White light/white heat

Лу уверен, что он может смотреть бесконечно на три вещи: как горит огонь, как течёт вода и как вытворяет свои штучки Джеймс Ньюэлл Остенберг. Сейчас же огонь горит в его руках, а Джеймс Ньюэлл Остенберг, требовавший звать себя Игги, возлежит перед ним в совершенно обнажённом ― если не считать завязанного на глазах шарфа ― виде. Нет, конечно, фанатам доводилось лицезреть ещё и не такое, но одно дело ― перед толпой зрителей, а совсем другое ― перед тобой одним. В отношениях, которые связывали двух этих безумцев, с трудом разобрался бы и дипломированный психолог. Они могли не видеться месяцами, но, случайно или неслучайно встретившись, общаться так, словно расстались вчера. И, вероятно, одному только Лу мог Игги позвонить, бросив лишь: «Приходи ко мне послезавтра вечером. Со свечой». Плевать, какие у Лу планы, когда начинается вечер и за каким чёртом нужна свеча ― дружно замаливать грехи, что ли? Скорее наоборот ― творить новые. А если и молиться, то на Игги. Лу переводит взгляд с язычка пламени на того, кто вполне мог бы сойти за бога огня, и медлит. То, что предложил ему Игги, к БДСМ имело отношение весьма косвенное, да и какой из Лу доминант ― тем более что Игги сам здорово над ним поиздевался, запретив прикасаться к себе иначе как растопленным воском. Дождавшись, пока вокруг фитиля скопится достаточно жидкого воска, Лу наклоняет свечу в сторону и капает немного на грудь, попадая чуть выше соска. Игги выгибается, издавая короткий вскрик, и Лу на какую-то долю секунды начинает беспокоиться, не больно ли ему — но вовремя вспоминает, что на сцене он и тем самым воском поливался, и себя резал… Вероятно, болевой порог у Игги гораздо выше, чем у нормальных людей. Лу иногда воображал себе Игги некой машиной, запрограммированной на беспорядочные половые связи, учинение беспредела на сцене и закидывание всевозможными веществами. Может, поэтому он его и не испугался сначала — какой смысл бояться машины? Но нет, машиной Игги не был. Он был человеком из плоти и крови, живым и чувствующим. И осознание этого будоражило круче любых веществ. Заблудившись в своих мыслях, Лу не замечает, как свеча наклоняется и обдаëт Игги щедрой порцией воска, отчего тот дёргается, словно от удара электрическим током. Мысль об электрическом токе воскрешает травмирующие воспоминания о том, как «любящие» родители пытались помочь Лу. Исцелить его. Сделать нормальным. Все эти попытки оказались бесплодными — но если бы они только знали, насколько! Кинув беглый взгляд на заметно затвердевший член Игги, Лу гордится произведённым эффектом. Игги и Лу были знакомы через одно рукопожатие — несмотря на то, что руки друг другу не жали ни разу. Когда они оставались наедине, разговоры о музыке сменялись сексом — и порой этот переход был едва уловим. За глаза же они отзывались друг о друге не иначе как об «этом сумасшедшем панке» и «этом занудном битнике» соответственно. Лу чудится, будто застывшие капли воска на торсе Игги образуют некий причудливый орнамент, и пытается дополнить этот узор. Тот хрипло выдыхает, втягивая живот, отчего рельеф мышц обозначается чётче, и Лу ощущает острую потребность хотя бы расстегнуть ремень на брюках. Игги постоянно строит самые невообразимые гримасы, и Лу немного жалеет, что не может видеть его взгляда. Должно быть, пламя живописно отражалось бы в его глазах. Лу начинает казаться, что температура в номере подскочила на десяток градусов. И конечно, причина не в крошечной свечке. Лу теряет счёт времени. Где-то там, за пределами маленькой комнатки течёт жизнь, всеми правдами и неправдами добывают билеты на концерт фанаты, пишут статьи журналисты… Кто знает — быть может, однажды и о них родится статья, снабжённая каким-нибудь кричащим заголовком? Но сейчас существуют только двое и огонь. Вдруг Игги вскакивает на ноги, отчего восковой рисунок идёт трещинами и частично осыпается на пол. Рывком сдёргивает с себя шарф и набрасывается на Лу. Не целуясь — вгрызаясь. Как собака. «Я хочу быть твоей собакой» — когда-нибудь Лу напомнит ему эти строки, не вызывающие ни одной пристойной ассоциации.