Anterograde Tomorrow

Ночь несла волны моторного рева и человеческих разговоров над неподвижным телом Кенсу. Полночь давно прошла, и его глаза горели от усталости, но Кенсу никак не мог заснуть, он кусал свою губу и перелистывал альбом. В какой-то момент, сам того не осознавая, он принялся считать вместо количества новых фотографий количество вычеркнутых. И, к его разочарованию, почти все его старые школьные друзья переехали или пропали, и он не делал ни одной новой заметки касательно их в течение многих лет. Он попробовал набрать старый номер Бэкхена, но разумеется, тот больше не использовался. Возможно, он не использовался уже месяцы, годы. Как долго? — Эй, — прозвучал голос из темноты. Кенсу отпрянул на метр с половиной и чуть не вскрикнул. Но каким-то образом человек на соседнем балконе не выглядел совсем уж незнакомым. Он как-то неловко улыбался, словно ему было больно двигать мышцами лица, — Чем занимаешься? Кенсу поколебался перед тем, как сказать правду. — Считаю число людей, с которыми я потерял контакты. — И? — Их много, — и он почувствовал, как ужасный ком подступил к горлу. Отдаленное звучание дружбы, и смеха, и товарищества, звучание того, чем он больше не обладал, выдавливало из него слезы, и он снова уставился в фотографии в альбоме. Старые, пропадающие улыбки и боль пронизала каждую молекулу. Он не хотел плакать, и он не понимал, почему он плачет, — Только вчера я... у меня были все эти друзья, но... здесь написано, что... они переехали? Они ушли? Они пропали? Почему? Неужели я на самом деле одинок? Парень на соседнем балконе выдохнул блестящее облако дыма, пряча сдавленный смешок. — Да, ты на самом деле одинок. Мы все, блять, одиноки, хотя в твоем случае ты не живешь достаточно долго, чтобы осознавать это. Кенсу опустил голову, прикрыв лицо рукой, и заплакал как никогда раньше, и он знал это, ведь это была не та боль, которая забывается на следующий день. Он не видел пустого выражения на лице другого человека, не слышал, как сигарета выскользнула из его пальцев и упала на землю тремя этажами ниже. — На следующее утро Кенсу проснулся с опухшими глазами и горьким привкусом во рту. В его руках лежал альбом, на пальцах были бумажные порезы, а от стены в зеленых записках хотелось блевать. — — Я не очень хороший человек. Никогда им не был, — начал незнакомец в лифте, в то время как Кенсу мысленно запнулся. Кенсу чуть ли не вздрогнул, единственное, что он не был удивлен этому голосу. Низкий тембр и хрипота вокруг каждого слога. Некое скупое нежелание, скромная наивность в словах, — Я причинял боль всем, кто действительно старался для меня. Даже себе. Я трус, и я срываюсь на других людях, потому что я... боюсь это признавать. Кенсу кивнул, принимая во внимание все в этом человеке перед ним—ослабленный галстук, тяжелые круги под глазами и впалые щеки, сгорбленная спина, болезненные вздутия его груди, напрягавшейся под белой выглаженной рубашкой. Его опухшие глаза напоминали аккумуляторную кислоту, которую не смыть кружкой молока и которая не исчезнет так просто. Его сердце сжалось, когда он протянулся и дотронулся до руки этого человека. — Все будет хорошо. — Меня зовут Чонин. Кенсу не расслышал последнего слога. Однако, это имя было знакомо его губам, и он эхом повторил его. — Чонин. — Я писатель, — сказал Чонин, и двери лифта открылись как по команде. Кенсу не сдвинулся с места. Они наслаждались застывшей тишиной, гудением вентилятора и неравномерным, шумным дыханием. И когда двери снова закрылись, Чонин рассказал историю о мальчике, который влюбился в танцы, и в танцора, и влюбился слишком сильно, чересчур быстро. История о неком Чонине, который был раздавлен под тяжестью ожиданий и давления, и сдался, и перестал любить людей, себя, страсть, стремления. Это был короткий рассказ, и он заканчивался началом новой истории. — Таким образом, он стал писателем, и он написал о танцоре, которого любил и которого оттолкнул. Невинность, которая рассыпалась в его руках, была неизбежной. Люди собирались и платили за вечера жалости, и это сделало его богатым и знаменитым и печальным—однажды, кто-то назвал его ничтожным—и он написал больше о разъедающихся мечтах и отчаянии, и о любовании луной со дна колодца, и это делало его еще более богатым, и печальным, и более знаменитым, и в конце концов, бог решил избавить его от этого унижения. Но он должен был написать еще одну книгу, потому что он стал кем-то вроде подонка, живущим за счет унижения. Паразитная зависимость от высасывания агонии из чужой плоти. Двери лифта открылись. В этот раз Кенсу сделал шаг вперед, и потянул Чонина за собой. Их шаги создавали некий приятный ритм. — Потом появился этот особенный человек, которого он встретил, который чуть ли не напрашивался на то, чтобы о нем написали. В глубине души он был печальным, но он был счастлив гнаться за невозможными мечтами. Он работал на фабрике и хотел быть певцом—даже не смотря на то, что он ни черта не помнил. Он страдал амнезией и был вынужден уничтожать себя в конце каждого дня, но он отказывался подчиняться. Тот, кто боролся с превосходящими шансами потерь, чтобы оказаться в тупике. Это было немного забавно, словно наблюдать, как хомячок гоняет себя до смерти в колесе, в поисках выхода, которого не существует. Они встретились в один прекрасный день в июле. В день, когда писатель узнал, что он умрет. Он пригласил этого парня в свой дом, затем они включили огромный вентилятор и пустили, словно снег, деньги из окна—крупные хрустящие счета. В тот день писатель злился на весь мир, и завидовал, и он хотел доказать амнезийному парню, что он никогда не воплотит свои мечты в жизнь. Что стать певцом было самой идиотской затеей на всей гребанной планете для того, кто не мог даже жить, не мог испытывать любовь или потерю, или агонию, или счастье. Что для него становление певцом было подобно роботу, говорящему о написании любовных песен. Абсурдно и до тошноты смешно. Чонин хотел показать, насколько он был богат, какой удивительной могла бы быть жизнь после потери себя и отказа от всего. Он был тем, кого больше волновало сохранение пустой гордости, чем его собственная жизнь. Люди говорили, что шикарные вечеринки с башнями шампанского и шоколадными фонтанами делают человека счастливым, поэтому Чонин упивался и повторялся в них, и люди говорили, что он счастлив. Ебать, как он был счастлив и... Амнезийный парень не видел этого. Этот парень, который даже не мог вспомнить, как он потерял своих чертовых друзей и родителей, парень, который жил на чаевые и считал гроши, самый жалкий вид земляного червя, и он не мог, блять, понять, когда слава была брошена ему в лицо. Слава, величие, богатство, власть, статус. Все ради чего Чонин, ради чего я, когда-либо работал. Чонин запустил руку в волосы, дрожа, несмотря на жару. — В тот момент я понял, что все было именно так не потому, что ты был глупым. А потому что я, Ким Чонин, был идиотом. Все время я пытался доказать себе, что я был счастлив, что отказаться от всего, чем я хотел когда-либо быть, погрязнуть в отчаянии, выставить себя напоказ, что все это было правильным. Я переехал в чертову дыру в квартирном доме, в котором ты жил, не ради вдохновения, но чтобы наблюдать за твоими страданиями. Чтобы убедиться, что ты страдаешь. Я наблюдал, как ты пел ночи напролет и молился, чтобы ты, блять, облажался и не попал в мелодию, и чтобы тебе брызнули кружкой пива в лицо. Я пытался разрушить твой маленький кокон блаженства, потому что... потому что я.... я просто хотел, чтобы кто-то был рядом со мной. В этом зыбучем песке. Но ты не тонул. Я ошибался. Я ошибаюсь, и я чертов идиот. — Но ты не идиот, — вмешался Кенсу. Они облокотились на перила на крошечном балконе Кенсу. Кенсу наклонился через металл, разглядывая тени растянувшиеся на траве, скрестив на груди руки и изредка покачивая головой. Чонин стоял рядом с ним, оперевшись на локти и глядя в другую сторону, скрестив ноги и всматриваясь в звезды, когда Кенсу прошептал, — Ты просто потерялся. Чонин посмотрел на него впервые за это время, по-настоящему, из-под своих ресниц. Лунный свет падал на его лицо, выделяя все мягкие линии и пластиковую кожу, и Кенсу подумал, что Чонин сейчас был так удивительно хрупок, так удивительно красив. — Я буду теряться еще больше. Теряться, и теряться, а потом, — Чонин перешел на шепот, — в один прекрасный день, хлоп, и я исчезну. Для мира я стану чем-то вроде тех фоток в твоем альбоме. Мир не будет помнить, что потерял меня. Кенсу ногтями отдирал ржавчину, и наконец он дрожащим голосом сказал, — Нет, не надо хлоп. Чонин фыркнул, с пренебрежительным видом прорычав ты говоришь это просто так, и Кенсу захотелось схватить его за плечи и закричать, что ему не все равно, что он действительно имеет это в виду—До Кенсу не позволит Ким Чонину исчезнуть. Только он не имел ни малейшего понятия, почему ему не все равно, и, возможно, Чонин был прав. Может, он просто так это сказал. Может ему все равно. В конце концов, он не особо-то и знал этого Ким Чонина, у него не было никаких воспоминаний о том, что могло случиться между ними двумя. — Я просто хочу запомнить тебя, пусть даже на одну лишнюю минуту... Если бы все было так просто, его грудь бы не болела так сильно, как она болела сейчас. Их плечи слегка соприкоснулись, но ни один из них не отодвинулся.