Дьявол, что сокрыт в Боге

      Крест на стене отливает холодом и разочарованием, Иисус неодобрительно косится на юношу, что дни напролёт стоит перед ним, выносит приговор. Несколько минут кажутся часами, молитвы, что запомнены до интонации, сбиваются, колени, привыкшие к многочасовым сведениям, начинают разрываться болью. Горло пересыхает, и дышать становится невозможно, глотка изодрана живительным кислородом, вместо слов получаются лишь хрипы, но он всё равно продолжает молитву. Но Иисус отворачивается, кривится, а металл на шее обжигает, сильнее парного молока.       — Ну, что же ты творишь, мой драгоценный? Он больше тебя не хочет слушать, — на лице демона расползается вишнёвая улыбка, он сползает на пол и обнимает со спины.       Горло горит и требует воды, белые руки выцветают, оставляя лишь место для лили и зелени вен, что бьются меж острых костей. Демон хмурится, прижимается теснее и хватает тонкие запястья, что трясутся лучше октябрьского клёна.       — Прекрати, он не станет тебя слушать. Моего брата тоже не слушал, а он, между прочим, был как ты, — демон прикрывает глаза и выдыхает, отпуская его. Поднявшись, лукавый, оседает рядом, не касаясь согрешившего. Его и так ждёт агония, больше боли не хотелось ему приносить. Не хотел ведь, а запястья обжёг.       — Бог очень самовлюблен и высокомерен. Он не терпит единожды оступившихся, он не прощает ничего. Ни пропущенной воскресной мессы, ни забытой вечерней молитвы из-за чахотки жены, ни случайный разговор с Порочным Демоном. Эго Бога неприкасаемо и свято, а ведь он лишь старик, что сумасшедш и ворчлив. Бог затворник. Он сваливает заботу о младших детях на золотокрылых первенцев, но все подростки строптивцы. И вот уж власть оказывается в когтях разномастных пернатых, а ребёнок, что имеет власть, превращается в тирана. Ангелы, что нарушили устав господний, были выдворены из-под отцовского крыла и организовали свой дом, для таких обманутых как они.       Демон плюётся, шипит, ёрзает, а слёзы кровавые всё льёт. Он не смеет утереть дорожку, отступление от норм отца, и ждёт наказания, а на грешника всё косится. Тот сам слёзный, нервный, перебитый. Демона всего трясёт да хочется за углом где-нибудь выпотрошить себе кишки, чтоб отмыть от молитв и святости. Он с трудом поднимается, переступает с ноги на ногу, бредёт к двери. Но у входа оборачивается, сжимает ручку до разрезов на ладонях, до вспоротой кожи, закусывает губу в душевных метаниях, слизывает алую дорожку, оставленную остроконечным клыком. Ягодный настой радужки искрится в сумеречном блеске, отдаёт болью да беспомощностью, трясётся от сожаления. Лунное свечение играется в белых волосах, распадается на цветовые лучи, окрашивая комнату болезненно-голубым, подсвечивая без того мёртвую кожу. Всё же демон разворачивается, после тяжёлого выдоха.       — Мой драгоценный, остановись же ты. Я могу показать куда больше, чем он предлагал. Послушай же, драгоценный, сказку старого демона о милосердии божьем. Ты же выслушаешь меня? — демон падает на колени перед грешником, хватает за ладони, забыв про крест в руках того, про запрет о касании святого. Демон смотрит в глаза, ищет в закоулках ответ, а там только кресты да райские кущи.       — Слушай, слушай, мой драгоценный, смотри в мои глаза, открой свой разум, а я станцую на битых витражах твоих церквей. Слушай, слушай, это единственная история, где Бог спел для своих детей. Это давняя-давняя история. Был на земле человек, что любил отца своего небесного больше земных своих родителей, и мечтал он стать слугой его, не понимая, что был уже рабом его. Господь не видел своего отпрыска, ослеплённый гневом к младшему сыну. Так шли годы, и обожатель отца твоего, вырос в бесконечной молитве и разуверился в Господе, что пропускал все слёзы сына своего. Господь решил развеяться и обратился к самому преданному из сынов земных, и очень уж он разгневался, увидя его. Тот мечтатель, обещавший Богу всю свою кровь, обратился во взрослого мужчину, что забросил церковь и нашёл семью. Бог решил обречь его на муки во владениях сыновьях. Бог наслал на человека чуму, отобравшую невинные души у него, прогневавшую всю округу, изгнавшую его из родной земли. Отец был безмерно собой горд и доволен. Пусть знают, он жесток, но справедлив в своих решениях. Но в одно утро или то был золотой горизонт запада, душу Господа разрезал плачь, то был голос того человека, что он проклял, то был тот невинный голос, что много лет назад пел Господу колыбельные, успокаивая его сознание от семейных ссор, тихий и звучный, он был печален и смиренен, не винил, не просил прощения. Бог лил слёзы как малое дитя, тянул руки к умиротворяющему голосу и скулил, скулил по-пёсьи, затяжно да горько. С той поры сын божий закутался в золотые цепи и поёт, поёт, не смея прекратить свою молитву, хотя Господь уж ничего не слышит да не видит, да забыли уж о душе, прикованной к трону отца, и можно было б передохнуть, сбежать. Человек бы мог найти свои отобранные невинности, но не нужна более жизнь. Мой драгоценный, расскажи, объясни мне, что вы так угодить ему стараетесь? Он вас проклял, всех возненавидел, а сам кричал о всепрощение и вечной любви. Расскажи же, как вы может его любить и верить?       Демон отпускает кисти и жмурится, сколько лет отучивали от святого, до сих пор вон шрам остался. Руки горят, пузырятся, чешутся, глаза всё ищут в других отклик, а спину жжёт взгляд Иисуса. Демон хватает грешника за шею, прижимает до хруста костей, держит, отрывает лицо от плеча.       Демонам запрещено приближаться к таким как он. Что верят до последней капли крови, до последней перебитой кости, до последнего живого пернатого. И до фиолетовых далей, сколько этих самых бессмертно-белых осталось да и есть ли вообще. На тот случай и даровали мечты да едкие краски.       — Прости меня, — демон приближает лицо к чужому, трясётся, кукожится, осторожно дотрагивается до чужих губ. Вороньи перья устилают пол, гремят золотые-серебряные цепи церковными колоколами, но не слышат их, утопая в теневом шёпоте, распаляя низинные чувства. Графитовые волосы спадают на сутулые плечи, подбираются чрезмерно осторожной рукой, оглаживается овал лица с точёными чертами, что возлюбили бы и пернатые и отречённые, матовость стального взгляда пьянит, хоть почти сокрыта под длинными ресницами. Лукавый готов продать отцу своему изгнившую душу, покориться в рабство, вечно сидеть на адском пламени, если б позволили остаться с грешным человеком, готов нести наказание за двоих, только чтоб не тронули светлой кожи, не наносили больше увечий, чем осталось от свящённых розог.       Боль резко разносится по грязным рукам, пульсирует по вискам, тупо давит на затылок, раскрывается пулевой розой и кровавый криком под рёбрами. Руки очень мелко подрагивают, нервно бьются страхом потерять, по белой щеке катится слеза, придавая поцелую вкус солёного металла. Демон отстраняется, смотрит глазами винного осадка, что убил сотни Лун, как возвращается напротив блеск холодного лезвия, как заполняет рассудок битые стёкла.       — Мой драгоценный, ты пришёл в себя, — сталь хватают, выворачивают, принуждают тонуть в кровавых тенях. — Успокойся, драгоценный, не нужно играть, как "хотел" Он.       Голос демона опутывает, заседает в голове, скользит по венам да цепляется за артерии. Слушать его не хочется, но ускользающее сознание впитывает слова лукавого словно губка, расползается по телу воспаление от прикосновений, хоть и переносится теперь отчего-то легче. Пузырящиеся запястья ноют, лицо покалывает, всё тело сковано бессилием. Остаётся только подчиняться, а белёный силуэт скалится да посмеивается успокаивающе. Хочется сдвинуться из-под взгляда Христа, но вены пухнут-синеют, да кровь обжигает. Сталь морщится, шипит, ёрзает, вяло двигая руками, мотая головой со стылой испариной. Демон устраивает поудобней, садит на собственный колени, напевает что-то церковно-колыбельное, усыпляющее, притягивает ожившую сталь к своему плечу.