Anterograde Tomorrow

В среду во время обеда, Кенсу решил, что, несмотря на обыденность и повторение его ежедневных ритуалов, все это вело к лучшему. Его память не была достаточно долгой для долгосрочных перемен и ему не могло надоесть делать что-либо, что он не помнил, в любом случае. — Так чем ты занимаешься? — вмешался в его мысли Чонин. Одна ручка скрывалась у него за ухом и другая между его пальцами. Кенсу сказал, что он работает на фабрике игрушек неподалеку, с девяти до пяти, приклеивая блестящие равнодушные глазки из мрамора на плюшевых героев из мультфильмов. Искусственное дыхание для жизненного блеска. Эта работа была чисто для финансовой поддержки, хотя Кенсу думал, что он, возможно, привязался к коллегам и к плюшевости игрушек, к мягким тканям, к вечно счастливым улыбкам. Этой работы как раз хватало для покрытия аренды и других расходов. Как бы там ни было, все было хорошо, ведь в семь часов вечера все вставало на свои места. В семь, он шел в бар, чтобы исполнять мимолетные мелодии своей души. Технически, это было время для скромного сбора денег в пьяном хаосе, но для Кенсу, речь шла о сотворении слов из тонкого воздуха, о вдыхании дыма и о мурашках от музыки, о закрытых глазах и о слабых вздохах, охватывавших обилие древесных опилок в коврах. Речь шла о музах, скользящих сквозь пальцы и танцующих у его ног. В семь наступало время страстей. Это была мечта. Кенсу сделал глубокий вдох и все двести шесть костей его тела встали на свои места. — Возможно, это звучит тускло. Однако трудно ощутить свою тусклость, когда ты никогда не чувствовал настоящий блеск. Чувствовал себя живым, я имею в виду. — Получается, ты словно ходячий труп? — Скорей ходячее ископаемое. Минсок, друг его детства и коллега-певец в баре, всегда шутил над тем, что раз время для Кенсу остановилось четыре года назад, то он, стало быть, навечно останется двадцатилетним парнем. Однако это была не совсем шутка, и все уже давно перестали над этим смеяться. — А мне кажется, это смешно, — отметил Чонин, бросив сигаретный окурок в банку с пивом, после чего добросовестно сделал глоток. Кенсу старался не думать, каково это на вкус, никотин и табак, утопающие в необратимой пшенице. Вместо этого он всмотрелся в блокнот Чонина, маленькие неразборчивые линии черных чернил растянулись по краям. Чонин объяснил, что это для книги, которую он пишет. Роман о человеке, который уничтожает себя в конце каждого дня. Кенсу усомнился в романтичности всего этого. Чонин сказал не беспокоиться, писатели сертифицированно несут собачью чушь; достаточно кого-нибудь убить, и роман готов. Они встретились во второй раз двадцать минут назад, когда Чонин постучал в дверь Кенсу с набором из шести бутылок пива Hite и сигаретой, выглядывавшей сквозь расслабленные пальцы. -Привет, я Чонин, твой новый сосед. Мы встречались раньше... — Кенсу тут же потянулся за своим альбомом, и Чонин добавил, — я на последней странице, мне кажется. Парень в костюме. Кенсу взглянул на снимок, потом обратно на Чонина, и через двадцать минут они уже сидели на пожарной лестнице, разговаривая о большой философии и субъективном идеале романтизма, который не укладывался у Кенсу в голове. Их плечи и костяшки пальцев касались, от чего Кенсу ощущал дискомфорт, и ощущение усиливалось от того, что Чонин не обращал на это никакого внимания. По правде говоря, Чонин не смахивал на человека, который бы вообще о чем-либо парился. — Что в этом, по-твоему, смешного? — Лучше скажи, каково это быть вечно двадцатилетним? Кенсу немного подумал. — Нормально. — А разве это не ужасно? Ты остановился во времени, но время движется дальше. Ты не можешь вспомнить приходящих-уходящих людей. Мир уменьшается вокруг тебя, а ты застрял в центре. Все твои старые друзья уходят или умирают, и ты не можешь обрести новых. Ты не можешь любить. Ты не можешь ненавидеть. — Так почему это смешно? — Это настолько печально, что становится смешно, — Чонин пожал плечами. — Люди склонны испытывать жалость к несчастным, безобидным душам вроде твоей. Ты несешь на своих плечах большее, чем жизнь бремя с амбициями меньше жизни. Это словно наблюдать, как муравей умирает под увеличительным стеклом и радостно визжать от этой печальной картины. Это смешно. Чонин стряхнул кончик сигареты, и они наблюдали, как кружащийся пепел полетел вниз. Бриз. Чонин вдыхал лето, выдыхал токсины. Кенсу посмотрел на свои пальцы рук и ног и на маленькие кусочки ржавчины в стальной лестнице перед тем, как сказать, решительно, в чем он сомневался действительно ли стоило это говорить. — Ты звучишь так жалко. — Все писатели такие. — Поэтому ты так много куришь? Чонин записал «необъяснимо добрый Самаритянин и, как следствие, любопытный» в колонку под названием «личные качества». Кенсу притворился, что не заметил этого, и стал подталкивать его к ответу, пока в конце концов Чонин не ответил с усмешкой, — Тебе не нужно знать. Почему бы нам не поговорить еще немного о том, как ты отслеживаешь... — Нет, — твердо сказал Кенсу. — Нет, я хочу знать. — Слушай, эта книга о тебе... — Этот разговор о нас. Опустив голову, Чонин пробормотал что-то о занозе в заднице, потом поднял голову обратно с пустой улыбкой на лице, той, что сворачивала Кенсу все внутренние органы. — Ладно. О нас. — Завтра я все равно все забуду, — напомнил ему Кенсу. Чонин втянул щеки затягиваясь сигаретой, пока оранжевое мерцание не исчезло. Чонин позволил словам вырваться наружу. — Я скажу тебе, отчего я жалкий, — Чонин посмотрел куда-то в даль, и в этот момент все полетело к чертям. — У меня идиопатический легочный фиброз. Это значит, что мои легкие тонут в дерьме. Я умираю. Это, блять, делает меня ничтожным, ладно? Шум уличного движения и играющих детей внезапно стал невыносимо мягким. Кенсу смотрел на свои костяшки и чувствовал, как кровь отхлынула от его лица. — Я... мне жаль... я не знал, что ты... — Другими словами, бог душит меня в замедленном действии. Через три года моему сердцу станет не хватать кислорода для распределения по всему телу. Произойдет нарушение работы органов. Есть станет невозможно, ведь как можно принимать пищу, когда ты дышишь через трубки? И почему я курю, ты спрашиваешь? Почему я курю. Почему. Кенсу наблюдал как немели его костяшки. Он хотел, чтобы все это закончилось. Ему было жаль. Ему было жаль, и он не понимал—хотя Чонин не особо и хотел, чтобы он понял. — Я курю, чтобы быстрей сдохнуть. Я курю, чтобы когда меня этеризовали на больничном столе, я бы ушел тихо, а не с нелепой драмой, — Чонин кивнул, говоря о ничтожности в форме серой дискурсии. — Но это не смешно, знаешь ли. Это просто жалкое зрелище. Я самый жалкий кретин на этой планете. Печально, правда? — и хриплый сухой смех подчеркнул его монохромную злость. — Не, я просто развлекаюсь с тобой. Это правда смешно. Это смешно, потому что моя жизнь полна такого дерьма: тебе кажется, что ты убегаешь, пока не сталкиваешься с самим собой. Через двадцать три года ты понимаешь, что самый длинный окольный путь это самый короткий путь домой, и я бегал по кругу с самого начала. Бред, правда? Никто из них не смеялся, хотя Чонин фыркнул, когда Кенсу завершил разговор тихим «я забуду завтра». Их интервью бессмысленно продлилось до семи. Кенсу пел в тот вечер, как в любой другой, однако слова и мелодии вырывались из его рта, а не из его сердца, и единственное, что он помнил, это дым. Жидкая боль, сочащаяся из ран Чонина. Он вернулся домой в половине первого ночи и приклеил записку на стену, яркую желтую бумажку в центре всего, так, чтобы он заметил ее завтра: «Захвати игрушку с работы. Оставь ее возле двери соседней квартиры. (19 июля 2012)» — Спустя два дня, когда Кенсу вернулся из бара домой, он обнаружил плюшевого Пороро возле своей двери. Такая же игрушка, как у него на работе, и если хорошенько присмотреться, то можно было убедиться, что он был тем, кто приклеил ей глаза, ведь только он так грубо обращался с суперклеем. Под Пороро лежала благодарственная открытка, в которой злыми черными чернилами было написано, «Получать сострадание от того, кто не способен на заботу — это, блять, чересчур дорогостоящее удовольствие.» Он понятия не имел, что значили эти слова, но боль в его сердце была слишком громкой, чтобы ее не заметить. Внезапно все мелодии и ритмы исчезли в подавляющей тишине. Более соленой, чем разочарование, более горькой, чем одиночество. Той ночью в соседней квартире слышался резкий, прерывистый смех, который был похож на истерику. Множество голосов и разговоров, неясные выкрики Лухан Чонин Сехун под гулом вечно-полных бутылок виски и водки. Вынося мусор, Кенсу заметил три красивых лица мелькнувших позади занавесок, яркий свет люстры, едкий запах спирта и одеколона и роскоши. В это время его собственная квартира выглядела особенно пустой. Полумрак поглощал все стены и углы. Он решил переписать все свои заметки на зеленую бумагу, вместо голубой, и пятница прошла в тишине, нарушаемой почти неслышным щелканьем гелевых ручек о неоновую бумагу.