Невозможно любить, не отдавая

Энрике, Энрико, Рихо, Рико… Рико значит «богатый». Последние тридцать с лишним лет он занимался именно этим, с тех пор как впервые осознал, что его низкое происхождение, которое тщательно скрывалось от чужих, позволяет заниматься позорным ростовщичеством. Святой Маттео-покровитель, Старый рынок и золотой флорин стали навсегда теми богами, в которых хотелось верить. Его отец тщательно пересчитал золото в своём кошеле и понял, что его бастарду не потребовалось воровать и денье из семейного достатка. Энрике умел работать и умел торговать. Губы синьора Фулька вытянулись в полоску, изображая улыбку, а изо рта вырвалось: «Благословляю!». Потом появилась первая лавка, красильня и корабль. За многие годы напряжённого труда, в котором Энрике находил для себя единственную радость, постоянно бравируя тем, что удача в лице его трёх богов никогда не отвернётся, он был щедро вознаграждён: членством в городском совете, просторным дворцом, семью детьми и возможностью потакать любым своим прихотям. Хотя и часто шутил, что единственное существо, которым он дорожит, это Кнуд — огромный кремово-белый лохматый пёс. Энрике привёз его из высокогорных лугов Абруцци [1] на родину щенком, выбрав из помёта самого смышлёного. Известие о приближающейся Божьей каре застало Энрике в кандийском порту. Темнокожие сарацины, скаля белоснежные зубы, не скрывали, что всем неверным скоро придёт конец, а их народ Пророка уж точно начнёт править миром. Рассказывали, что мор этот — пострашнее проказы или оспы — пронзает внезапно, будто стрелой, и не проходит и трёх дней, как заболевший чернеет и умирает. Энрике тогда ответил весьма резко: уж лучше бы сарацины выбрали себе короля, что удержится на троне больше месяца [2]. Но над известиями задумался и послал своего поверенного в земли Священной Римской империи, что лежали за высокими горами. В конце времени сбора винограда, когда листва на деревьях только начала желтеть, поверенный вернулся с купчей на дом и прилежащее к нему хозяйство: большой кусок леса и луга для выпаса скота. И Энрике начал готовить свою многочисленную семью к переезду, однако известия, поступающие со всех концов, оказались весьма неутешительными. «За что нам такая кара? Уже семь лет!» — шептались люди и часами выстаивали в молебнах. Казалось, что память отцов о голодных годах вернулась вновь: обильные дожди заставляли разливаться реки, холод приносил неурожаи и падёж скота, война на севере Галлии с англами и поражения, что следовали одно за другим, — вся Нормандия плакала от чинимого зверства. А сейчас ещё более страшное — поветрие, будто умирающая осень, стирало краски с лица мира, оставляя за собой пожухлую чёрную листву — обезображенные и когда-то живые оболочки людей. Дороги переполнились голодными христианами, бегущими с двух одновременно охваченных мором берегов: из Венето и из Генуи. И не было им числа, и не было им пристанища. Их не менее перепуганные собратья закрывали ворота городов на крепкие засовы. К Брюсову дню [3] из Пизы по замёрзшим и припорошенным снегом дорогам пришли новости о море в Марселе — всего за три дня умерла половина города, а генуэзские берега совсем опустели — никто больше не ведёт корабли на юг или на острова. Стоя на рождественском молебне, Энрике постоянно отвлекался, разглядывая лица своих выросших детей, и не находил в своём сердце отклика: он их почти не знал. За краткое время, что ему удавалось побыть во Флоренции, лишь успевал исполнить супружеский долг, чтобы совсем уже не прогневать отца собственной жены и Господа. Больше удовольствия приносили приватные празднества во время охоты, зачастую заканчивающиеся оргиями. Однако сейчас было не до веселья — сильные морозы разобщили людей по домам, кое-кто поговаривал, что к весне мор обязательно исчезнет, стоит солнцу вновь согреть землю. Энрике уже не верил и неумеренно пил вино, поскольку его деятельная натура была вынуждена оставаться заключённой в четырех стенах дома, пока ранним утром земля не затряслась так, что в городе развалились несколько старых домов, погребая их жителей под собой. Через седмицу всё повторилось, и Энрике, узрев в этом знак Господень, попросту бежал, бросив всех своих родных. Верный конь и преданный пёс стали его спутниками в путешествии. Если бы он смог тогда предвидеть будущее, которое чувствовал какими-то тонкими струнами своей души, то терзался бы ещё больше: Флоренция умерла ранней весной, а Энрике беспрепятственно удалось миновать ещё живую Пьяченцу и замерший в молитвах Верчелли. Перевалы через горы были ещё скованы льдом и снегом и обрекли этой зимой на мучительную смерть многих, кто не успел пересечь горы по дороге франков [4]. Зрелище истлевших одежд на трупах людей, брошенные повозки, провалившиеся навесы и нестерпимая вонь так впечатлили Энрике, что он, не зная отдыха, будто одержимый следовал вперёд, к скрытым в теснинах благодатным долинам с первой свежей травой. И больше всего он хотел забыть те позорные моменты, когда в поисках еды для себя и лошади методично обшаривал сумки погибших, находя там больше бесполезных сейчас золотых монет, чем кусков жёсткого заплесневевшего хлеба. В городе святого Маврикия выяснилось, что беженцев слишком много. Их не пускали, прогоняя обратно в сторону перевала. Они рассеивались по горам, но голод заставлял их возвращаться в города: кражи, разбой и общее умопомешательство только усиливались. Энрике молился лишь об одном — чтобы ему самому удалось невредимым добраться до выкупленной земли и обустроить там жизнь. Наладить здесь дело или открыть торговлю — требовало лишь времени и сил. Его пропустили по купчей, и через полтора дня он добрался до берега огромного озера. Далее дорога вела мимо Шильонского замка через Монтре в Лозен, но именно здесь разбросанные по берегу фермерские хозяйства называли себя Вилленуово. И Энрике, чей дом располагался теперь намного выше, на горе, стал здесь одним из жителей. Трехэтажное каменное строение, наполовину утопленное в толще скалы, предназначалось для большой семьи. Энрике отпер дверь ключом, вошел в дом и распахнул ставни на всех окнах. Его охватило чувство, будто он стоит наверху городской башни, на высоте полёта ласточек. Перед глазами раскинулось сверкающей синевой огромное, будто море, озеро; его окружали холмы и горы, снизу слева виднелась частичка плоского берега у места впадения Роны, сам же дом стоял на небольшой поляне, со всех сторон окруженный лесом и скалами. Справа от себя Энрике заметил на почти отвесной скале полуразвалившуюся сторожевую башню. Однако не меньшую радость принёс осмотр подвалов: поверенный в точности исполнил указания и выкупил достаточно мешков с зерном и солью. Наполненные бочки с вином и мёдом остались от прежнего хозяина. Примерно через час разлаялся Кнуд, Энрике спешно вышел на порог. Гостем оказался местный житель по имени Мартин, который был оставлен присматривать за домом. Из большой отары овец после холодной и снежной зимы уцелел лишь десяток, из пяти коз — одна. А из работников остался в живых один, который теперь следил за выпасом. Энрике пришлось покинуть свой дом и Кнуда на целых полтора месяца, чтобы на севере, в Кольмаре, купить овец по сходной цене. Пока он путешествовал и прикидывал, как найти ткачей для новой мастерской, с запада из Французского королевства донеслись безрадостные вести. Ещё зимой вымер Авиньон, а теперь болезнь распространялась дальше на север — в Лион и Дижон. Чума была совсем рядом — за длинной цепью гор. Париж пал ещё в середине весны, а что творилось на родине — одному Господу было известно. Беглых с юга больше не хотели пускать. В самом сердце империи, ещё свободном и полнокровном, царили страх и паника. Будто и не радовали людей тепло и луга с сочными травами. Как сказал Энрике один торговец, что повстречался ему по дороге: «Болезнь не щадит ни молодого, ни старого, и дело времени, когда каждый из нас почувствует уныние, затем — как стрела смерти воткнется в его сердце, он упадёт наземь, и будет рвать его кровью, и тело покроется чёрными пятнами и струпьями [5]. Зачем тебе ткачи? Это кара Господня, подобно Великому потопу. Чтобы устрашились мы за свои грехи. Уже осень, а за нею придёт холодная тьма и нас всех поглотит!». Однако на обратном пути Энрике застал в Базеле совсем иные настроения. Группа флагеллантов с унылыми песнопениями стояла посреди городской площади и призывала каждого покаяться и принять бичевание в той позе, в которой он грешил. Епископ, окружённый толпой священников у врат полуразрушенного землетрясением собора, с мрачным видом взирал на самобичующихся, не вмешиваясь, пока те не начали собирать пожертвования. В Берне, который предупреждённый Энрике постарался обойти стороной, положение дел было ещё более удручающим — горожане убивали иудеев и жгли их дома. Когда он вернулся в Вилленуово, то оказалось: слух о том, что чуму принесли иудеи, наводящие порчу на людей с помощью жабьих хвостов и отравившие колодцы, появился именно в этой местности. Иудеи в Шильонском замке под пытками сознались в преступлении, и их сожгли на кострах. В этот момент Энрике неожиданно пал духом: люди вели себя совсем не так, как он привык видеть, они с подозрением относились друг к другу, опасаясь вдруг заметить на лице родных и знакомых чёрную печать смерти. Он рассчитался с работниками, что помогли перегнать овец, и обнял за шею Кнуда. Только это существо, которое вылизывало сейчас ему щёки влажным шершавым языком, было переполнено радостью, встретившись со своим хозяином. — У тебя, господин, остался единственный пастух, — Мартин показал рукой на фигуру человека, одетого в мешковатое платье. Тот почти сливался со стеной сарая и был плохо различим в сумерках. — Больше никого не удалось найти. Все боятся уходить далеко в горы. Завтра оставь меру зерна на месяц на пороге дома и десять солидов на покупку иного пропитания. Не бойся, за честность отвечаю. Вот и пёс признал! — Кнуд, высотой головы почти достигающий груди работника, теперь радостно вылизывал ему руки. — Вороватый он у тебя. Отпустишь? — Нет, — покачал головой Энрике, — со мной останется. Мне охотничья собака нужна. За летние месяцы Энрике вспомнил все навыки, которым научился в детстве: как молоть зерно, выпекать хлеб, целиться из арбалета, потрошить кролика, доить козу, возделывать огород. Они забылись, пока он всю эту работу мог оплачивать заработанным золотом, но сейчас он испытывал наслаждение, вспоминая, как его учили плести силки. Энрике облазил всю округу: знал, в каком направлении есть озеро с тёплыми родниками, где с вершины низвергается водопад, где можно встать на камень и, подобно птице, узреть всю долину от одного края до другого. Конечно, он дошёл и до развалин башни, обнаружив, что в ней кто-то живёт или жил, но ни одна живая душа так и не попалась на пути. Разговаривать можно было только с Кнудом. Или спуститься в город, узнать печальные новости и страхи, зайти на службу в храм. Однако это вынужденное затворничество сказалось и на общем настроении — Энрике стал больше размышлять вслух, разговаривая с Богом как с невидимым собеседником. К концу лета он уже больше обеспокоился своим здоровьем — начали болеть суставы в ступнях и кистях. Повстречавшийся в городе Мартин посоветовал собрать диких яблок, от которых потом разболелся живот. Яблоки помогли, как и купания в тёплом лесном озере с дном, покрытым чёрной глиной. Однажды, гуляя по лесу, он увидел, что по тропе внизу холма идёт женщина в сплетённом из трав венке. Лица незнакомки было невозможно разглядеть, но Энрике крепко запомнились длинные распущенные светлые волосы, широкий вырез грубой рясы на худых плечах и посох в руках. Она быстрым шагом следовала через лес по направлению к сторожевой башне. «Быть может, она — последняя женщина, которую я вижу так близко», — с грустью подумал Энрике, но не решился себя выдать. Лишь подставил ладонь, чтобы поймать первый жёлтый листок. Дома его уже ждали овцы и двое стригальщиков, присланных Мартином. Эта непростая работа заняла целую седмицу, пока шерсть не была разобрана по мешкам и отправлена прядильщикам. Тогда Энрике заметил, что у него стал пропадать испечённый с утра хлеб. Стоило утром отрезать несколько ломтей, как уже к обеду булки не оставалось. Единственным возможным вором, вхожим в дом, был Кнуд. Но зачем псу хлеб? Он всегда сыт и даже иногда ухитряется поймать мелких птиц. Энрике нарочно встал у окна и проследил, как Кнуд, зажав в огромной пасти булку, быстро пересекает лужайку и устремляется в лес. Затем белый пёс вновь появился на прогалине, и его хозяин уже не сомневался, куда тот отправился: в башню. Первым порывом Энрике было схватить арбалет и поспешить вслед за псом, но он вовремя себя удержал — зачем пугать несчастную женщину, которая прячется в лесу и не проявляет никакой враждебности? Постарался вернуться к своей работе — на соседнем лугу он заканчивал мастерить загон для овец. Ночи стали холоднее, животных уже нельзя было держать высоко в горах, а через два дня обещали привезти сено. Однако башня манила, и он решился вечером подойти к ней поближе. Через щели в ставнях на узком окне пробивался свет очага. Энрике ещё немного потоптался на месте, плотнее закутываясь в плащ, и вернулся обратно в дом. Перед тем как уснуть, ещё долго смотрел на маленький огонёк, который хорошо был виден, пока туман с озера не забрался слишком высоко. В последующие дни он уже сам готовил подарки для незнакомки: собирал в маленький мешочек хлеб, кувшинчик с маслом, вином или молоком, привязывал Кнуду на шею и отправлял пса к башне. Тот через некоторое время возвращался с пустым сосудом и неизменным букетом: тремя листиками с деревьев, перевязанными вместе стеблем травы. Пару раз Энрике заставал незнакомку купающейся в озере, но наблюдал лишь издали и всегда отворачивался, когда женщина начинала выходить из воды, чтобы не омрачать себя греховными созерцаниями. Однако осень отцветала, засыпав землю жёлто-красной листвой и почти полностью оголив лес. Жизнь вокруг почти замерла, даже церковные колокола пели намного реже или смолкали навечно. Энрике, раскрасневшемуся от быстрой ходьбы по лесу, вдруг снизошло озарение: а может, то, что сейчас с ним происходит — томление, ожидание, интерес, тайные поцелуи на листьях, которых касались пальцы уже ставшего ему родным человека, останутся так и не разгаданными, необъяснёнными? Ведь завтра он, опалённый лихорадкой, может не встать с постели, его язык распухнет, и он не сумеет позвать даже Кнуда, руки будут настолько слабы, что не испекут лепёшек, не смогут даже влить в кувшин масла. Кнуд, как верный пёс, будет сидеть рядом и охранять, а влюблённая чужая душа будет ждать. День, два, седмицу… Пока не придёт сюда и не увидит знаки смерти. И никто, кроме Кнуда, в чьих чёрных глазах иногда отражается вечность, так и не узнает, с чьим именем на устах отправилась к Творцу душа Энрике Сальвати. «Имя? У моей любви должно быть имя!» Ужас поселился в сердце, когда в ночной темноте он не увидел огней города. Вся противоположная сторона озера была погружена во тьму, над которой неясными штрихами виднелись верхушки высоких холмов, закрывших собой проблески севшего солнца. Над озером стоял белёсый туман, его возможно было разглядеть из-за всё ещё зажжённых лампад в Вилленуово. Справа едва различимая жизнь теплилась в монастыре святого Игнатия — на его стенах тоже горел огонь. Энрике прикрыл глаза и медленно повернул голову туда, где на утёсе стояла башня. Он с трудом заставил себя разлепить веки и всмотреться в темноту: неясный огонёк там тоже поблёскивал, вселяя в сердце радостную надежду, что, возможно, страшное поветрие, от которого все бежали прочь, не сможет взлететь так высоко, чтобы добраться до этих скал. Кнуд ткнулся мокрым носом в ладонь и удостоился ласки. Они точно не погибнут этой зимой: пёс умеет охотиться, а в подвале собрано достаточно зерна для целой семьи, которая должна была здесь жить. «Я себя слишком успокаиваю. Жизнь утекает сквозь пальцы, слишком всё изменилось, и нужно подумать о душе и о Боге. Но этот огонь! Что я мог бы рассказать, в чём покаяться? У меня была семья, от которой я позорно сбежал, зная, что больше её не увижу. Да, я иногда грешил, как и все остальные, с кем вёл дела на равных ради прибытка: содержал постоянного любовника, платил за сокрытие тайн Ночной страже [6]. И вот — увидел венок на голове! И теперь каждый раз, закрывая глаза, молю Господа лишь об одном: раскрыть их вновь, чтобы испечь хлеб, а затем найти на дне мешка три уже увядших, покрытых бурыми пятнами тления листка, и без лишних слов согреться сердцем». На следующий день Энрике решился раскрыть себя и поспешил в лес. Порывы ветра волновали кроны деревьев, обсыпая землю последней листвой. Она кружила и падала, создавая ощущение стремительного полёта сквозь огромное пространство, наполненное густым ярко-жёлтым шелестящим водопадом, сбивающим с пути и застилающим то, что скрыто на расстоянии вытянутой вперёд руки. Тонкая корочка льда, покрывшая осенний ковёр, хрустнула под сапогом. Незнакомка, сидевшая в тёплой воде озера спиной к Энрике, обернулась, в её светлых глазах отразилось небо и страх. Она резко встала, оказавшись в воде по пояс, и Энрике застыл, оглушенный открывшейся правдой. — Не подходи! — незнакомец угрожающе выставил перед собой руки, останавливая. — Посмотри на меня! Не в глаза, ниже! — он сделал шаг вперёд, открываясь взору. С внутренней стороны бедра, почти у паха под кожей перекатывалось нечто, похожее на голубиное яйцо. — И давно он у тебя? — не нашёлся, что иного спросить, побледневший от страха Энрике. — Больше года [7]. Но вчера болеть сильно начал. Это знак — смерть и сюда пришла! — почти выкрикнул незнакомец и опять опустился в тёплые воды озера. — Мы бежали сюда с моим… другом. Из Пьяченцы. Многие не понимали — думали, что горы остановят Божий гнев. Уже год минул, вот такой же осенью. Перевалы закрылись рано. Зима была слишком суровой. Всё было — и корни из земли выкапывали, и червей ели. Я их и сейчас иногда ем. Тогда много овец на пастбищах перемёрзло — мы устроили себе целый пир! А потом земля затряслась, так, что горы ходили ходуном. А через седмицу ещё раз — только успели камни в стенах поправить. Я вернулся домой, а друг мой — нет. Весной я нашёл его тело под скалой, видно, поскользнулся и упал. А потом я твоих овец пас… Однако Энрике уже его не слушал, бежал, продираясь через лес, не разбирая дороги. Уже оказавшись дома, он еле успокоил сердце, готовое выскочить из груди. Страх, вновь ненавистный страх помрачил сознание. Энрике сегодня видел свою смерть совсем близко, на расстоянии нескольких шагов. То, от чего он спасался уже многие месяцы, бросив без сожаления всю свою прежнюю жизнь, предстало перед ним в образе прекрасного мужчины, которому он ежедневно посылал своё сердце по капле и чьё чело осыпал поцелуями, лаская в неясных грёзах. Ночь опустилась над озером, а Энрике продолжал в растерянности сидеть на стуле перед раскрытым настежь окном, вглядываясь во тьму. И, наконец, очнувшись, понял, что больше не видит света нигде, даже в окне башни. Утром, спускаясь в город с холма по узкой заиндевевшей тропке, Энрике, привыкший к запаху влажного леса, уловил зловоние. Сладковатые и густые миазмы теперь поднимались над трубами погасших очагов. Ставни на окнах домов были закрыты, встречая непривычной тишиной. Пальцы Энрике невольно стиснули ошейник Кнуда. Замерший к утру страх вновь всколыхнулся в сердце. Первое, на что наткнулся взгляд, — двухколёсная тачка, такая обычная вещь в каждом хозяйстве, если бы поверх досок настила на ней не лежало почерневшее женское тело, а рядом, привалившись к колесу, не сидел бы мёртвый мужчина, так и не довёзший свою жену до кладбища, чтобы дать ей достойное погребение. Энрике поспешно вернулся, однако сил, чтобы испечь хлеб и даже поесть самому, не было. И вновь он провёл бессонную ночь, погруженную во тьму. На третий день руки сами привычно, разминая суставы, принялись за тесто, и к середине дня лепёшки были готовы. Кнуд послушно отнёс их в башню, вернувшись с пучком засушенных цветов. Радость неожиданно резанула по сердцу. Энрике так развеселился, что не удержался на ступенях лестницы и свалился вниз. В себя он пришёл от боли в сломанной ноге. Боясь лишний раз пошевелиться, подозвал к себе пса: — Поспеши за помощью к нашему другу! Скорее! Энрике лежал и напряженно вслушивался, стараясь постичь то, что сейчас происходит за стенами дома. Боль в ноге усиливалась, вызывая слёзы отчаяния. «Глупец! Бежал от смерти, отказавшись от всего, чтобы найти ее в сломанных костях!» Где-то вдалеке заливисто залаял Кнуд, вселяя надежду, что помощь близка. И в этот момент Энрике понял, зачем Господь дал ему эту осень, расцвеченную чувствами и созерцанием окружающего мира, намеренно остановил на месте, прерывая бессмысленный бег. — У меня масло лампадное закончилось! — весело начал говорить с порога незнакомец, а затем, углядев распростёртого на полу Энрике, спешно подбежал к нему, пытаясь помочь. — Ты понимаешь, что мы можем не увидеть завтрашний рассвет? Первый снег? Синий цветок горечавки? — его тёплая ладонь легла на щеку, а большой палец с невесомой нежностью очертил нижнюю губу. Энрике поцеловал незнакомца в запястье: — Да, бывает, что смерть забирает жизнь слишком быстро. Однако я благодарен нашему Создателю за то, что подарил мне эту осень, наполненную красотой и чистыми желаниями сердца. Возможно отдавать, не любя. Но невозможно любить, не отдавая [8]. Как тебя зовут?

***

[1] маремма, абруццкая овчарка [2] с 1344 по 1347 были убиты пятеро сыновей султана Египта ан-Насира [3] 13 ноября [4] Via Francigena [5] первый симптом — резкий болевой удар в спину в область сердца — описывался свидетелями не раз. Клинические формы чумы, которые зафиксированы в то время: «первично-септическая» (озноб, бред, кожные петехии, рвота с кровью и продолжительность жизни от нескольких часов до трёх суток) и «бубонная» (с присоединением бубонов — иммунная реакция лимфатических узлов, ближайших к месту укуса блохи). Есть ещё «легочная» форма (вторичная), когда появляется кровохарканье — но она бывает не всегда, т.к. вирус чумы должен видоизмениться и передаваться по воздуху. [6] во Флоренции существовал прототип особого магистрата Стражей ночи (будет утвержден в 20-е годы XV века). Повышению внимания городских властей к делам «содомии» положила серия скандалов: изнасилования, растление малолетних, разгул проституции среди несовершеннолетних. Все работающие шлюхи всем были давно известны. [7] есть «амбулаторная чума» — бубоны появляются и затем исчезают. Это значит, что организм как-то сам справляется с инфекцией. Больные при этом не заразны. [8] старинная испанская пословица. Es posible dar sin amar. Pero es imposible amar sin dar. На итальянском: Forse dare senza amare. Ma è impossibile amare senza dare. Глагол dar (dare) также может употребляться в значении «дарить».