Мир без тебя

Нам Сун бредет по школьным коридорам медленно, задевая носками пыльных кроссовок паркет. Сейчас здесь уже никого нет; вечерние занятия закончились, и лишь где-то внизу сторож одиноко гремит ключами. Пожалуй, он все же будет скучать по этому месту. Школа приносила в его беспорядочную жизнь оттенок рутины, иногда раздражающей, но большей частью спасительной. Было что-то удивительно успокаивающее в том, что, какая бы чертовщина ни происходила в его жизни, наступало утро, и он оказывался здесь. За пределами школы у него был вечно пьяный отец, пустой холодный дом и весьма смутное представление о будущем, а здесь самой большой проблемой были выговоры классной за неуспеваемость. Сюда он сбегал, когда становилось совсем невыносимо: часами лежал на крыше, где небо ближе и собственное одиночество ощущается не так остро, или же просто дрался до кровавого кашля, пока боль в сломанных ребрах не заставляла позабыть обо всем. Обо всем, кроме него. Ноющая память и чувство вины, его дикие глаза за больничным стеклом в тот последний вечер… Алкоголь и драки были плохой анестезией, и порой Нам Сун ловил себя на страшной мысли, что не видит смысла в завтрашнем дне. Он не был одним из тех, кто находит решение всех проблем в петле или таблетках, но иногда, поднимаясь на крышу, подолгу смотрел вниз. Сложно сказать, о чем он тогда думал; сознание металось где-то между «я совсем свихнулся» и «будет ли этот придурок плакать обо мне». Тусклый уличный фонарь вырисовывает высокую худощавую фигуру, прислонившуюся к ограде. Натянутые нервы дрожат гитарной струной, и он боится сорваться, снова допустить ту же ошибку, что и три года назад. Где-то внутри, на самом дне, медленно поднимает уродливую голову злоба – это его вина. Во всем его вина. Если бы он просто остался тогда рядом, если бы не собирался уехать и оставить его одного… Ничего этого не произошло бы. До школьных ворот остается всего несколько шагов, когда его останавливает низкий хрипловатый голос: - Значит, самое ценное в твоей жизни – это школа? От нее ты хочешь отказаться? – Ухмылка, кривая и рваная, рассекает лицо Хын Су. – Негусто. Нам Сун прикрывает веки, давится чувствами, впивается ногтями в ладони. Смотреть в его больные, уставшие глаза страшно, но еще страшнее осознавать, что он делает это в последний раз. Страх давит на сердце тяжелой рукой, сжимает удушливым спазмом горло. Внутри него атомная война и тысячи взорванных Хиросим, а укрытый ноябрьской листвой мир вокруг так же равнодушно спокоен, как и лицо напротив. Взболтать бы этот вечер к чертям, отпустив рвущуюся наружу истерику, но вместо этого он выдавливает лишь глухое: - Я отказываюсь вовсе не от школы, а от тебя, придурок. Зрачки Хын Су расширяются, и Нам Сун мгновенно тонет в их глубине. Три долгих года разлуки клубятся в них угрюмой ненавистью, обидой и такой щемящей тоской, что заходится сердце. До безумия хочется разбить ему лицо, а затем вымаливать на коленях прощение и плакать, смеяться вместе, до хруста прижимая к себе родное костлявое тело. Вдохнуть его тепло и снова почувствовать себя целым, живым, а не кривой пародией, какой он был все это время. Он жадно вглядывается в его лицо, ища хоть малейший шанс для себя, малейший намек, что для них еще все возможно. Но Хын Су отводит взгляд, и Нам Сун понимает: поздно. Из него снова выдирают кусок, прямо там, где свежие раны только-только начали затягиваться от одной лишь его близости. Лучше всего уйти сразу, не оглядываясь, пока боль еще до конца не опомнилась и не поглотила его. Она придет после, в сумерках пустой комнаты, впитается в тело вместе с дымом бесчисленных сигарет и горечью соджу. Он знает, он привык. Все хорошо. Я в порядке. Два простых слова, ставшие его мантрой. Он повторял их себе каждый день, и сознание цеплялось за них, словно за спасательный круг. Медленно, шаг за шагом, он учился жить без него. Без его разбросанных по дому вещей, которые давно стали их общими; без утренней беготни и криков, когда они опаздывали в школу; без его вечных подколок и шутливых драк; без крепкого, надежного плеча, к которому так хорошо было прижаться порой в поисках тепла и утешения. Но ведь время стирает все, верно? Однажды они действительно станут чужими людьми, просто неприятным воспоминанием из прошлого. А затем и оно уйдет, надо лишь стиснуть зубы и потерпеть. И тогда настанет день, когда с ним действительно все будет в порядке… Ни черта уже не будет в порядке. Путь до школьных ворот растягивается в бесконечность. Теперь между ними взаимные обиды, предательство и несколько десятков метров асфальта. Взгляд Хын Су по-прежнему прожигает в его спине дыру, и Нам Сун взрывается. Его накрывает взрывной волной, рвет на части, растворяет на атомы, срывая последние тормоза. Ведь он уже лишился самого дорогого, ему больше нечего терять. Хын Су приподнимает брови, когда он в два прыжка преодолевает разделяющее их расстояние и хватает его за воротник формы. У него глаза буйнопомешанного и горячие пальцы, и это притом, что на улице минус пять. Хын Су немного страшно, немного смешно, немного хочется повеситься или чтобы Нам Сун придушил его прямо здесь. Тогда хотя бы не придется снова смотреть ему в спину, наблюдать, как он растворяется в ночи и уходит из его жизни. Сломанную им ногу вылечить удалось, а вот сломанную им же душу нет. Три года он собирал осколки, копил обиды, мечтал о мести и потихоньку сходил с ума. Нам Сун был везде: на старых фотографиях, подаренных вещах и книгах, в рамене, который они ели из одной чашки, в каждом отморозке, которого он избивал за школой, пытаясь выплеснуть свою ненависть. Нам Сун был в каждой бессонной ночи, когда он ворочался на футоне, отвыкший засыпать без теплого тела под боком. Нам Сун был прямо сейчас – дышал ему в лицо отчаянием и злостью, прижимая к ледяной поверхности школьных ворот. - Сколько ты будешь мучить меня? Что мне нужно сделать, чтобы ты поверил мне? – По его щекам потекли слезы, остывая на морозе. - Ты говорил, что раньше у тебя в жизни были только футбол и я. Но у меня был один ты, придурок!!.. Я жил лишь тобой, идиот ты безмозглый! А ты собирался уехать в Сеул и бросить меня, променять на этот дурацкий футбол… Я просто испугался и хотел, чтобы ты тоже испытал этот страх, страх остаться одному. – Он цеплялся за воротник его рубашки, разрывая тонкую ткань. – Но я никогда не думал, что все получится так… Мне жаль… Мне так жаль, что сдохнуть хочется. - Ну так вперед, давай, если так сожалеешь. Или кишка тонка? Нам Суна все еще потряхивает от недавнего взрыва, и он думает, что ослышался. Но Хын Су кивает в сторону ведущей на крышу лестницы, а на губах снова эта разводящая на слабо насмешка. Он улыбается в ответ и хватается за железную перекладину, которая мгновенно прожигает холодом до костей. Если подумать, не самый плохой вариант, он сам думал о нем не раз. Нам Сун успевает подняться на пару ступенек, когда его буквально сдергивают вниз. - Совсем спятил, да? – Хын Су хватает его за запястья и толкает к стене. – Больной придурок. Нам Суна душит истерический смех и горячее тело Хын Су, с нечеловеческой силой прижимающее его к кирпичной кладке. - Пусти меня, ты ведь сам сказал, что… - договорить он не успевает, потому что в сантиметре от его лица в стену врезается кулак. - С каких это пор ты слушаешь, что я тебе говорю? Ты хоть раз пытался меня понять? Хоть раз спрашивал, что я чувствую?! У Нам Суна слабеют ноги и он сползает по стене. Никогда еще крыша не казалась ему столь желанной. Наверное, если бы он сейчас смог сдохнуть без особых мучений, то было бы лучше всего. - Почему ты не пришел ко мне? Если так боялся остаться один, почему ты бросил меня?! Ты хоть представляешь, что я пережил тогда в больнице, скотина ты бесчувственная?! – Теперь очередь Хын Су впиваться в чужую шею одеревенелыми от холода пальцами и орать в лицо. - Ненависть. – Шепот такой тихий, что, даже стоя так близко к нему, Хын Су едва его разобрал. – Эту ненависть в твоих глазах… Я не вынес бы. Нам Сун кусает сухие красные губы и прячет взгляд. Словами ничего не изменить, ошибок прошлого не исправить. Но от сказанного стало чуточку легче – словно разжался в груди тугой узел невысказанных обид и злобы, и по венам анестезией потекло какое-то отупляющее оцепенение. Стало чуточку тяжелее – отпустить его, теперь уже навсегда, встретиться еще раз глазами, в которых наверняка по-прежнему стынет обида и презрение. Он неловко подбирает рюкзак с земли и чувствует, как в подбородок вцепляются чужие холодные пальцы, заставляя смотреть вверх. - Я хотел тебя ненавидеть. Думал, что ненавижу, а на самом деле просто скучал. Каждый день. Каждую минуту. Когда смотрел, как ребята из команды уезжают на игру в Сеул, когда сбивал кулаки в кровь от собственной бесполезности, когда нога болела так, что хотелось на стенку лезть. Я ненавидел тебя так сильно, что задыхался, а скучал… еще сильнее. А ты скучал по мне хоть иногда, придурок?... В черных глазах вопреки опасениям нет ничего – ни ненависти, ни злости, ни презрения, вообще ничего. Они пустые и темные, словно кто-то погасил внутри свет. Нам Сун теряется в этой темноте и забывает все слова, увязает и тонет без надежды на спасение. Внезапно где-то в глубине вспыхивает огонек – насмешка, тонкая и острая, словно швейная игла. Черные глаза искрятся ей, живые, по-мальчишечьи озорные и дерзкие. Глаза пятнадцатилетнего ученика средней школы, его лучшего друга Пак Хын Су. Дышать становится нечем, а его запах, полузабытый, крепкий запах дешевых сигарет, одеколона и чего-то еще, чем пахнет лишь он, бьет в ноздри и застывает в легких. Хын Су сжимает его в объятиях до боли, до мельтешащих точек перед глазами и слабости в ногах, и он боится пошевелиться. Боится очнуться и понять, что это воображение играет с ним злую шутку. - Вот что ты должен был сделать, идиот. Когда мне пришлось бросить футбол и я не хотел жить, ты должен был быть рядом, дать ощутить, что хотя бы ты у меня остался. – Его объятия становятся стальными, и Нам Сун охает от боли, но продолжает ловить каждое слово. - Знаешь, ты ведь предал меня дважды. И если с тем, что ты забрал мою мечту, я смирился, то с тем, что ты посмел забрать себя у меня, я смириться не смог. Нам Сун цепляется пальцами за его куртку и жмется теснее, словно потерявшийся щенок. Хиросима внутри гаснет, оголяя обожженные нервы, и если Хын Су его сейчас оттолкнет, то он просто свихнется. Но они стоят так минуту, две, три, и он чувствует, как ампутированный их разлукой кусок души медленно прирастает на место, а в груди снова бешено стукается живое сердце, подстраиваясь под ритм другого, что бьется совсем рядом. - Поэтому добиваться прощения будешь всю оставшуюся жизнь. И если ты, отморозок, посмеешь бросить меня снова, живым точно не уйдешь. – Удар в живот, короткий и быстрый, вышибает из него дух, и Нам Сун валится прямо на промерзшую землю. Прелая листва путается в волосах, липнет к одежде, промокшие грязные кроссовки холодят ноги, но ему хорошо. Ему так невыносимо хорошо, что он захлебывается смехом и катается по земле, словно ненормальный. Хын Су качает головой и презрительно щелкает языком: - Совсем с катушек слетел. Угораздило же с таким психом связаться. – Он тянет его за руку и дергает на себя. – Пошли домой, убогий. Ты мне тонну рамена задолжал. Нам Сун виснет у него на шее, не прекращая улыбаться во все тридцать два зуба. - Ты приготовишь для меня? – Он складывает пухлые губы уточкой, подлизываясь. - Ты не только тупой, но еще и глухой? Я сказал, что ТЫ МНЕ ЗАДОЛЖАЛ. Поэтому и готовить будешь сам. И прекрати дышать мне в ухо, это отвратительно. – Хын Су указательным пальцем щелкает его по носу, посмеиваясь над тем, как лучший друг обиженно сопит, угрожая подсыпать в рамен чего-нибудь. - Валяй, но один смертью храбрых я погибать не буду, заберу тебя с собой. – Нам Сун пропускает один вдох, когда он на секунду прикасается к нему лбом, и в черных глазах уже нет ни капли насмешки. – Все общее, помнишь? Домой они добираются ближе к двенадцати, когда их тихий спальный район уже укрывает ночной покой. В маленькой прихожей слишком тесно, и два парня шутливо толкаются, на ходу сбрасывая одежду и кроссовки. Пока Нам Сун на кухне гремит посудой, Хын Су медленно погружается в воспоминания. Старенький телевизор в углу, который они однажды сломали, когда Нам Сун отрабатывал на нем свой очередной прием. Помнится, им тогда здорово досталось от его отца; характер у того был вспыльчивый, а рука тяжелая. И следующие несколько дней Нам Сун жил у него, пока Хын Су за шкирку не притащил его просить у отца прощения. Пыльная игровая приставка, задвинутая под шкаф. Они пропадали за ней часами, забивая на школу и весь остальной мир. Вертя в руках диск с подаренной новой игрой, Нам Сун радовался, как ребенок, а Хын Су думал, что его новые кроссовки могут и подождать. На них он может накопить как-нибудь потом, а сейчас гораздо важнее улыбка этого придурка, от которой на душе сразу становится тепло. Он входит в спальню, и в груди тянет сильнее. С тумбочки ему улыбается их старая фотография со средней школы, и Хын Су непроизвольно берет ее в руки, оглаживая контур лица друга, его по-детски пухлых губ и растрепанных волос. Ему всегда было интересно, как парень с такой миловидной внешностью может быть отпетым хулиганом. Ему бы быть школьным принцем и разбивать девичьи сердца, а не кулаки в кровь. Хын Су усмехается, отчетливо представив выражение его лица, если он заикнется о чем-то подобном. Придется оставить свои фантазии при себе, если он не хочет отпраздновать возрождение их дружбы очередной дракой. - Эй, ты где потерялся? Рамен сейчас разварится! Маленькая захламленная кухня пахнет уютом и домашней едой. Память, словно скользкая удавка, сжимает горло сухим спазмом. Хын Су на мгновение выпадает из реальности и кажется, только сейчас осознает, как сильно скучал по этому месту. - Айгу, малыш Нам Сун-и, ты отлично постарался. – Он с улыбкой тянется через стол, не сумев отказать себе в удовольствии потрепать друга за вмиг покрасневшие щеки. Тот шипит на него и утыкается лицом в чашку: - Ешь уже, придурок. Хын Су берет палочки, с шумом всасывая сразу полчашки лапши. Она тут же обжигает язык, но в остальном вполне съедобна. Он восхищенно показывает большой палец и тут же получает тычок под коленку, отчего стол наклоняется, обдавая горячим бульоном Нам Суна. - Обжегся? Его взгляд цепляет покрасневшую кожу на белом запястье, которое Нам Сун тут же прикрывает рукавом рубашки. Он хватает его за руку, чтобы рассмотреть поближе, но останавливается, когда тот сжимает зубы от боли. - Криворукий идиот. – Хын Су хватает аптечку, вытряхивая из нее мазь от ожогов. – Покажи руку. Нам Сун проворчал что-то вроде «командуют тут всякие», но обработать себе запястье все-таки дал, мысленно поражаясь, как ловко у него получается. - И где только научился. - Несколько месяцев в больнице провалялся благодаря кое-кому, насмотрелся всякого. – Хын Су осекается, снова поймав это беспомощно-виноватое выражение на его лице. – И заканчивай смотреть на меня как девица из слезливой дорамы, бесишь страшно. Нам Сун усмехается и в блестящем прыжке раненого лося заваливает его на пол. Какое-то время они шутливо дерутся, пока Хын Су не подминает его под себя, заломив руки над головой. Нам Сун тяжело дышит, облизывая потрескавшиеся губы и расфокусированным взглядом смотря ему в глаза. Кажется, он порвал ему рубашку – нескольких верхних пуговиц не хватало, а остальные держались на честном слове, оголяя подтянутый живот, сверкавший синяками разных оттенков. Подняв край рубашки повыше, он увидел другие рубцы, зажившие и свежие, уродовавшие белую гладкую кожу. Нам Сун быстро опустил рубашку и поднялся на ноги, избегая его взгляда. - Работа того отморозка? У тебя что, мазохистские наклонности пробудились? Зачем ты позволял ему избивать себя? - Просто представлял, что это ты. - Нам Сун закусывает пухлые губы и улыбается. – Иногда помогало. Несколько секунд Хын Су сверлит его тяжелым взглядом, а затем подходит вплотную, касаясь сжатым кулаком живота. - Никогда больше не смей позволять этому уроду прикасаться к себе, понял? Или в школе станет на одного проблемного ученика меньше. – Хын Су сердито сдвигает брови, но в глазах у него пляшут черти. – А захочется трепки, обращайся сразу ко мне – я тебе такое устрою, что неделю с кровати не встанешь. - Не сомневаюсь. Только учти – рядом будешь валяться ты. - Хамло, ты как с хёном разговариваешь? - Тоже мне хён нашелся. – Нам Сун уворачивается от подзатыльника и скрывается в спальне, на ходу показывая ему средний палец. - Вот же мелкий говнюк. – Хын Су чувствует себя полным дураком, улыбаясь от уха до уха, вместо того, чтобы хорошенько намылить поганцу шею. Но ему сейчас слишком хорошо для этого. Так легко и свободно, как не бывало очень давно – пожалуй, с того момента, когда он остался один в маленьком стерильном аду больничной палаты, наблюдая, как единственный по-настоящему близкий человек уходит из его жизни. Он вытряхнул из головы страшное воспоминание и налету поймал брошенные Нам Суном футболку и штаны. - Переоденься. – Он окинул оценивающим взглядом высокую подтянутую фигуру друга. – Размер у нас с тобой вроде бы по-прежнему одинаковый. Хын Су хмыкнул, глянув на его выточенное, отлично сложенное тело. Три года явно не прошли для него впустую, но черта с два он дождется от него комплимента. - Если ты так и не вырос со шмоток из средней школы, то не могу сказать того же о себе. Нам Сун скорчил жуткую мину, но пухлые губы, дрогнувшие в попытке сдержать смех, выдали его с головой. - Снова нарываешься. Футон слишком тесный для двоих, поэтому очередная потасовка выходит короткой, но жесткой. Когда Хын Су наконец слезает с него и ложится рядом, Нам Сун еще долго вздыхает и жалуется, что он ему все ребра помял. - Хватит ворочаться, я заснуть не могу. Хын Су ворчит скорее по привычке, сна у него ни в одном глазу. Он закидывает руки за голову, рассматривая трещины на потолочных перекрытиях. Нам Сун рядом фыркает и пододвигается ближе. Теплое, прерывистое дыхание греет шею, и его с головой окутывает уютом. Три года… Удивительно, что он протянул без него так долго. Сначала были злость, обида, гордость, что не позволяла сделать первый шаг. А затем пришел страх. Страх, что плохо лишь ему, что лишь он загибается от одиночества и бессмысленности каждого прожитого дня. Сломанные вещи выкидывают и забывают о них, их всегда можно заменить другими. Он испытал это, когда уходил из команды; в глазах тренера была жалость, а в раздевалке новый нападающий уже одевал форму с номером Хын Су. Ему было страшно встретить Нам Суна и понять, что все произошедшее для него лишь неприятное воспоминание, а место Хын Су рядом с ним давно занимает другой. Он непроизвольно нащупал край его толстовки и крепко сжал. Нам Сун лежал совсем рядом, теплый, настоящий и растворяться в воздухе не собирался, но ему так почему-то было спокойнее. Нам Сун притиснулся вплотную и прислонился к его плечу; глаза были закрыты, но неровное частое дыхание выдавало, что он не спит. - Нам Сун-а. – Имя срывается с губ прежде, чем он успевает остановиться. - Ммм?... – Нам Сун закидывает на него ногу и утыкается носом в шею, от чего все тело обдаёт жаром. - Дышать нечем, придурок. – Хын Су беспокойно ерзает под его весом, но не отодвигается. Нам Сун прижимает его к себе сильнее, с удовольствием чувствуя, как постепенно расслабляются его мышцы, и он обмякает в его руках, жмется теснее, ближе. Неловкость уходит, и на свете нет ничего естественнее ощущения его тепла, сладковатого запаха одеколона и чуть шершавой от двухдневной щетины щеки. - Ты что-то говорил? Хын Су кусает губы и какое-то время подбирает слова. Самокопание никогда не было его сильной стороной, но сейчас ему просто необходимо выговориться, и единственный человек на земле, которому он способен открыться, как раз в эту минуту довольно громко сопел ему в ухо. - Все это время… Как ты жил? Нам Сун вспоминает бессонные ночи и дни на грани нервного срыва, едкий, тошнотворный привкус вины и отвращения к себе, который не смывало даже соджу. Вспоминает тоску – острую, волчью, надрывную, такую, что в пору в петлю лезть. Ощущение, словно тебя выпотрошили и забыли набить заново. Состояние, которое вряд ли можно передать словами. - Хреново. А ты? Хын Су молчит и лишь крепче сжимает пальцы на его предплечье. Но Нам Суну и не нужны слова; достаточно лишь отблеска той боли в его глазах, что так хорошо знакома ему самому. Он накрывает его руку ладонью и льнет сильнее, хотя ближе, кажется, уже некуда, забирая его страхи, прогоняя свои. Хын Су набирает воздуха в легкие и зажмуривается, точно перед прыжком в пропасть. Слова обжигают язык, сухой костью застревают в горле. Нам Сун рядом дышит часто и неровно, и промолчать сейчас – значит лишиться этого звука навсегда, снова слушать проклятую тишину и считать секунды до рассвета, лежа одному в холодной постели. - Я это к чему… Моя старшая сестра на какое-то время уезжает заграницу… Мне страшно. - Дом большой, места много, да и за жилье самому платить неохота… Вдруг ты снова уйдешь?... - У тебя же не очень хорошие отношения с отцом, думаю, он согласится. В общем, я хотел сказать… Ты останешься со мной?... Нам Сун несколько секунд смотрит на него, слегка прищурившись. Они лежат так близко, что каждую его мысль он не просто читает на лице, а кажется, слышит у себя в голове. И благодарит Бога за то, что Хын Су слепой идиот и пока не может делать того же. Ведь похоже, сейчас он единственный, кто осознал, что прежними их отношения смогут стать лишь отчасти. - Я встаю поздно. Из еды только рамен и яичницу могу сделать, функция стирки и уборки отключена. По ночам не храплю. Остальное – выясним в процессе. Вопросы? Хын Су некоторое время просто моргает, а затем подкатывает глаза. - Придурок. Нам Сун смеется так громко, что он почти готов врезать ему, вот только смысла в этом нет. Все равно что самому стукнуться головой об стену – болеть будет одинаково. Вместо этого он фыркает и демонстративно поворачивается на другой бок. - Только учти, свинарник устраивать не позволю. В ответ он слышит короткий смешок, а затем Нам Сун обнимает его со спины, забираясь руками под футболку и примирительно пристраивая голову на плече. Сердце под ладонями набирает обороты, чувствуя близость чужого, что бьется прямо ему в лопатки. Хын Су по всем статьям должно быть неловко и неудобно, но отчего-то сейчас это кажется самой правильной вещью на земле. Чертовски приятной вещью. Он успевает схватить эту мысль, краешком сознания удивляясь странному теплу, медленно текущему от его ладоней к низу живота. Не то чтобы они в первый раз засыпали вместе, но отчего-то сейчас его близость ощущалась особенно остро. Руки Нам Суна на коже горячие и мягкие, и он инстинктивно выгибается навстречу этим ощущениям, сильнее вжимаясь спиной в чужое тело, отделенное от него лишь тонкой тканью одежды. Нам Сун жмурится до мельтешащих точек перед глазами от желания выгнуться в ответ, но лишь бережно одергивает чуть дрожащими пальцами его футболку. У них еще будет для этого время. У них будет много-много времени, чтобы разобраться во всем. Хын Су улыбается, чувствуя его губы в волосах, и медленно проваливается в эту нежность, тягучую и сладкую, словно карамель. И уже где-то на грани сна и реальности разбирает тихое: - Как же я скучал по тебе, придурок.

июнь 2014