Незабвенный

Он был похож на подростка — златокудрый сын Афродиты. Резкий, быстрый, непредсказуемый, невинный, аморальный. Он стрелял в спину. …Стрела застряла под ребрами — но сначала Танатос услышал свист. Конечно, было уже поздно. Потом раздался жестокий заливистый смех. Удачно! Отчего бы теперь не посмеяться своей ловкости. Потом из-за своего плеча Танатос увидел стрелка. Эрот выступил из-за камней: в одной руке небольшой лук из позолоченных рогов косули, другая поправляет колчан. Дерзкое лицо, выражение любопытства. …Которое постепенно сползло с него, как свет с холмов в момент затмения. Дело было не в мрачности пейзажа, и не в пепельном сумраке, окружившем жертву. Лицо Танатоса ничего не выражало. Как такое может быть? Ведь в нем стрела. — Иди сюда. — Сказал через плечо Танатос, и его четкий профиль показался белым на фоне тьмы. Черные крылья медленно раскрылись и разошлись в стороны, так и не оторвавшись от земли. Тенатос сидел на обломке скалы, перед ним разливались свинцовые воды, линию горизонта гасила мгла. — Не трусь, сопляк. — Чего бы мне бояться? — гордо крикнул Эрот, становясь перед Танатосом. Однако тело его выражало не гордость, а обиду. Голова опущена, взгляд из подлобья, крылья уныло сложены, рука теребит подбородок. Вблизи Танатос выглядел еще хуже, чем со спины. Седой налет на черной одежде, в складках которой почти не угадывалось тела, болезненная белизна жилистых рук и лица, жуткая печать вынужденной юности, от которой бросает в дрожь, если взглянуть без подготовки. Но Эрот подготовился давно. И к этой безжизненной белизне, и к черным провалам глаз в окоеме теней, и к копне неприбранных волос, блестящих, как вороновы перья. От Танатоса исходили мощь и сладкий запах, словно дурман. Так же пахло его оружие — погасший факел. Факел, кажется, слегка дымился. Но, может быть, это была игра теней. Эрот подготовился, потому что подстрелить существо, подобное Танатосу — это подлинный Триумф. Это значило бы, что Эрот не только полноценный бог, способный на подвиги, как прочие Олимпийцы. Это значило бы, что ему подвластна сама смерть. А это и есть то, чего желает Афродита. Но что-то пошло не так. Торчащая между крыл Танатоса стрела Эрота поблекла и словно истончилась. Оперение посинело. — Передай своей матери, — гулко произнес Танатос, — чтобы оставила эту затею. Она, Олимпийка, либо глупа, либо тщеславна без меры. — Моя мать!.. — расхохотался Эрот. — Ты разве не знаешь, что даже Зевс бессилен перед ее властью? Тебе лучше тоже склониться перед ней! — Разве? — голос Танатоса делался все более низким и вязким, источая тот же дурман, что сам говоривший. — Ты многого не знаешь, молодой бог. Власть Олимпийцев не безгранична. Я служу Олимпийцам, но я не таков, как вы. И не таковы мои братья. Мы древнее Олимпа, его рек, его лоз, древнее камней, из которых сложено его подножье. Даже Аид не имеет над нами власти. Пожалуй… — Танатос поднял глаза на Эрота, и тот почувствовал постыдную слабость, — пожалуй, тебе стоило расспросить об этом вашего Громовержца. Снизойдет ли он до объяснений? Не сбросит ли тебя с Олимпа за дерзкий вопрос? Победителям трудно признать свое бессилие. Или свой страх. Эрот топнул ногой, чтобы скрыть смущение. Танатос сложил крылья, на его шее проступила темная вена. Стрела в спине почти растаяла, и казалось — от нее теперь тоже исходит сладость, забвение и успокоительная тьма. В ней все тревоги и замыслы Верхнего мира казались незначительными и пустыми. — Кому же предназначена другая стрела? — прикрыл глаза Танатос, и его рот тронула усмешка. — Несчастной смертной женщине, которую я не смогу забрать себе из глупой жалости, которой пропитаны твои стрелы? Или которую я должен взять до срока из-за пагубной страсти, которой смазан твой лук? Чтобы брат Зевса оказался еще большим дураком, чем был до сих пор, обманом свергнутый в Тартар?.. — Я еще не выбрал, — пожал плечами Эрот и отвернулся. Упоминание Аида было лишним, дурным, как худая примета. Скулы Эрота покрыл румянец, который хотелось выдать за краску гнева. — Разве?.. — шевельнул крыльями Танатос. — Тем меньше чести для твоей игры. Какая трусу может быть награда. А ты у нас, похоже, трусоват?.. Эрот не смел повернуть голову и внимательно изучал сизый туман, из которого тут и там поднимались острые камни. Его план провалился, но дело теперь было не в негодовании матери и даже не в позоре неудачи. Эроту по неизвестной причине было жарко и мутно, болела грудь, словно он и правда… — Однако я скажу, что ждал тебя, — продолжал Танатос. — Незримы нити, что сплетают Парки, но не преодолеть жестокий Рок. Наш мир, как трижды поднятое тесто, замешен все на том же веществе, все те же дрожжи бродят под луною, и те же зерна гибнут на огне. Ты был не первым, выкормыш Киприды. Но вижу, ты желаешь стать вторым. Эрот сжал кулаки, потому что начал вникать в смысл танатовых речей. Это было непросто. Медленный голос усыплял, отуплял, обезболивал. Власть этого голоса была велика. Но удары собственного сердца рвали пленку одури, зажатый в руке лук нагрелся, словно по нему тоже понеслась ревнивая кровь. Танатос не был богом — он был Титаном, которых Олимпийцы одолели в древней и славной битве, до чего Эроту не было никакого дела. Титаны и титаниды вступали в браки, порождали свои подобия, и так заполонили землю, похваляясь своей мощью, что Олимпийцам пришлось их обуздать. Как смогли они расплодиться, если между ними не было любви? А если она была — кто олицетворял ее? До Афродиты, до самого Эрота? Кто?.. Это глупость. Все знают — никто. Неразумные титаны расплодились как животные под действием сил матери-земли. — Ты не можешь… — шагнул вперед Эрот. — Ты не можешь быть неуязвимым! Ты не можешь знать, что такое Любовь. Потому что Любовь — это моя мать, несравненная Афродита. — Разве?.. — закрыл глаза Танатос. — Все уязвимы в этом старом мире, что движется любовью и войной. В моей груди стучит стальное сердце, и дух железа сладок, точно кровь — древнейшая и лучшая приманка, и вот ты здесь, из горнего чертога примчался на крылах своей тщеты, в мечтах голодных, скрыв в колчане похоть… и ты хотел меня ей поразить? Ты смел подумать, что тебе удастся осуществить господство надо мной? Стреножить Смерть — должно быть это славно. Кичливое морское божество, что матерью своей ты почитаешь, на этой славе трон поставит свой. Ты говоришь: любовь — ее природа? Любовь, что метит в спину, точно Враг? Не зависть, не алчба? Не тирания? Не месть, что награждает нас уродством и муками, и голодом в ночи? Любовь?.. Да что вы знаете об этом. Последыши, пустые черепки от некогда разбитого сосуда… О да, я уязвим. Не для тебя. Танатос раскрыл глаза. Эрот сжал перевязь колчана. Его свежее лицо почернело. Он больше не выглядел подростком — он был Малым Богом, зрелым, злым, страшным в своей разрушительной силе. Он знал, что готов выпустить в Танатоса все свои стрелы — прямо ему в лицо, в острые скулы, в бледные полные губы, и по одной стреле в каждый расширенный, обесценивший его глаз. Глаза Танатоса знали и видели нечто такое, что для Эрота было недоступно. В противоречие слухам, они не были холодными, бездушными, властными, пустыми. Они были теплыми, как вывернутая черная земля на пахоте, словно изнутри их пожирает скрытый огонь. Они сулили защиту и причиняли невыносимую боль. Потому что никто не мог подчинить их. Кто-то уже отразился в них до Эрота. Кто-то горел на изнанке этих век, кто-то связал себя со Смертью узами, большими, чем все умения Эрота. Танатоса следовало не соблазнять, а убить. Его печальная обманчивая юность — лишь оболочка древнего чудовища. Танатос — хтоническая тварь, страшное порождение Хаоса и титаниды Нюкты, зачатый в ночи, исторгнутый в стенаньях, живущий в бездне. К несчастью, стрелы Эрота были бесполезны. — Кто он? — усмехнулся Эрот, с трудом поборов слепую ярость. Именно ярость пролила ему свет на собственные чувства. Так ненавидеть можно лишь то, что безответно желал. — Кто разбитый некогда сосуд? Который ты хранишь в железном сердце и смехотворно помнишь сквозь века? Циклоп могучий, смерти неподвластный? Сторукий громогласный великан? Ублюдочные выкидыши Геи, созданья страха, хаоса и тьмы? Иль вовсе у него звериный облик? И он, конечно, как и ты, крылат?.. — Ты, — сказал Танатос и встал, широкий разлет его крыльев взмыл вверх клубами пепла и тумана, — Ты лишь бледная Тень. Твоей матери еще не было на свете, твой отец еще сосал козу, когда он был основой мира. Дитя Хаоса, как и я. Прекрасный, как наша сестра Эос. Беспредельный, как Океан. Свободный, как Зефир. Вечный, как Атлас. Яркий, как Гелиос. Крылатый, как Борей. Беспечальный, как Гипнос. Властный, как Кронос. О, как его боялись Олимпийцы! Что дряхлый, истощившийся Уран? Что всех своих детей пожравший Кронос?.. Никто, имевший жен, не устоял — он молча диктовал свои условья, и жизнь хлестала из мельчайших пор, и множились создания земные, и порождали жены сыновей, цари — своих убийц, земля — чудовищ, его уравновесить мог лишь я. О да — меня боятся Олимпийцы. Но я им нужен. Он же им мешал. Поэтому они его убили. Порвали на бессчетные куски, втоптали в землю и смешали с пылью, вогнали в материнскую утробу, чтоб им она навеки подавилась. Но без него не движутся светила. Бесплодны музы, вянет красота, худеют жены, затихают песни, нет больше вдохновения мужам, их не прельщает молодость и слава, забыта доблесть, все накрыла ржа, и мрачное насилие грядет в безрадостном и плоском вашем мире, где я несу в руке погасший факел, — Танатос выбросил руку, и дымный темный факел влетел в нее. — И жизни ваши жалкие гашу. И потому властители Олимпа из горсти праха создали Тебя. Из пены вод, что плоть Его омыла, создав твою прельстительную мать; из груды перемолотого мяса быков, что ели сорную траву, которую Его питали соки — из мяса, что съедает твой отец. Из вечного природного горнила, из элементов и плодов земли, что им была отравлена навеки — ты состоишь, и носишь то же имя. Ко мне тебя влечет Его природа. Но ты лишь тень подобия Его. Ты знать хотел, каков он был собой. Смотри перед собой, дитя Киприды. Такой же рост и стать, черты лица, и крыл размах, и даже тот же факел. Но он сиял, как снежная вершина. Лучились синевой его глаза, волна волос на солнце золотилась, как сжатые хлеба на молотильне, лежал на коже бронзовый загар. В цветах заката он носил одежды, в цветах рассвета был подбой у крыл, и ясный факел в поднятой ладони горел незатухающим огнем. Ты на него похож чуть больше прочих. Котенку не сравниться с леопардом. Теперь прощай, неопытный сопляк.

* * *

Темно-зеленые воды Океана накатывали на отмель большими тяжелыми валами. Отступали долгой пеной по светлому песку. Эрот лежал ничком в полосе прибоя, мокрый, соленый, обветренный. Вечернее солнце золотило кожу. Рокот воды завораживал. — Кто он, твой брат? — спросил Эрот у Океана. — Твой брат, чье имя сходно с моим? — У меня была тысяча братьев, — ответил Океан. — Теперь их имена подобны ветру. — Кто стоял вровень с Танатосом? Кто был как я — но был при том титан? Скажи — кого Танатос звал Любовью?.. — Один Танатос?.. Этого не знаю. — Кто был Любовью каждому из вас? — Ты хочешь знать растоптанное имя? Надеешься наследовать ему? — Да. Расскажи, в кого влюблен Танатос, кто растопил его стальное сердце, кто стал землей, травой, водой и глиной, и плотью ныне созданных людей? — Прекрасный Эрос. Лучезарный Эрос. Который так к Танатосу стремился, что сам пошел в смертельные объятья, и потому убит, и погребен. Теперь весь этот мир — его обитель. И потому в него глядится Смерть. — Скажи — титаны ведь не умирают? — О нет. Наш век куда длинней богов. — Скажи — я стать смогу его подобьем? Как Эрос — я смогу когда-то быть? — Когда ты из любви пойдешь на смерть, и жертвой ляжешь на алтарь ужасный, не устрашишься сумрака и боли, и спустишься в погибельный Аид, умрешь для мира, сотню слез прольешь, пронзишь себя своей стрелой бесстрашно — как Эрос руку факелом обжег — тогда Ему ты станешь продолженьем. — Молчи о том пред матерью моей… Зеленый отблеск воды лег на невинное лицо подростка. Тень тревоги покинула его. Длинный след пены накрыл прохладный лук. Неслышно пела в воде тетива.