соседние камеры

— Так… Вы знакомы? — Роджерс изумлённо смотрит на Ванду, а она только глаза закатывает: стоило догадаться. — Родственники по несчастью, — отвечает, косясь на Барнса. Он кажется совсем другим, не таким, как тогда: волосы не клочками, а уложены поприличней, лицо добрее. Складывается ощущение, что не Джеймса Барнса знала, а Зимнего солдата. Может быть, так и есть. — Наши камеры в Гидре были рядом, — вступает в разговор Баки, потирая руки в наручниках. — Я слышала его крики, — говорит, сама не зная, почему, и глубоко вдыхает от нахлынувших воспоминаний. — А я — ее, — отвечает Барнс. Ванда, почему-то, ухмыляется. Роджерс в привычной манере поджимает губы от неловкости. Ему всегда неловко. — Эй, Кэп. Тебя Наташа звала, я совсем забыла — Ванда спрашивает, на самом деле вспомнив о том, что Романофф просила ее позвать Стива уже около часа назад. — Ох, ладно. Пригляди за ним, — кидает, уже уйдя на приличное расстояние, но девушка успевает услышать. — Ну что? Он ушел, теперь ты можешь сесть. — Могу, — он садится и снова трёт руки. Ванда не сдерживается и снимает наручники с помощью магии. — Ты что творишь? — спрашивает, смотря на теперь уже бесполезные железки. — Не зря же их на меня надели. — Я прекрасно это знаю и без тебя, Джеймс. В любом случае, если что, я смогу тебя остановить. — Самоуверенно. — Я знаю, что говорю. Перепалка заканчивается ничем, и пару минут они сидят молча. Максимофф все никак не может решиться задать один очень глупый вопрос. — Слушай, Джеймс, — привлекает к себе внимание Барнса, и его взгляд ей кажется каким-то заплывшим. — Тебе было больно? Когда… Когда стирали память? Он несколько секунд смотрит на нее, отчего становится не по себе. Может, он уже не Зимний солдат, но все ещё такой же мрачный. И Ванде это нравится, в какой-то степени. — Не знаю. Каждый раз, когда делали обнуление, я все забывал. — Зато я знаю, — осознает внезапно, что память ему стирали по три раза на неделе. — Твои крики слышали ближайшие камер десять, если не больше. Мурашки пробирают до костей, как только эти крики лишь шепотом в голове отдаются. Ванда жмурится, лишь бы выкинуть надоедливую нудящую боль, на она уходить совсем не собирается. Крики Барнса звучат эхом, ударяясь о стенки черепа и усиливаясь только от этого. — Ты в порядке? — Баки кладет руку на плечо Максимофф, приводя последнюю в чувство. — Да, просто… Голова немного болит. — Да, от криков. Они перегружают тебя, — он говорит, будто знает, что это такое. Вывод сам напрашивается, и Ванда делает его, засадив себе тем самым нож, глубоко в сердце. — Ты тоже их слышишь. — Да, но только твои. Тебе же память не стирали, да? — Надо мной ставили эксперименты. Изо дня в день, все никак не могли успокоиться, — Максимофф смотрит на собственные руки, вспоминая, как они все были в крови. Боль пробегает по телу электрическим разрядом, заставляя вздрогнуть. — Это закончилось, Ванда. Вся эта боль, она уже больше не придет, — Баки смотрит взглядом совсем незнакомым девушке — такого она точно не видела. Такой заботливый, добрый, может, даже влюбленный (так, стоп, нет, не может такого быть). — Знаешь, Джеймс, иногда мне кажется, что эта боль никогда не пройдет. Даже когда эксперименты прекратились, я предала собственные принципы, перешла на сторону зла, из-за чего потеряла брата. Единственного, кто мог меня поддержать. Потом я подставила Стива, потом… — Так, остановись, — резко прерывает Барнс, хватая Максимофф за запястья. — В смерти брата нет твоей вины. В том несчастном случае нет твоей вины. Слышишь? — он, буквально, заставляет Ванду поднять взгляд на него. — Все будет хорошо. Девушка судорожно вздыхает и кивает. Ей совсем невдомёк одно — почему о ней так печется Джеймс? — Все, что я помню из Гидры, это ты, твои крики, и наши разговоры. И все это было ужасно, Бак. — Почему? Слишком тебе надоел? — Когда тебя заносили в камеру, ты был едва в сознании, и каждый раз я заново рассказывала тебе все, чтобы ты не чувствовал себя беззащитным. Безрассудно, знаю, но я просто хотела помочь, — Максимофф мысленно себя по лбу бьет — нет, чтобы прямо сказать: каждый раз, когда видела мужчину растерянным и уставшим — жалела, когда слышала крики — плакала, когда видела улыбку — радовалась, и, вообще, влюбилась, дурочка. — Спасибо, — зачем-то говорит Баки, смотря на девушку с прищуром. — Знаешь, по-моему, ты что-то не договариваешь. Ванда, ты можешь рассказать мне что угодно, ты ведь знаешь. — Да, знаю… Ты, просто, другой… Не такой, как в Гидре. — Потому что я не под контролем Зимнего солдата? Ну, спасибо за комплимент. Баки смеётся, заражая девушку. Она немного улыбается, все ещё смотря в пол. — Я будто… Не знаю тебя. Будто ты другой человек. Но… Хочу узнать, — отчасти справляется с признанием, отчего часть камня с души спадает, но совсем маленький кусочек. Мужчина молчит. Он не знает, как реагировать, потому что ему кажется, что чувствует он что-то похожее. Неужели сумел влюбиться, пока был внутри собственного сознания? — Ты словно под коркой у меня записана, Ванда, знаешь. Ты говорила со мной, даже когда я был не в состоянии воспринимать что-то. По правде говоря, мой внутренний голос — это твой голос. Они молчат. Молчат, потому что оба боятся признаться в том, что, каким-то образом, смогли влюбиться в обстановке пыток и садизма. Молчат, потому что оба боятся последствий своих чувств. Молчат, потому что знают — ничем хорошим это не закончится. — А, плевать, — тараторит Максимофф и притягивает Барнса за футболку. Он с испугу падает со стула. — Уже насиделся? — Думаю, на сегодня хватит сидеть, — он ухмыляется и целует Ванду. Стив и Наташа смотрят на это зрелище из приоткрытой двери. — Эх, молодые… — Бак старше меня, — обиженно говорит Стив. — Не завидуй. Твоя невеста вообще где-то в Германии, борется с терроризмом. — А твоего жениха три года не видать. — Иди нафиг, Роджерс! — Не выражаться!