В первый раз

      Она смотрела вдаль, на наваливавшуюся темноту где-то на горизонте, и в глазах ее стояли слезы. Ночь обволакивала все вокруг: полуразрушенные деревенские домики с покосившимися крышами-шляпами, тихо сопевшую речку внизу, всегда пыльную неасфальтированную дорогу и комья темно-синих кустарников, беспорядочно разбросанных по заснувшей навеки округе. Ветер тихонько и мягко, словно прикосновение нежной, не тронутой годами и работой девичьей руки, ласкал листья дуба, одиноко возвышавшегося на утесе среди застывшей и будто бы опустошенной жизни, и шептал свои слова девушке, так же одиноко сидевшей под дубом, развевая попутно ее русые волосы и любовно играясь с ними. Она понимала слова ветра, и он взамен на это не сушил ее мокрые глаза, не пытался успокоить и обнять ее, а лишь находился рядом и осторожно, зная, что ему нельзя в этом отказать, касался, касался, касался... Ей слышалось утвердительное понимание, подтверждение ее мыслям: «Так должно быть, ты это понимаешь. Все это повторяется, я давно наблюдаю...» Вероятно, природа никогда не ведет монолог — она каждый раз пытается разговаривать и сообщать, но редко находит слушателей и еще реже встречает не воспевающих, наслаждающихся и благоговеющих, а понимающих и принимающих ее. Она схожа с людьми: ее любят, ее и оскверняют; ей поклоняются, ее же и уничижают и ни во что не ставят. Глазами ее непосредственно смотрит и видит человек, но, верно отказываясь от умиротворения и беззаботности, стремится создавать, перевоплощать — и вследствие этого нет ни диалога, ни понимания. И кто скажет, что это неправильно? Разве может венец природы тратить жизнь на поклонение своему создателю, когда ему предоставлена возможность идти вперед и разбираться? Когда одни превозносят пасторальный покой и корят остальных, те съеживаются, предполагая в себе какую-то неправильность, аномалию, и опускают взгляд, хотя ничего исключительно противоестественного в их позиции нет. Так говорил ветер, незаметно проникая в подсознание и ничего не страшась, ничему не удивляясь.       За спиной у девушки была жесткая, сухая, проверенная временем кора дуба, за спиной у дуба, подломившись, на краешке небольшой тропинки, в черной траве, стояла хилая скамейка с облупившейся голубой краской. Когда девушка шла к этому месту, постоянно оглядываясь, не спеша, она прошагала мимо этой скамейки. Многие из нас, имея за плечами тот груз, который тащила на себе она, с удовольствием бы обогнули подобный символ, вызывавший определенные воспоминания, несмотря на всю его привлекательность и незабвенность. Здесь играла музыка души — мелодия переживаний с текстом опыта, — седативно воздействующая только на добрых и сильных людей. Здесь могли кружиться и замирать голубые искры Данко, принимая похожих к себе. Девушка, невысокая, наделенная настоящей красотой, с вечно розовеющими, но никогда не краснеющими до самого конца щеками, с карими глазами, с умеющим искренне улыбаться и искренне грустить сердцем, она глядела в пустоту далеких небес, но была далеко, в рамках времени, от этого места.       Ей вспоминался прошлый год. Он, как принято выражаться, был полон надежд и разочарований. Семнадцать лет — это возраст-грань, возраст чайки, желающей рвануть ввысь; возраст забившейся бабочки, не знающей, как и, главное, куда выбраться; возраст сладкого сна и вечной мечты. Ты плывешь по течению и в то же время ищешь способы быть другим, делаешь первые шаги и одновременно уже поешь свою лебединую песнь. Только эта грань ничего, в сущности своей, не ограничивает. Год назад, уже тогда, она знала об этом и хотела поделиться с кем-нибудь своим открытием, с кем-нибудь, кто ее обязательно поймет, поблагодарит и подскажет, что делать дальше. Она искала ответы в книжках, в последний момент вырванных из лап смерти — огня, в который их кидал ее отец, желая протопить дом и таким образом обеспечить тепло. Дров не хватало — цивилизация рубила деревья, а деревня заискивающе и боязливо приносила книги своему главному человеку — священнику единственной православной деревянной церквушки. Она пускала свои пальцы в огонь, уродуя их в красных углях, лишаясь ногтей и обжигая мясо под ними. Но это были не единственные травмы: отец, заставая свою дочь за подобным занятием, пускал в ход все свое мужество — он ее бил. По животу, по бедрам, по груди — так, чтобы все раны и синяки скрывались за одеждой. Она сжималась, пряча в своих руках подпаленную книжку, плотно прижимая ее к своему телу и туша ее им, но не давала никакого отпора. Ей было абсолютно понятно, что что-то в такой ситуации неверно, но, в силу своей врожденной жизнерадостности, в силу юности и, без преувеличения, обстоятельств, она искала корень проблем в себе. Сказать откровенно, когда дело доходит до чистого взгляда на себя изнутри, причины и предпосылки этого забываются так же легко, как цунами ломает ветхие строения и судьбы.       Объяснения происходящему и окружающему искались ею и в людях. В деревне имелась одна маленькая старая школа, в которую она добросовестно ходила все отведенное для этого время. Школа была чуть ли не единственным источником знаний, и ходить в нее, невзирая на какие бы то ни было трудности, ей казалось жизненно важным. Учебники были только у учителей и у нее, ибо место священника в любой глубинке первостепенно и разве что не сакрально. Со временем, уже в средних классах, это стало первопричиной травли. Потом уже «официально» было заявлено об ее уродстве, неблагополучии и легком поведении. «Слушай, шлюха. Думаешь, если родиться у попа свезло, значит, теперь все тебя ниже?» — примерно так выглядели ежедневно слышимые ею реплики от одноклассников. Свои учебники она держала дома под кроватью — там их никто не мог достать, а заявиться с не самыми благими намерениями в дом священника было, мягко говоря, опасно и невыгодно. Поэтому выкрикивание и подшептывание оскорблений и угроз, радость от первого превосходства и наличия разом появившихся единомышленников стали неотъемлемой частью действий и характеров ходивших вместе с нею в школу ребят. В той, в свою очередь, математика никогда не делилась на алгебру и геометрию, вместо биологии и всеобщей истории были такие предметы, как богословие и основы православной культуры, об иностранных языках, конечно, речи не было вообще. Тем не менее девушка на протяжении всей своей учебы старалась выудить максимум информации и старалась сравнивать ее с действительностью, пусть та и не была самой завидной: сарафаны и юбки неожиданно рвались, насмешки не прекращались, несколько раз она искупалась в грязном, зеленом и мутном озере неподалеку, а учителя не обращали — или, скорее, не хотели обращать — на это внимания. Обратившись однажды к учителю русского языка с недвусмысленной просьбой помочь, в ответ она получила лишь упрек в выдумывании себе проблем и конфликтов, когда каждый — и семья, и педагоги, и друзья, и Бог, в конце концов, — пытается ее поддержать и наставляет на путь истинный.       Она обращалась и к истории своей жизни, в тех рамках, в которых та была доступна. Ее мать, человек, никогда не нравившийся жителям деревни и воспринимавшийся исключительно как «жена священника», умерла при родах. Появившаяся на свет девочка выжила за счет жизни другого родного человека — и на нее потом это стало ужасно давить, особенно когда ей напоминал об этом другой родной человек, ее отец. Тот же, приехав в эту глубинку на смену умершему священнослужителю и женившись на «чистой сердцем и душой», как он говорил, женщине, он в итоге остался с одной единственной дочкой и церковью на своих руках. Воспитывая в рамках закона Божьего, ругая и коря за всякую провинность, лишая ее столь необходимой любому человеческому существу ласки, он хотел сделать из нее достойную мира и Господа целомудренную девушку. Но, когда ей было семь лет, он начал пить после отъезда в соседний город, тоже совсем крошечный по сравнению с современными мегаполисами. Ни девчонка, ни кто-либо еще не знал, почему так произошло и что случилось, вот только первая, как никто другой, начала на себе ощущать отголоски водки и других напитков как ментально, так и физически. Строгость в обращении к ней усилилась вплоть до того, что слово ее отца, священника, являло собой волю Божью и противиться ему воспрещалось само по себе. Когда же отец напивался сильнее обычного, она могла, попавшись ему на глаза, получить то наказание, которое получала за воровство книг, причем в таких случаях без особой причины. Могло все пойти и по другому, но не менее приятному сценарию: отец, коля ее детскую кожу своей бородой, начинал целовать ее во все части тела, ласкал ее, а она лишь беззвучно плакала, закрывала глаза и не сопротивлялась. Он будто превращался в Ставрогина, а она была той бедной девочкой. Да, она росла и выросла русской, она пыталась понимать недостатки и искать паззлы добра во всех остальных.       С возрастом она научилась избегать таких ситуаций, ночуя на утесе, прикрываясь от осенней непогоды лишь своей одеждой, лежа на скамейке. Во многом это было благодаря, если это слово здесь вообще уместно, школе: она прекрасно знала, как выглядит направленное на нее зло, и различала его на уровне чувств и мыслей, сама, возможно, того до конца не осознавая. Наверное, у любого человека возникла хотя бы мысль о том, чтобы наложить на себя руки, так как подобную жизнь нельзя назвать жизнью вовсе. Такая мысль проникала и ей в голову, но она, отчего-то верящее в светлость и красоту существо, отвергала ее, думая при этом о близком ей человеке. Вряд ли можно сомневаться в желании ее отца вырастить хорошего ребенка, но использовавшиеся методы точно нельзя назвать хорошими или правильными — и ей это было понятно, и она все равно, как настоящий человек, любила своего родного папу. Он умер в тот день, когда она впервые поцеловалась, и это случилось год назад.       Тогда было солнечное лето, каникулы — время побезопаснее, поскольку многие семьи отправлялись к своим родственникам в города, забирая, естественно, с собой детей. Природа как бы приглашала жить: ветер резво шумел, воюя с кроной дуба, — девочка, уже девушка, любила это место на утесе, оно было ее личным, и она радовалась этому маленькому собственному местечку, как дитя какой-нибудь игрушке; бежала и струилась речка, купаться в которой было одним удовольствием; распускались, в конце концов, разнообразные цветы на бесконечных полях, раскиданных вокруг деревни. В такое время хочется так приобщиться к окружающему тебя миру, так полно слиться воедино с каждой его частичкой, что это не всегда даже можно понять. Именно тогда в деревню приехала небольшая группа из четырех городских человек. Это были молодые ребята-практиканты, два парня и две девушки, студенты, оканчивавшие второй курс филологического университета и приехавшие собирать фольклор и ранжировать диалекты. Поселившись у какой-то бабушки, они стали заниматься нужной им языковой работой, попутно помогая, как это обычно бывает, местным с огородом и другими, требовавшими физической нагрузки делами. В один из дней, конечно, ребята добрались и до дома священника — вернее, добрался один высокий двадцатилетний парень с черными, как сажа, короткими волосами, не слишком мускулистый, добрый и умный с виду — квинтэссенция мечтаний деревенской девушки, не знавшей вкуса реальной, не книжной любви. Пока отец служил очередную литургию, он, человек, в религиозных делах не сведущий, постучался в дом священника, а открыла ему она. Через какое-то время прояснив всю ситуацию, они вместе уже гуляли по остаткам леса, и она рассказывала ему разные библейские переиначенные притчи, которые знала сама, а он отмечал что-то в своем блокноте и постоянно как бы улыбался: даже когда, казалось бы, вид его был самый что ни на есть серьезный, уголки его губ слегка приподнимались. Сложно сказать, в самом ли деле его интересовала местная филологическая и лингвистическая ситуация, но только через два дня, подарив ей букетик из нарванных полевых цветов, он уже впивался в губы этой неопытной девушки под тенью дуба, прижимая ее к себе и ласково-тихо обещая что-то, а еще через день уехал со всей остальной группой, не оставив никаких контактов. Когда она в первый раз чувствовала, что такое тепло и мягкость губ, заложенные в любого человека вне зависимости от его характера и мировоззрения, узнавала, что значит нежность и как может стучать, буквально вырываясь наружу, желая, как предлагает природа, жить, девичье сердце, она поняла ту ласку, которая выражается тактильно, прикосновениями, а не только лишь мыслями и заботой, и, кто знает, может, не менее или даже более важной. Когда у нее в голове, пока она принимала напор губ другого человека, билась мысль: «Вот мой первый поцелуй!..» — она плакала, слезы лились градом, потому что вот оно, да, то самое, неизвестное, но такое знакомое, то самое, неизведанное, но прочувствованное уже тысячи раз, то самое, твое, но на самом деле такое ненужное, чужое и отдаленное...       Распрощавшись в тот день с молодым человеком и вернувшись домой, она, зайдя к отцу в комнату пожелать ему спокойной ночи, обнаружила того висящим на тугой задрипанной веревке с посиневшим до ужаса лицом и опрокинутым рядом табуретом.       ...Она слушала ветер, плакала и вспоминала предыдущий год. Ветер с каждой минутой становился спокойнее и тише, словно уже передал все, что хотел сказать, и теперь улетал куда-то по своим делам. Деревня спала мертвым сном — в ней не осталось ни одного живого человека, все было заброшено, и никто не знал почему. Лес был окончательно вырублен, новый мир строился, в сумке у девушки лежали ключи от комнаты в общежитии и приказ о зачислении в N-ый университет.