Соулмейты - дар или проклятье?

— Соколов, ты в порядке? Ему хочется засмеяться нервно и истерично, с надрывом и ломкой болью в голосе. Но он молчит, поднимает выцветшие от тёмно-зелёного до цвета пожухшей травы глаза и смотрит. Наверное, в его глазах видно этот оголённый надрыв, эту рану, что тянется по сердцу рубцом, который и заживить невозможно. А может лицо слишком бледное, словно он только что вылез из гроба или тёмного подвала, где его держали без солнца и кислорода. Но факт остаётся фактом: в глазах Марии Ильиничны беспокойство, которое цепляет что-то внутри разрезанного сердца, и Семену хочется хоть в ком-то найти тепло и сочувствие. Может, если бы у них были другие отношения — он бы даже попросил обнять себя, чтобы пережить чёрную полосу своей жизни. Но они не друзья, и даже не хорошие знакомые. Всё, что он слышал от неё за годы учёбы в универе — это замечания и ругань. Она не была его любимым преподавателем, потому что всегда твердила, что у Соколова ни таланта, ни хотя бы крошечного просветления фантазии. Женщина присаживается рядом, укладывая хрупкую старческую ладонь на его запястье, где под тканью свитера прячется имя того, который сломал, разорвал и выкинул обратно в реальный мир. Имя того, который заставил ощутить всю слабость, которая подтачивала три года лекций и практик. Чужая ладонь сжимается утешительно, а серые глаза смотрят внимательно, будто пытаясь сказать «я понимаю». Ему хочется нервно взъерошить рыжие кудряшки и тихо рассмеяться, потому что не понимает. У неё самой за плечами 40 лет брака и счастья с истинным, а у него одна ночь, после которой хотелось только выблевать внутренности в изящную раковину в чужом доме. — Всё хорошо, Марина Ильинична. Семен улыбается натянуто, заставляет себя шевелить лицевыми мышцами, потому что чувство такое, будто всё лицо застыло в болезненной гримасе. Ему кажется, что уже все вокруг знают о том, что его собственный соулмейт его бросил, сказав, что он ему не нужен. Ему кажется, что стоило сразу же, с самого утра, придти в деканат и перевестись с его лекций. Стоило вспомнить про гордость и дать понять, что щенком для битья он не станет. Только вот глупое, разрезанное сердце просило другого, молило остаться рядом с ним, чтобы видеть чужую улыбку, слышать чужой голос. Сердцу хотелось немного его внимания, даже если за эти жалкие крохи приходилось не спать ночами и штудировать лекции и учебники. Что угодно, лишь бы ненадолго почувствовать себя центром его вселенной. Женщина кивает медленно, словно боится, что от резкого движения он испугается, как газель, и побежит подальше. Ему бы хотелось сбежать подальше от этого университета, от этих людей, от глаз, что темнели от страсти, стоило подсесть к нему в клубе, с удивлением замечая, что это не место для женатых преподавателей. Он тогда заметил хриплым шепотом, что это так же не место для молоденьких мальчиков, которые просто сверкают вывеской «трахни меня». У Семена в тот момент перехватило дыхание, и голова закружилась, он с испугом приоткрыл мягкие пухлые губы и следил за чужой победной ухмылкой и рукой, что скользнула на его колено. Боже, он был сбит с толку, напуган, а ещё возбуждён. Впервые за все четыре года с появления метки, его соулмейт касался его так, как всегда хотелось. И стоило, наверное, включить мозги, понять, что мужчина пьян, да и зрачки его были как-то ненормально расширены, но Соколову хотелось верить, что Александр Евгеньевич тоже, как и он давно скрывает свои желания. А утром, когда солнце осветило чужую постель, и он проснулся, мечтая о мягких поцелуях и тёплых ласках — реальность вновь напомнила о себе. Александр сидел на краю кровати и смотрел на чужое, мальчишеское запястье со своим именем, как на что-то до ужаса противное, что и в руки, никогда не возьмёшь, если не заставят. У Семена в тот миг улыбка померкла, и даже, кажется, солнце зашло за тучи, потому что чужой взгляд не предвещал ничего хорошего. Саша потёр лицо ладонями и поднял взгляд от запястья к его лицу. Посмотрел с сожалением и вынес вердикт, каждым, словом вгоняя нож глубже в сердце. — Это была всего одна ночь. И я не думал, что ты… что у тебя моё имя. Я бы не сделал того, что сделал, если бы знал о метке. Говорил он это тихо и уверенно, но каждый раз стоило упомянуть о метке, соулмейтах или судьбе — отвращение в голосе Александра показывалось сильнее. Как ни странно Семен его понимал, когда ты стабильный человек с двумя детьми и красавицей женой, ты не променяешь это всё на какого-то бледного мальчишку с ярко-рыжими кудряшками и глазами блеклыми, словно у рыбы. — Всё хорошо. Я понимаю. Ничего не было, Александр Евгеньевич. Соколов говорил это тихо и медленно, чтобы голос не дрогнул на каком-то моменте, чтобы не показать, насколько больно и мерзко от всей этой ситуации. И насколько мерзко от воспоминаний, потому, что теперь он знает, какие на вкус поцелуи его мейта, или как он хорош, когда наслаждается его телом. Всё в порядке, в порядке. В порядке. Всё пошло по пизде с самого первого появления Кириллова Александра Евгеньевича в его жизни. Всё пошло по пизде ещё в 16, когда чужое имя появилось на запястье, показывая любящим родителям, что соулмейт их сына парень. Они не приняли, но каждый раз стоило эмоциональному мальчишке заговорить о счастливом будущем, улыбались понимающе. Большего он и не хотел добиться. А сейчас, сидя в коридоре университета на мраморном полу, он думал, что родители были правы. Семен не заслужил нормального, любящего соулмейта — он заслужил только разбитого сердца и помойного ведра, опрокинутого на голову. — Всё образуется. Тихо шепчет женщина, вырывая его из мыслей и воспоминаний. Невеселый смешок всё-таки вырывается, как и слёзы, которые по щекам скользят, не притормаживая. Господи, он такой жалкий придурок. Марина Ильинична обнимает его, позволяя мочить дорогую тёмно-синюю блузку своими слезами. И Семену хочется назвать её «мамой», потому что в ней тепла больше, чем в родной матери, которая обнимала, словно нехотя, и не несла в себе всей этой поддержки и понимания. Господи, да вся его жизнь проходит под эгидой холода и одиночества. Ему нужно хоть немного тепла, которое он крадет у людей. Ему нужно хоть немного любви, чтобы почувствовать, что всё ещё живой, всё ещё нужный. Он отстраняется от неё, и сам не понимая зачем, тянет рукав свитера выше, оголяя метку. Показывая, что ничего не наладится, что он уже сломан на 80%, и что доломать его легче простого. Женщина смотрит на метку с долей тоски и осуждения, но потом кладет теплую и сухую ладонь на нежную кожу и прикрывает чёрные буквы пальцами. Улыбается ему легко и, наклоняясь, целует в висок, словно перед сном. — Люди не всегда делают правильный выбор, милый. И мы не можем за это их ненавидеть, потому что сами ошибаемся. Просто отпусти, и, возможно, в скором времени он поймёт свой промах, а если нет… Женщина оголяет своё предплечье, показывая ровным почерком «Зырянова Анастасия», которое определённо не имя её мужа. У Семена от удивления, даже дыхание перехватывает. Потому что какого черта половине планеты не везёт с соулмейтами. Ректор улыбается грустно, с ностальгией, и прячет метку снова. Соколову немного легче от понимания, что соулмейты могут ошибаться. Ему легче от надежды, которая тёплым огоньком обдает бедное сердце. — Мы были молоды и глупы. Лучшие подруги с детства. Но тогда были слишком жестокие времена, и двум девушкам нельзя было быть соулмейтами. Она женилась и уехала за границу, а я осталась здесь и провела пару лет в попытках забыть тоску по своей истинной. Все делают ошибки, Семен. Но Александр ещё может всё исправить, а если нет — мейты не единственные люди, с кем ты можешь быть счастливым. И когда женщина уходит, оставляя ему частичку тепла и поддержки, он заставляет себя стереть слёзы и подняться с пола. Даже если его соулмейт не хочет иметь с ним ничего общего, это не даёт ему права вести себя, как ублюдок. Семен докажет ему, что быть истинными — самое лучшее, что может случиться с человеком. Он докажет, что жена и дети не будут заменой второй половине сущности и сердца. Он докажет, что имеет право на чужие поцелуи и ласки, даже если в зеркале до сих пор отражается глупый мальчишка с ярко-рыжими кудряшками и выцветшими глазами. Он докажет, что достоин, потому что устал убегать и сдаваться. Всё пройдёт. Пройдёт. И изменится.