Родственное

Слэш
PG-13
Завершён
576
Размер:
4 страницы, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
576 Нравится 6 Отзывы 69 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Верховенскому особенно не повезло. Имя на его запястье написано неуклюжим размашистым почерком, от чего роспись эта заходит далеко на внутреннюю сторону ладони — слишком заметно и очевидно для всех окружающих. Поэтому лет с тринадцати он упорно отказывается снимать с рук перчатки, кроме как на ночь: заметят, шумихи не оберешься. А сплетни — худший враг любого успеха, он изучил это с малолетства, прислушиваясь к слухам о собственной матери и каком-то там полячке. Лучше позволять людям знать о себе в самых общих чертах. Нет, он сбережет его при себе, это распространенное имя и короткую, простенькую фамилию своего заклятого врага. Ему полагалось, подумать только, убить этого возможно и безобидного человека, лишь чтобы приоткрыть тайну собственной судьбы. Эгоистичный и по существу бесполезный долг. Так повелось, такая загадочная воля у высших сил, в которые можно верить, можно — нет, но только практически у каждого человека на правой руке значится тот, кто ему предначертан. Истинная половинка, родственная душа. Так должно быть, но тебе не дано это заветное имя увидеть, пока ты не избавишься от врага, которого все тот же насмешливый рок высек на запястье левом. Убей одного, узнаешь второго, выторгуй в злом и хищно скалящемся мире свое право занять место на пьедестале счастья. Только вот уже пару веков таких смертоубийств практически не свершается — удел Средневековья. Сейчас людям безо всяких избранных живется хорошо, душа в душу, так зачем обагрять кровью уже добытое какими-то усилиями счастье? И так женятся, плодятся и умирают, и так беззаветно любят. Да еще и надеяться, что на обеих руках у тебя не одно и то же имя. Петр слышал, что случалось прежде и такое. Он много чего читывал на счет отметок, интересуясь от скуки и детского в те годы любопытства, без всякого намерения следовать указаниям природы. Имя не висело над ним дамокловым мечом, не доставляло угрызений совести и ни к чему не побуждало. Петр рос. Имя просто было. Такой несложный расклад, как будто все заранее уже рассчитано и нечего там предугадывать. Только не забудь надевать перчатки, особенно тщательно отдергивая их края при встрече с незнакомцами. И улыбайся как можно чаще. Но в один злополучный день Верховенский встречает Николая Ставрогина, и жизнь летит в тартарары, до обидного просто, с легкой подачи глухо ударившейся о пол трости и взгляда пронзительно светлых глаз. Из-за Ставрогина у многих портилась жизнь, но у Петруши сильнее прочих, кажется, он за неделю даже выцвел как-то, стал неожиданно для всех и в первую очередь себя самого запинаться, дергаться чересчур резко, как перетянутая струна. Удивительно, как при всем энтузиазме в нем ни на долю не убавилось. Его новый приятель делал старательно вид, что не замечает того, только улыбался слишком алыми губами на слишком бледном лице и наклонял голову таким причудливым образом, что слишком черные волосы падали на высокий лоб. Стоило зацепиться за одну примечательную деталь Николая Всеволодовича, как за ней рассыпался каскад прочих, не менее ярких и возбуждающих воображение. Он весь был на грани, на стыке трех сторон: ангела, черта, но с обычной человеческой маетой. Николай был до обожания красив, но Петра привлекла вовсе не внешность — что-то глубоко екнуло внутри, нашло отклик, как удар молнией. Он быстро прикипел к нему, сделавшись неотъемлемой частью окружения. Что-то внутри привораживало. Если смотреть на Ставрогина прямо — он писаный красавец, но если чуть искоса — будто бы кривое зеркало, сплошь покрытое трещинами. Там, за этой эмалью, была такая отчаянная глубина, что Петр попросту не мог не упасть, с его-то везением. Он точно знал, чье имя обязано быть написанным у него на правой руке, никак иначе и быть не могло. Но почему-то навязчиво засела мысль, что надо непременно проверить, никак по-другому не получалось успокоиться. Верховенский не ревновал к Тушиной, к скромной Даше, выдававшей себя с головой первым же румянцем. Он знал, что все эти девицы только часть запутанной игры паука, плетущего от забавы свои бесконечные сети. Порой ему даже хотелось понаблюдать за тем, как Ставрогин ходит по лезвию ножа, словно раздумывая, каким бы особенным образом ему опуститься еще ниже? Верховенский молился тайком на каждое случайное прикосновение своего идола, пугаясь своих же чувств: как умудрился он деградировать в состояние, близкое к влюбленности? Помешательство, одержимость. Дьявол. Как это прекратить, он не знал. Уж точно не без того, чтобы получить наконец так яростно желаемое. Ставрогин был сильным, но вся эта мощь выпячивалась для всех вокруг очевидностью, Верховенского же мало кто воспринимал всерьез, и это играло ему на пользу. И в чем шутка — он не может знать наверняка, что ему свыше обещан никто иной, как Николай, ведь люди влюблялись и без всяких родственных душ, по-настоящему, неподдельно, да только что-то все равно бьет в голову этой лелеемой бережно мыслью. До мурашек, до дрожи и холодка вдоль позвоночника в самую дикую жару. Петр уверен, что иначе — никак, причудливый выверт логической цепочки в его голове, поэтому он без раздумий увязывается за Ставрогиным в треклятые Скворешники. Трижды им сгореть вместе с отцом, Лебядкиными и маменькой самого Nikolas. Благо, и там есть, чем себя занять. Ставрогин не единственная его сверхценная идея. Через несколько дней с того злополучного заседания в доме Виргинского им снова удается остаться вдвоем, точнее — удается застать Николая, который не избегает разговора и не замахивается в ярости тростью. Он никак не вспоминает пылкие речи Верховенского, а тот упорно болтает о всяком, касаясь животрепещущей темы вскользь. Чудо, что Ставрогин впустил к себе в кабинет его после крупной ссоры, а не огрел носом о дверной проем, как только показалось там знакомое до оскомины угодливое лицо. Одной улыбки достаточно, чтобы свело зубы. Они наказание друг для друга, оба причиняют другому мучение, ковыряют сочащуюся сукровицей рану, сдирая свежие ее корочки, никак не давая зарубцеваться. Ноющая боль — настойчивое напоминание о себе. Как они могут запомниться иначе? И разве не это есть нечто «родственное», заключенное меж ними? — Зачем вам сдалось убивать Шатова, от чего его? Не вашего Лямшина, не Кириллова, который и без того с вами договоренность по смерти имеет. Не могу в толк взять, почему именно Иван Шатов. За одну пустячную ссору обиду храните, мелочный вы человек? — эти слова можно было бы счесть руганью, оскорблением, не произноси их Ставрогин так холодно. С отвращением, от которого Верховенский был готов наизнанку ему под ноги вывернуться. Помешанный. Он едва сглотнул ком в горле, подходя ближе. На улице вечереет, тихо так, как если бы за окном начиналось кладбище. — Вы не понимаете. Это же ваша идея была, связать так Пятерку, а Шатов просто сам себя подставил с самого начала, как надумал из нашего общества уйти. Уж вам-то не знать, что я простейший путь к цели выбрал… — Лжете. В глаза мне же лжете. У вас еще что-то есть, да почему-то не можете открыться, трусливый щенок. Уж смотрите, как бы не порвали пасть, когда брехать начнете. — Жестоки вы, Николай Всеволодович, я ведь, право, помириться пришел, оговорить подробности нашего общего дела, а вы грубите. Неужто снова мигрень грянула? Вы бы предупреждали, что не в духе, чего ругаться в пустую… — Вы глупы и обидчивы, как девка, которую крепко за косу дернули. Бредите, интриги плетете, а проку со всего этого? Когда Ставрогин злится всерьез из его глаз сыплются градом искры, но Петру холодно, от озноба болит каждый сустав, и в конец его неестественное молчание и лихорадочно трясущееся тело замечает сам собеседник. Меж бровей ложится глубокая складка, было бы, как говорится, о чем думать — прогнать явно нездорового человека восвояси, но Николай медлит. — Вы, никак, больны? — Ба, неужто это забота с вашей стороны? Как великодушно, я всегда знал, что вам не чужда человечность, особенно в отношении друга. Забота, и после таких малоприятных бесед, вот истинная добрая воля! Да, видимо, продуло, неплотно прикрыл окно позапрошлой ночью, дрянные ставни… — Нет, впрочем, вижу, что вы в порядке и продолжаете свой спектакль, — Ставрогин стремительно оказывается подле, кладет на плечо тяжелую руку, так близко к воротнику, что тыльная часть ладони касается обнаженной кожи на шее. Теперь Петру остается только умереть от нехватки воздуха, ибо вздохнуть совсем не получается, ни моргнуть, ни дернуться. Замер, как вкопанный. — Объясните, почему вы так дрожите, коли не больны и коли не боитесь меня за какой-нибудь мой грешок? И почему никак не отступитесь от смерти Шатова? Ставрогин не хвастался особенной проницательностью, но в нужные моменты она просыпалась в нем с завидным чутьем. Возможно, дело в том, что он нечасто обращал все свое внимание на окружавших его людей, и тем в свою очередь нельзя было в полной мере оценить все его качества. Теперь вот молчание, тягостное, одолевающее со всех сторон и закладывающее уши, и ни на миллиметр не сместившаяся рука. Ей на этом плече самое законное место, не посмеют согнать. И Николай то наперед знает, бессмысленно сомневаться, задавая подряд два провокационных вопроса, бесстыдных, если их как-то цеплять между собой причинно-следственными крючками. Петр Степанович принимается витиевато рассуждать о революционных замыслах. Что Русь без пролитой крови не переделать, что Шатов обязан по натуре и характеру своему первой жертвой стать в череде на пути к достижению успехов. Что Николай Всеволодович давным-давно с тем смирился и понял, как неглупый и образованный человек, а все ради норм и правил красуется. Что Петр-то его взгляды и ценности еще в Швейцарии прочесть смог… Видно, Ставрогину совсем становится скучно, и он ставит точку в рассыпающихся песочным замком теориях да россказнях. Может Петр от всего горячечного сердца желает свершения переворота на родине, но говорить не смеет о куда более важных мотивах, и это предумышленное замалчивание и робость Николая коробят. Пред ним чуть ли не самый отчаянный изворотливый проходимец среди многих виденных, не пристало такому комедию корчить. Фальшиво для того, кто ужимки эти по десятку раз за неделю видит в приемах у различных господ. Потому Коля крепче сжимает пальцы, наклоняется и целует так, как не целовал ни Лизу, ни Дашу… те поцелуи Петр со стороны видывал ненароком, и если те таковыми были, то как те дрянные женщины могли ни на шаг не оступиться? Нет. Не мог Ставрогин также кусать губы хрупкой сестрицы Шатова, сжимать так едва дышащую в корсетах блеклую Тушину. И не от жалости, не по боязни сломать случайно. С ними взгляд Николая Всеволодовича не был и вполовину так горяще темен, будто бы малость воспален.  — Да только знайте, — отстраняясь, горячо шепчет Ставрогин, зарываясь пальцами в волосы на затылке так, что приходится закусить изнутри щеку, чтобы не вскрикнуть в голос, — если я угадал и все по той причине, то бросьте. Отрекитесь, я вам говорю, потому что вы жестоко ошибаетесь в своих предположениях. Потому что я — не человек, а огромный паук с маской человеческой. У пауков души за пазухой не имеется отродясь. Но Петр не верит. Не думает. Не смеет сейчас думать, покуда не выгнали за дверь, и, странно, последнего так и не случается. Сегодня ему не приказывают убираться, но приказывают о другом. И Петруша застревает в клейкой паутине ловчего крепче. Это особенность Ставрогина губить всех. *** Когда Петр стреляет точно в лоб Шатова, промаха или осечки никак не могло случиться, его руки будто заковывают в раскаленные кандалы, жжется так нестерпимо, что он роняет револьвер, стягивает перчатки и кидает их в сторону. Боль приходит одновременно с брызнувшей в сторону кровью и содержимым головы несчастного студента, тотчас рухнувшего оземь. Видеть мертвое тело, должно быть, страшно и мерзко, но подумать об этом не хватает места в рассудке, все замкнулось вокруг другого. Кожу так жарит, что кажется, любая ткань, любой коснувшийся ее ненароком материал тотчас прилипнет, расплавится. В полумраке приходится щуриться слезящиеся от усилий и переизбытка чувств глаза, пытаясь разглядеть то самое, ради чего почти все зачиналось в не второстепенную значимость… Смех. Смех заглушает перешептывания, возгласы, причитания и молитвы, Лямшин — и тот стихает в своем истерическом припадке, но этот противоречащий ситуации звук пугает всех разом сильнее угрозы быть выданными. Никто не решается бросить взгляд на согнувшегося пополам Верховенского. Все убеждены, что от случившегося он не мог повредить рассудок, никак не этот человек, а, значит, у него свои веские причины смеяться. Как у Виргинского — причитать и дрожать осиновым листом, как у Лямшина — кричать в зажавшую рот ладонь, кусать ее, как у Эркеля — с неприязнью морщиться. Петр же нежно прикасается губами к правому запястью. Не целует, а именно что прижаться, вжаться в свежо проступившее клеймо. Пусть там высечено совершенно незнакомое ему имя. Не имеет значения, он все равно так редко снимает перчатки, что сам когда-нибудь об этом забудет. Не имеет ровным счетом никакого значения. Потому что, очевидно, Николай Ставрогин опять сказал правду, что он просто-напросто лишен души, не может та быть ничьей родственной. Или ему досталась сразу целая, от того он переполнен до краев и так постоянно от своей полноты мучается. Потому что Ставрогин все еще одно с ним целое, родственнее некуда, и никакая судьба того изменить не посмеет.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.