, которых он ласково называет своими «волчатами», уже стоим напротив какого-то неприметного особняка на окраине Парижа. Все произошло настолько быстро — «волчата» в мгновении ока, меткими выстрелами, отправили на тот свет громил, которые удерживали Мартена, Симон четким, отточенным движением перерезал горло Пайфферу и уже было бросился на Гросса, как раздался истошный крик: — «Все равно ты ему не достанешься!» и как в замедленной съемке я увидел, как второй полуголый мужик метнул в Антона неизвестно откуда взявшийся у него нож. Антон даже не шелохнулся, не попытался хоть как-то увернуться от летящей на него смерти, но в этот момент, закрывая собой мужа, Мартен бросился наперерез брошенному клинку, принимая роковой удар на себя. Эта страшная картина навсегда отпечаталась у меня в памяти — двое, дорогих мне людей, неподвижно лежащих на полу, один с ножом в груди, а второй, избитый до такой степени, что на нем просто не было живого места. Моя рука непроизвольно потянулась к брату, но тут же была перехвачена сильной рукой Симона. «Не вынимай нож, иначе он истечет кровью до того, как мы довезем его до больницы.» Чуть позже, я занес в свою копилку еще один взгляд моего любимого немца. Это было в той же самой комнате, куда мы вернулись после того, как убедились, что опасность для жизни Мартена и Антона миновала. Взгляд Шемппа не выражал ничего, кроме скуки и равнодушия, когда он спокойным голосом комментировал действия своих «волчат», которые планомерно и методично резали Гросса и Малышко на ремни. До этого дня я был уверен, что от подобного зрелища меня должно вывернуть наизнанку от отвращения, но тогда… тогда я с какой-то необъяснимой жадностью впитывал в себя каждый миг их боли, каждый крик и получал от этого непонятное дикое удовольствие, глядя на то, как эти мрази, что еще недавно были похожи на людей, медленно, но верно превращаются в бесформенные куски мяса. К вечеру все закончилось: трупы были свалены в ванну, облиты кислотой, а то, что осталось после этого, было сожжено вместе с домом. После этого случая, Симон сам вычисляет, кто и в какой степени угрожает, или может доставить проблемы нашей семье, и решает вопросы по своему усмотрению, в зависимости от степени опасности. Но самое лучшее, что есть в глазах моего немца — это то, что они меняют цвет. В спокойном, расслабленном состоянии, когда его ничего не беспокоит, они светло-карие, как молочный шоколад, а иногда, без всякой видимой причины, блестят россыпью золотых искр. Когда он смотрит на меня, в предвкушении страстной ночи, его глаза медленно превращаются в темно-зеленые, потом чуть светлеют и, наконец, окрашиваются в глубокий изумрудный цвет. И еще, я всегда чувствую на себе его взгляд. И мне безумно нравится это, потому что взгляды, которые он дарит мне особенные. Я знаю, что он думает, когда смотрит на меня, и это заставляет меня возбуждаться только от одних мыслей. Кровь молниеносно приливает к моему паху и я могу думать только о том, как быстро мы сможем оказаться где-нибудь в уединенном месте, вдвоем, без одежды. Хочу дотронуться до него, провести рукой по мускулистому телу… я очень люблю ощущать под своими ладонями его гладкую теплую кожу. Люблю наблюдать, как от моих ласк, глаза загораются дьявольским изумрудным огнем. И в такие моменты я не могу удержаться, хватаю его за руку и тяну в первое же более-менее подходящее место, где можно будет воплотить мои фантазии в жизнь. Я касаюсь его тела, ласкаю, целую, кусаю, оставляя свои метки на его идеальной коже. И в эти моменты он только мой, только я устанавливаю правила, а он подчиняется мне. Он стонет и отзывается на любые мои действия. Время останавливается, все звуки утихают и единственное, что я могу слышать — это, как бьется его сердце, рваное, учащенное дыхание вперемешку с приглушенными стонами и задыхающийся шепот: — «Симон, еще… пожалуйста, еще…» И я не могу устоять перед такой откровенной просьбой. Я укладываю его на первую попавшуюся горизонтальную поверхность, широко развожу его ноги и вхожу в жаркую тесноту, с упоением и восторгом ощущая, как он раскрывается мне навстречу. Он судорожно цепляется за мои плечи, притягивая к себе, подставляясь под мои жадные губы, и делает ответное движение бедрами мне навстречу, позволяя войти еще глубже. Я трахаю его сильными размашистыми толчками, полностью подчиняя его своим желаниям, и он с готовностью отвечает мне. Симон отдается так самозабвенно, что у меня просто сносит крышу, и я срываюсь на бешеный темп, яростно вколачиваясь в него, выбивая громкие стоны, перерастающие в неистовые крики. В моих руках, грозная, внушающая страх, «Собака Баскервиллей» превращается просто в течную сучку, подставляющуюся под мои ласки, которая с диким восторгом отчаянно насаживается на мой член и при этом так сладко скулит, выпрашивая еще и еще… глубже… сильнее… и, наконец, бьющуюся в оргазме, захлебываясь собственными криками. «Открой глаза… посмотри на меня» — шепчу я. Мне просто необходимо увидеть его глаза, поймать этот взгляд. Взгляд, принадлежащий только мне.