Отражения

Фонг улыбается насквозь фальшиво — эта Тсунаеши отнюдь не его: мертвецки холодная, жалящая глаза крамольной белизной студеной кожи, с застывшим взглядом. М е р т в ы м. Его Тсунаеши улыбалась тепло и мягко, словно была приютом для его чувств, привычно обнимая отточенным жестом за шею одной рукой, утыкалась кончиком носа куда-то в ключицу и едва запрокидывала голову, смеясь от той н е о б у з д а н н о й, неподвластной даже ему самому силы, с которой он обхватывал ее тонкие изящные запястья и прижимал к губам. Эта же Тсунаеши была совершенно другой, и Фонг абсолютно не знал ее такой: с полированным блеском волчьей усмешки, изогнувшей чувственные губы; с волосами, заплетенными в замысловатую, роскошную, нелюбимую ею прическу; прячущей под рукавами белоснежной блузки ненужное оружие. Ненужное, потому что эта Тсунаеши была мертва. Его Тсунаеши едва ощутимо пахла морем и киноварным померанцем, и когда он наклонился, чтобы ощутить разницу, то мелко вздрогнул: отнюдь не его Тсунаеши броско пахла розами и чужой кровью. Фонг медленно пропускает сквозь пальцы прядь ее тусклых медных волос и, ощущая, как подрагивают уголки губ, разворачивается и уходит. Это не его Тсунаеши. Прощаться с ней нужно совсем не ему. *** Эта Тсунаеши тоже не его — слишком босая, слишком раскрепощенная, слишком чужая. Фонг целует ее ради забавы — он все еще помнит поразительное тепло губ его Тсунаеши, а эта обманчивая пустышка похожа нее наружностью сродни близнецу. Тянется к его плечу по-кошачьи беззвучно и плавно, жмурит глаза в призрачном удовольствии и нелепо растягивает губы в искусственной, обаятельной улыбке, ничуть не робея под его пронзительно-острым взглядом. Фонга подкупает даже не это; он с неподдельным интересом рассматривает то, какую подноготную утаивают ее по-ведьмовски чарующие золотисто-охровые глаза. Он остается с ней на еще не одну ночь — знает, что ведет себя безнадежно глупо, но воспротивиться легкому, едва ли упрашивающему кивку, сквозившему отчаянной горечью и тоской, было неимоверно сложно. Его Тсунаеши угадывается тут только по профилю, не в диковинку увенчанному тяжелым узлом блестящих волос, и привычной глазу марке сигарет, отягощающих карман ее темно-синего двубортного пальто. — Ты пришел сюда не за этим, верно? — женщина тонко улыбается ему, затягиваясь сигаретой, но глаза ее остаются на диво бесчувственными. — Твой дом non qui, amante, no*. Тебе нужно уходить. — Верно, — Фонг морщится, чувствуя, как оседает в закромах памяти запах ее гвоздичных сигарет, но понимающе улыбается, — для женщины твоей профессии ты удивительно мудра, superficiale**. — Non sono una santa***, амант, — Тсунаеши лукаво усмехается, щелкая пальцами, — персон нон-грата здесь знают наизусть, мятежный Аркобалено. Фонгу думается, что Тсунаеши удивительна, и теперь он ощущает свое бессилие намного острее, чем тогда. Она смотрит на него с ужасающей теплотой, и только сейчас — сейчас! — Фонг понимает, насколько удушающе он пропах искореженной и изломанной виной. Он собирает лицо его Тсунаеши в памяти по крохотным крупицам, мелькающим ослепительной вспышкой, и спешно разжимает пальцы, обхватившие чужое узкое и красивое запястье. Думает, что если сейчас не успеет, то не увидит свою Тсуну уже больше никогда — словно хоть малейшее эфемерное воспоминание о ней утечет сквозь пальцы. Почему-то покидать одну из призывно блестящих фальшивок его Тсунаеши Фонгу изумительно просто — для этого ему нужно сделать только один шаг. Он даже не оборачивается. *** Фонг устало отводит взгляд и прячет руки в карманах отутюженных брюк. Он так и не смог перешагнуть черту — тревожные, но до одури приятные воспоминания, греющие его беспокойную, непокорную душу и омывающие знакомой волной теплоты и нежности, давно не позволяют ему взглянуть на картину целиком. Ему нужно продолжать искать. Еще одно столкновение поначалу выбивает его из колеи, но он почти успевает с этим смириться. Фонг наклоняется, чтобы помочь подняться упавшей женщине, но осекается. Чужие-родные глаза смотрят цепко и зло, подмечают малейшие детали, укрытые за ворохом одежды, и она негромко смеется, но спешно принимает ладонь. Лицо ее остается все таким же — бледным и самую малость осунувшимся, но это не портит великолепья тонких, красивых черт. Искаженные в злой усмешке губы, несколько непривычно-знакомые равнодушные золотисто-охровые глаза. Тсунаеши никогда не смотрела на него так — с гиперболизированным ледяным равнодушием, настолько невзаправдашним и двойственным, что у Фонга осуждающе колит где-то меж ребер. — Тсунаеши? — он прерывисто выдыхает, вцепляясь пальцами в услужливо подставленный локоть. Фонг беспокоится, когда она ожидаемо морщится и кусает губы, но хватку не ослабляет: каждая из параллелей слишком непредсказуемая, слишком опасная — любое увлечение, кажущееся преходящим, могло оказаться до глупого символичным. В одной из бессчетных реинкарнаций Тсунаеши была флористкой с ослепительной улыбкой, предпочитающей абсолютно безвредную подработку прецизионно кровопролитной профессии, в которой, однако, вертелась с детства. — Конечно же, Фонг, все это — безумно увлекательно, бесспорно… — нарочито вкрадчиво произносит она, хлопая ладонью по бедру: — Но что ты здесь делаешь, morto**** Аркобалено? Да еще и возле м о е г о дома, в который тебе дорога заказана? И улыбается — исступленно растягивает губы в неумело-яростной улыбке, не чувствуя, как проступает на прокушенной губе первая бисеринка крови, — наваливается спиной на входную дверь и не отводит глаз. На первое мгновение ему кажется, что они сухие. Зрение часто бывает очень обманчиво. Настолько, что Фонг просто теряется, на мгновение забывая о происходящем, а Тсунаеши улыбается снисходительно и насмешливо, пряча глаза с лопнувшей сеткой капилляров за рваной челкой. Его неминуемо охватывает лихорадочно-неистовый гнев, но Фонг неожиданно рассудительно понимает, что преодолев его — избавится от ненадобного довеска в виде контролирования и отсеивания ненужных эмоций. Почему-то сейчас ему это кажется первостепенным; в а ж н ы м. — Твой Фонг м е р т в, Тсунаеши, — он не пытается ничем ее успокоить: просто пожимает плечами, пряча потухший мерзлый взгляд, — впрочем, ты и сама это прекрасно знаешь. Я не знаю, что могло связывать вас в этой параллели, и как бы там ни было — мне правда жаль, ужасно жаль, — она едва заметно ведет головой, но вслушивается в его слова внимательно, словно потерянный ребенок, и послушно задыхается от потаенных слез. Фонг задумчиво кивает чему-то своему, но затем подходит ближе и быстро, словно боясь упустить момент, хватается холодными пальцами за ее маленькую ладонь, тепло улыбаясь: — Ты чем-то неуловимо похожа на мою Тсуну. Видеть это неимоверно больно — зная, что это очередной притязательный свет новой искореженной пустышки, все равно отвлекаться на иллюзорное, погребенное в памяти воспоминание. — Это изумительно, Фонг, — неожиданно сухо и напряженно добавляет она, избегая его прикосновения и закатывая рукава своей изумрудной атласной толстовки, и ведет пальцем по узору практически незаметной татуировки, выделяющейся на ее коже светящимся белым пунктиром. — Ты буквально каждый день встречаешься с ее отражениями в параллелях, но даже и не думаешь о том, что когда-то тебе придется остановиться? — Тсунаеши полузадушено хмыкает, встречаясь с ним взглядом. — Это настоящее безрассудство, граничащее с неприкрытой дремучестью. Ежесекундно бросать сердце на рога — первая точка, на которой сфокусирована эта прелестная игра. В глазах у Тсунаеши столько неподдельного беспокойства, успевшего стать обыденным «догматом», и от этого становится только хуже. Фонг не хочет привыкать еще и к этому — ошеломляющему, изматывающему и горькому чувству, рождающему тревогу, пульсирующую и зияющую даже под сомкнутыми веками. Фонг не хочет привыкать — внутри он понимает, впервые понимает и осознает, что обречен. *** Руки у Фонга немилосердно дрожат: у этой Тсунаеши Савады, гораздо безупречней своих предыдущих воплощений, сходств еще меньше, чем отличий. Он склоняется над тыльной стороной ее ладони несравнимо дольше, чем положено — всматривается из-под ресниц в тонкие и острые черты лица, надменный изгиб бровей, полынно-горький цвет ее медово-карих глаз, обрамленных пушистыми смольными ресницами, — и мягко улыбается. Потому что способен увидеть преимущественно больше, чем показывает Тсунаеши. Девчонка улыбается ему образцово стыло — одним лишь краешком рта, — и кусает с непривычки губы, чтобы не улыбнуться слишком ласково: Фонг доверчиво тянет руки к своей отраве, но вот только Тсуна знает, что глаза у таких, как он, не бывают наивными. Тсунаеши знает: если позволит себе хоть малейший изъян — уже ничего не будет так, как прежде. Хаято бросает на нее короткий взгляд, полный молчаливой поддержки и по-детски бесхитростной участливости, но отпустить протянутую хрупкую женскую руку, облаченную в длинную алую перчатку, себе не позволяет. Тсунаеши хмыкает: лицо наверняка болезненно-бледное, отчетливое в своей усталости — такой недопустимой, кощунственной для человека, взошедшего на «престол», но по-другому и быть не могло. Уголки губ у Гокудеры едва подрагивают, складываясь в мимолетную искаженную усмешку, но Тсуна чувствует, как он крепко стискивает ее ладонь, и это почему-то успокаивает. Понятие комфорта для нее давно размыто и обезображено, но его поддержка, пускай и выраженная несколько неумело и скованно, отдает теплотой где-то в груди. Поэтому она первой делает шаг: колени у нее хоть и нещадно трясутся, словно у маленького ребенка, впервые решившегося на ответственный акт, но Тсунаеши лишь изгибает губы в мягкой, до одури знакомой улыбке и прижимает его ладонь к бледной щеке. Зрачки у Фонга непроизвольно расширяются — Тсунаеши находит это красивым: кивает чему-то своему, а затем привычно утыкается кончиком носа ему в ключицу и с облегчением выдыхает. Нашел. Фонг только плотнее стискивает ладони у нее на талии и тихо смеется — Тсунаеши напоминает ему счастье.